Содержание книги "Мексиканский 
для начинающих"


и два "угла" из повести
С Е Р Е Б Р Я Н Ы Й
Т Р Е У Г О Л Ь Н И К 

Первый угол

Белое пятно
 
Плотник строит плоты или ограды. Столяр, конечно, - столы. Чертёжник - вероятно, углы и линии, не говоря уж о чертях.
Сидя за косым огороженным столом, Василий Прун изо дня в день чертил. Руки сновали по тупым и острым углам, по прямым и окружностям. Остальное тело скупо перемещалось по катету и гипотенузе – до службы и обратно – с пересадкой на «Парке Культуры».
«Нету на свете африк и америк, - подумывал Василий. – Всё мифы и легенды древней Греции, которая, впрочем, давно затонула, если когда-либо и существовала. Чистый вымысел – собор парижской богоматери и о-рио-де-жанейро».
Его мир укладывался в размеры коммунальной квартиры. И был огромен. Тропический остров Гадецких в ледовитом океане Худюковых. Скалистый, грубых вулканических пород материк Сероштанова. Архипелаг тёти Буни, ветры с которого доносили запах жареной скумбрии. В здешней географии случались ураганы и наводнения, землетрясения и засухи.
С закрытыми глазами, в ночной обесточенной тьме мог пробраться Василий от пика Пруна к известнейшей в южных широтах бухте Клозет.
Хотя были и белые пятна. Вот море Шурочки, возникшее относительно недавно. Оно манило тёплыми, как казалось, водами. Так хотелось открыть это море, разведать глубины, придонную жизнь, вдохнуть пассаты, хлебнуть гольфстримов.
В целом же это был прочный, устоявшийся мир, в крушение которого трудно верилось.



Крушение и банкет

Увы, как есть час рождения любого мира, так приходит и миг последний, безвозвратный, когда солнце гаснет, разливаются тишина и мрак вселенной. Рушились горные пики, кипели океаны, высыхали моря – мир Василия Пруна треснул и развалился.
В коммуналку въехала крупная фирма, разметав бывших жильцов по космическим окраинам. «Господи! – думал Василий, сидя в отдельной квартире, как на голом астероиде. – За что караешь?» Он запил и раскурился. В тоске бродил возле старого дома. Однажды, мужественно набравшись, вошёл в былое и содрогнулся. Так, верно, поразился бы священник, найдя в церкви кастрюльный заводишко. Разливался неоновый свет, чуждо сверкали хромированные столы, ламинированный пол, эмалевые стены. Там и сям открывались плакатные окна, откуда пёрли кокосовые пальмы на белом песке, розовые закаты и фламинго, нежные прибои и отливы, Кордильеры, Аппалачи и Филиппины.
Потрясённый Василий опустился на юркий самоходный стульчик. К нему стремились девушки инопланетной красоты. И средь них выделялась Шурочка, раскрывшая объятья.
-Господин Прун, - молвила. – Вы мой десятитысячник! Юбилейный клиент!
-И что, – спросил он, теряя голос, - из того?
-Обслуживаетесь бесплатно! – пропели девушки. – Это приз!
Василий заподозрил нечто, отторгающее-зовущее, но был так сразу не готов, и брякнул:
- Простите – не брит. И прочее…
-Экие пустяки, - рассмеялась Шурочка. – Вас быстро подготовит босс Алексей Степанович.
Подобно прессу, прозвучало «босс» - Василий рванулся, пытаясь укатить на самоходном, но врезался, как показалось, в какой-то диван типа оттоманки. Это как раз и был Алексей Степанович, в дорогом костюме, усыпанном кое-где бриллиантами. Легко подняв со стула, обильно расцеловал Василия.
-Капля усилий, дорогой, и вы отправитесь в райскую страну.
-Да у меня носки дырявы, - шепнул Василий.
-Свои отдам, - благосклонно-твёрдо улыбнулся Алексей Степанович. – Но прежде банкет! Там все подробности. – Нехотя выпустил Пруна, и тут же девушки, щебеча, повлекли по коридору в Шурочкину бывшую комнату. Впервые открылось тепловодное море, посреди которого стоял, видно на якоре, здоровенный белый пароход. На палубе виднелись многочисленные шлюпки, баркасики и даже ладьи. Поднимался ряд зауженных кверху труб и каких-то подтрубков – вероятно, для подачи свистковых сигналов.
«Куда ж нам плыть», - подумал Василий, зажмуриваясь. А когда открыл глаза, понял, что и пароход сплошная иллюзия. Не было никакого парохода. Лишь банкетный стол со множеством блюд, подблюдков, тарелок, бутылок, рюмок и фужеров, напоминавших всё же иллюминаторы, куда хочется глянуть на бесконечные воды.
Тёплая Шурочка, подобно морскому прибою, будто поднесла к столу и ласково усадила.
-Из ваших рук, - сказал Василий игриво, - хоть денатурату.
-До этого, надеюсь, не дойдёт! – И она наполнила рюмку чем-то медово-золотистым.
Хоть и не на пароходе они сидели, а всё ж - таки голова Василия плыла и плыла, слегка подпрыгивая, как мяч, в неведомые, серебряные дали.
-Серебряный треугольник, - толковал босс Алексей Степанович. – Серебряный треугольник…
Выпив, Василий склонялся к соглашательству.
-Треугольник – великая фигура! Много чего содержит. Опора мирозданья! – кивал он далеко уже заплывшей головой.
-Мы дарим вам незабываемую неделю! – наседал босс. – Шурочка встретит на месте.
-На любом месте, Шурочка! – воскликнул Василий. – В любом углу, прямом иль остром!
Шурочка привлекла его голову и шепнула:
-А на вершине пирамиды? Согласен?
Василий утвердительно махнул рукой, сбивая рюмки. Это отняло последние силы, и он забылся.

Взмах руки - миганье глаза 

Так устроен человек, что за взмахом руки часто следует миганье глаза. Моргнув, Василий Прун обнаружил себя в самолёте. «С парохода да-да, - вяло думал он, - Да в самолёт. Похоже, чем-то опоили». Вспомнил о Шурочке, и в голове потеплело: «Мы сговорились о хорошем!»
На самолётных телевизорах вычерчивался курс полёта. Выходило, что зависли посреди Атлантического океана. Совсем не верилось. Василий заёрзал и определил, что крепко-накрепко пристёгнут. Всё же изловчился поглядеть в окошко и увидал далеко внизу зыбкую плоскость. В беспредельности облачных и океанских просторов ощущалось чуждое дыхание вселенной.
Василию казалось, что душа его, вырванная властным взмахом руки из земной юдоли, одинокая, безвестная, летит к своей посмертной судьбе. Горело, как окно в ад, неугасаемое солнце – пламенная вершина золотой пирамиды, ближе к основанию которой и пробиралась обмирающая, мигающая душа Василия. А слева открылось отражение этой пирамиды – лежащий в океане Бермудский треугольник, бездонный и стальной.
Весь мир вдруг предстал гигантским треугольником, в центре которого, на пересечении биссектрис, подмигивал сияющий глаз. Заискивая, Василий тоже подмигнул и помахал рукой. Он подмигивал и махал. Махал и подмигивал, вроде бы подавая весть о себе, - вот она, моя душа, пролетает в неизвестном направлении.
Подали выпить, и Василий, конечно, отвлёкся от маханий и подмигиваний. Небесный глаз безнадёжно прикрылся. Все задремали.
Проснувшись, Василий увидел под крылом огромный город, уходящий за горизонт к горной гряде, которая, что удивительно, целиком состояла из равнобедренных треугольников. «Именно в такой загробный мир, - вздохнул Василий, - должна угодить моя грешная чертёжная душа».

Пирамидальная страна

Неладное творилось с организмом. Казалось, душа Василия Пруна, когда задремал в самолёте, вышла в районе Бермудов. А уж тело-то в одиночку приземлилось в международном аэропорту столицы Мексики.
«Хотя как без души-то? - задумывался он. – Кранты, когда отлетает! Верно, это мой дух вышел над океаном».
Известно, дух – некоторая наиболее воспитанная и приличная, существенная, наша часть. И вот теперь в аэропорту Мехико имелся Васька Прун, лишённый лучшей, скажем, части. Само имя его внезапно урезалось.
По началу он всё валил на похмелье. И в этом была своя правда. У похмельного плоть, как правило, восстаёт, бунтует, порабощая всё, что может. Подходя к таможенному контролю, Васька внутренними, как говорится, очами пошарил по закоулкам естества – ни шиша, напоминающего дух. Васька оказался брошенным в чужом и плоском, как лист ватмана, мире. Впрочем, всё было начерчено довольно красиво. И особенно Шурочка, махавшая рукой среди встречавших. Она находилась в одной с ним плоскости, и он больше никого не замечал.
Некоторое время они ехали в жёлтой машине по городу, где всё было кубически-пирамидальным. Только Шурочка плавно состояла из овалов, эллипсов и полукружий. Склоняясь к этим приятным очертаниям, осмелевший Васька вопрошал:
-Шурочка-мурочка, на каком я свете?
-Новый свет! – усмехалась она. – Погляди, вторая по величине в мире площадь – Сокало!
«В каком именно мире?» - думал Васька, разглядывая квадрат, окружённый прямоугольными дворцами и собором, настолько изрезанно-кружевным, что терялась определённость форм. В центре площади торчал флагшток с тяжёлым красно-зелёно-белым полотнищем.
-Шурочка, мне хочется переспать с тобой прямо здесь, под государственным стягом!- Конечно, сказывалось отсутствие духа. А бедная душа не могла управиться с распоясавшейся плотью.
-Вась, - мягко сказала Шурочка, - у нас ещё всё впереди.
Из узких центральных улочек они выбрались на какую-то авениду. Ослепительное солнце раскатывалось по ней, а вдоль стояли небольшие бронзовые герои и генералы на скромных постаментах. Высоко в лазурное небо уходили, как слоновьи ноги, серые стволы пальм, а кроны их напоминали архитектурные сооружения для небожителей. Золотой ангел с трубою застыл среди них, вроде раздумывая, в которое въехать.
Машина пронеслась по сплетению виадуков и туннелей, остановилась у светофора, где некий человек выпускал изо рта последовательно красное, жёлтое и зелёное пламя, проскочила пару улиц, плотно укрытых деревьями без листьев, но с пурпурными и лиловыми цветами, так что небо виделось то лиловым, то пурпурным, и нырнула в прохладное подземелье пирамидального отеля.
-Приводи себя в порядок, сеньор Прун, - сказала Шурочка. – Через пару часов будь готов – программа у нас напряжённая. В общем – переведи дух! – И ласково потрепала по щеке.
Поскольку дух уже перевёлся, Ваське ровным счётом нечего было делать. С двенадцатого этажа разглядывал он этот непонятный город, в котором так стремительно очутился, без видимых на то причин. «Могла же Шурочка всё подстроить, - раздумывал он.- Специально! Со мною хочет побыть».
И надо сказать, в этом размышлении, довольно нелепом, Васька очень приблизился к истине. Но как всякая, эта раскроется не так быстро, как хотелось бы, - по крайней мере, автору – путь достаточно, увы, тернист…
-Вась, - послышалось. – Опохмелиться бы, - это был весьма родной, а в настоящее время замученный голосок. – Загляни-ка в барчик,- просила душа. – Вот-вот, под телевизором!
Оказавшиеся там бутылочки были настолько малы, какие-то дамские пальчики, слёзы кукушкины, что пришлось хватить десяток.
-Большой, указательный, средний, мизинец,- загибал Васька.- Полегчало?
-А безымянный?
-Ах да! Чего ещё пожелаете?
-Шурочку бы, - вздохнула душа.
-Погодите до вершины пирамиды, - успокоил Васька, раздеваясь в ванной. – Там, говорят, энергетические потоки! Чувства по гиперболе! Однако с носками меня подвели, всё те же носки, с дырками.



Спасение на вершине

Город никак не кончался. Казалось, состоял из островов, соединённых меж собой некоторыми перешейками. Машина попадала то на небоскрёбный остров, мгновенно перетекавший в остров кучерявых особняков, с башенками, колоколенками, куполками; то въезжала на остров длинных заборов, из-за которых ничего не высовывалось; то вдруг оказывалась в тропическом лесу, за ним возникало море стеклянных пирамид и мостов, уносящихся в хвойные дебри, где было свежо, как в Подмосковье. Всё, казалось, выехали. Да не тут-то было! На опушке, как гигантский кедр, стоял собор, пара стадионов, бесконечные лавчонки от виднейших фирм и магазины, подобные соборам.
Город был немыслим, трудно вообразим, как сокровища ацтеков. В конце концов, он полез куда-то ввысь – на пригорки, холмы да старенькие обессилевшие вулканы. Перелез-таки, и долго тянулся ещё вдоль дороги. Меж домов паслись горбатые зебу, скакали сомбреристы, пыля и щёлкая бичами, а город вновь набирал мощь, растекался вширь, вдаль, взмывая под небеса, соскальзывая в ущелья иссохших рек.
На последнем его издыхании стоял косо-пирамидальный каменный парус, в который, казалось, удерживая город, били все ветры вселенной, создавая внезапный сельский покой: пасение мирных разноплемённых стад средь автомобильных свалок, казахский с виду полустанок в зелени текильных кактусов, придорожно какающий мальчик и девочка на кубе. А впереди среди гор возникли пирамиды. Они напоминали оструганные горы. И выглядели хорошо, моложе вулканов – то ли дети, то ли внуки.
Машина остановилась, и быстрым шагом приблизился господин в ослепительно белом костюме, высокого собачьего роста. И красив – нечто между сен-бернаром и сан-франциско. Разве что лобик подкачал. Усечённый плоский треугольничек. Напомнил Ваське сковороду, на которой можно поджарить глазунью, – не более чем из одного яйца.
-Бьенвенидос, - сказал господин.
-Добро пожаловать, - перевела Шурочка. – Сеньор Франциско – наш гид!
-Чего тут гидеть-то, - буркнул Васька. – Сами бы разобрались. – Он чувствовал, как Шурочкина теплота стремительно раздваивается, отдавая большее количество килокалорий внезапному сеньору Франциско. – Обойдёмся без гидальго! – И повлёк Шурочку к пирамидам, выбрав наибольшую.
Но Франциско не отставал, цепляясь неразборчивой испанской речью:
-Эсто эс антигуасьюдад преколомбиана се яма теотиуакан…
-Какая к фигам яма? – раздражался Васька.
- Город доколумбовой эпохи, - переводила Шурочка, - под названием Теотиуакан.
-Да хрен с ним! Ты за моим пальцем гляди, - оттеснил Васька гида. – Вот перед нами две типичные пирамиды – одна побольше, другая поменьше. Это такие тела, ограниченные равными треугольниками, составленными вершинами в одну точку.
-Ну, сразил! – ахнула Шурочка. – Исчерпал тему – одним глотком!
-Аки убосакрифисиос уманос, - подтявкивал сзади Франциско, не соображая своими сен-бернаровскими мозгами, с кем вздумал тягаться. – Порарива!
-Здесь имели место человеческие жертвоприношения, - покорно вздохнула Шурочка. – Там, на вершине.
«Вот где мы спасёмся от Франциско, - решил Васька, - и объяснюсь с Шурочкой, до дна». И по широким ступеням, обскакивая спускающихся и восходящих пирамидян, потянул её вверх-вверх. Шурочка чуть повизгивала, но влеклась. А Франциско притормозил у подножия.
Солнце стояло прямо над головой, обливая пирамиду раскалённой едва заметной лавой. Ваське казалось, что кто-то подталкивает вверх. Обернулся на Шурочку – вид её был уныл и бледен, будто всё тепло своё оставила внизу, у Франциско за пазухой.
-Милая, ещё рывок и мы поймём друг друга на вершине! - взывал он. – Две-три ступени – и сольёмся в Беломорканал!
Какой Беломорканал? Откуда на мексиканской пирамиде?! Полная, конечно, перегретость полуденным солнцем! Хотя кое-что массово-грандиозное наблюдалось – было тесно и разноплемённо, множество воздетых голов и, вероятно, вдвое больше раскинутых рук. Все насыщались, предполагая улучшиться и улучшить. И Васька, позабыв о Шурочке, почувствовал, как наполняется, - вроде чистым кислородом, замешанным с запахами корицы, ванили и джина с тоником.
Хотелось взмахнуть руками и полететь нал городом Теотиуакан, к белеющим вдали вулканам и далее, сея над миром, как листовки, чистую энергетическую истину.
Он, было приподнялся над вершиной, как услыхал:
- Не валяйте дурака, любезный. Я только что возвратился и хотел бы передохнуть в вашем теле.
-Это ж твой дух, - пояснила душа, чувствовавшая себя виноватой за кое-как прожитый день. - Снизошёл! Не признал, что ли?
Василий, долго глядевший на солнце, чихнул и прикрыл глаза. Действительно, в положенном месте находилось нечто по имени Илий, что придавало Ваське очевидную целостность. Он внезапно ощутил, что видит и понимает то, чего не видел и не понимал ранее. Стоя в толпе на плоской вершине, где был когда-то храм, венчавший пирамиду Солнца, он оглядывал под ногами Место Рождения Богов – город Теотиуакан.
Дряхлые тысячелетние ветры доносили незнакомые запахи, среди которых устало вились, - запеченной кукурузы и бананов, тушёной в яме баранины, багряных клыков перца, медово-текущий манго, кисловато-обволакивающий кактусной браги, пульке.
Виднелись огороды, сады, висячие мосты, дома, расписанные красными, как перец, ягуарами и чёрными, невидимыми в ночи, крылатыми змеями.
Какие-то люди, напоминавшие слегка общипанных птиц, играли каучуковым мячом, и перья их равномерно устилали краснозёмную площадку. Жрецы парились в бане, запивая теологические тексты мерами пульке. Прочие, простаки с виду, раздували огонь под глиняными сковородами. С малолетства они мудро готовились в дальнее странствие – через восемь преисподен к девятой, месту вечного покоя, Миктлану. В райские обители попадали избранные – умершие на жертвенном камне или во время родов, утопленники, прокажённые, воины, больные водянкой или забитые молнией. Странный, скажем, выбор. Не лучше ли, не благоразумней ли известное путешествие к Миктлану?

Место рождения Бога
 
Город был посвящён Кецалькоатлю – пернатому змею. Стар и бородат Змей. Голова утыкана иглами из костей орла и шипами кактусов. На груди – тигровая шкура. В ушах – бирюзовые серьги. А на шее – раковина, поющая, когда ветер течёт по её изгибам, о сотворении мира. Владыка и владычица нашей плоти и нашей силы одним дуновением разделила воды неба и земли, создав Вселенную. От другого дуновения родился Кецалькоатль.
Он пришёл спасти мир. Он объединяет воду и огонь. Он ползает и летает. Лучи солнца – его перья, которые жаром испаряют воду, вновь падающую с небес и змеящуюся по тверди.
Кецалькоатль сжёг себя на костре и, вознесясь, превратился во Владыку Дома Утренней Зари. Он – восходящая Венера!
Тут спохватился Василий:
-Погодите, а Шурочка? – Он вертел головой, но попадались дальние вулканы, загоризонтные моря и океаны, даже европейское побережье замаячило в дымке, с колокольней Ивана Великого и навязчивым Беломорканалом. – Шурочка!
-Остерегись! – молвил дух Илий. – И у кролика вырастут рога, а у колибри – петушиные шпоры! Так говорил пернатый змей Кецалькоатль.
Но Василию уж было не до змеев, прикрылись его духовные очи. Он увидел истомлённую Шурочку, сидевшую на жарких пирамидальных камнях под чёрным топографическим жезлом, подобно Алёнушке у пруда. Бездонен пруд. И где-то в тёмных его глубинах блуждал Василий, ведомый духом и подталкиваемый душой. Наконец, по жезлу он выбрался из вод времени и услыхал зовущий голос:
-Васенька, Васенька, ты очумел! Это вредно так долго медитировать с похмелья – крыша поедет!
-Здесь родились боги, - сказал невнятно, поднял Шурочку на руки и понёс вниз, считая ступени на местном языке наутль – се, оме, йей, науи, макуильи… Но помимо счёта в голове его роились имена племён, населявших когда-то эти земли: ацтеки, толтеки, сапотеки, ольмеки и даже некие тараски с чириками.
-Чего он расчирикался? – спросил Франциско, когда они оказались у подножия.- Будто дюжину яиц отложил…
-До поры, до времени, пусть хоть кукарекает, - усмехнулась Шурочка. – Я говорю, - обернулась к Василию, - на вершине благодать! Можно годы провести, особенно вместе! Не правда ли?
Да, конечно, всё было правдиво в этом пирамидальном мире, где родились боги, - Шурочка, ослепительный Франциско, крылатые змеи, торговцы серебром, увивающиеся поблизости.
-Серебро! Серебро! – взывали они, сдвигая ударение к центру.
-На испанском это просто мозги, - пояснила Шурочка. – Можем прикупить за счёт фирмы.
-Этому парню не помешало бы! – кивнул Франциско на Василия.
Тот, однако, был занят двойственностью пирамидального мира – земля и воздух, тень и солнце, пресмыкающиеся и парящие, пьющие и нет. Только когда они садились в машину, дух Илий подал голос:
-Знаете ли, простодушный друг мой, этого сеньора Франциско иначе не назвать как Суки-Чиуки – Тот, кто учит глину лгать. 



Розовая зона
 
-Зовите меня просто Пако, - сказал Франциско, поднимая густые брови, отчего лобик превратился в какой-то, с позволения сказать, параллелепипед.
-Здесь всё эдак запросто, - разъяснила Шурочка. – Пако – уменьшительное от Франциско. Си, Пако?
- Си-си! – ответил он важно, почёсывая между белых штанин и наковыривая в носу по раскрепощённой привычке месоамериканских жителей.
-Васенька, куда отправимся перед сном?
Странная пустота с элементами заполненности царила в голове Василия – си-си, пако, суки-чиуки… Уже Цонтемок – Тот, кто опускает голову, - скрывался за вулканами. Огромна была его красная голова и, кажется, печальна.
-Может, в музей или библиотеку, - вздохнул Василий.
-Глупости! – рассмеялась Шурочка. – В музее уже побывали. Да и вредны они в больших количествах. Далее – развлечения! Погуляем, выпьем! Си, Пако?
-Но-но! – отвечал он. – Выпьем, погуляем и ещё выпьем! В зону Роса, – приказал водителю.
Цонтемок стремительно упрятал красную голову в кратер вулкана. И пала тьма. Только впереди, как чрезвычайно плотная галактика, мерцал колоссальный город.
Шурочка склонилась к Василию:
-Знаешь, когда-то весь Мехико стоял на островах – посреди озера. Каналы, мосты, гондолы – Венеция! И всё засыпали, - вздохнула она. – Всё уходит под землю…
Василий, вытянув губы, коснулся её щеки:
-Милая, ты не уйдёшь, никогда. Ты – цветок и песня.
-Ага – интернационал и гвоздика, - хмыкнула она. – Ты бы лучше про равнобедренные треугольники…
Не успел Василий обидеться, как они въехали во что-то предельно розово-иллюминированное.
Сияли витрины, вывески, скамейки, подворотни и мусорные бачки. На каждой ветке горело с дюжину лампочек. Светились жезлы полицейских, кокарды на фуражках и шнурки в ботинках. Даже некоторые посредственные птички были, казалось, с подсветкой изнутри. Да и сами тротуары мерцали мягким отражённым светом, напоминая млечные пути. И куда бы ни двинулся, всё равно бы упёрся в ресторанное заведение. Каждый шаг приводил к бару, пара шагов – к ресторану, а уж на третьем, конечно, стриптиз. Но если бары и рестораны вываливались на улицы белыми столиками под тентами, то стриптизы, напротив, проваливались в некие уютные преисподние. Так проявлялась католическая сдержанность города.
Белый костюм Пако засиял ещё шибче, чем под солнцем. Вообще становилось понятно, что сеньор Франциско – ночная пташка. Это казалось уже невозможным, но он распустился, как таинственная орхидея с признаками пернатости. Глаза его сверкали подобно обсидиановым ножам, при помощи которых извлекают жертвенные сердца, речь лилась, будто бесконечная ария.
Шурочка едва успевала переводить нечто в темпе модерато.
-Тут, Васенька, гуляют до утра. Куда ни зайди – везде приятно. А в этом пиано-баре играет приятель Пако.
Василий затосковал. Он категорически выпадал из иллюминационного разгула. Был тускл, как газовый фонарь. И сознавая это, начинал уже чадить и угасать.
В баре не было пианино. Зато стоял белый рояль невероятных архитектурно-небоскрёбных размеров. Внезапно от него отделилась портальная часть, оказавшаяся собственно музыкантом. Он мужественно обнялся с Пако. Долго и гулко колотили они друг друга по спинам, что напоминало прелюдию к какой-то героической симфонии.
-Взойдём на первое небо, - сказал Пако, - где живут богиня сладострастия и бог веселия.
-Повеселимся немного, - перевела Шурочка. – Что будем пить?
-Мне минералки без газа, - попросил Василий.
-Да что с тобой, Василёк!? – воскликнула Шурочка. – Фирма за всё платит! Начни с шампанского, а там и водочки. Я-то знаю твои вкусы.
-Сегодня не идёт…
Рояль вдруг потёк сладкими звуками мексиканского романса «Корабль забвения», и растроганная душа Василия не стерпела:
-Не падай, Вась, духом! Хлопни пару рюмок.
Но дух-то действительно притомился и упал. А выпивать с упавшим безумно тоскливо.
-Чего это с ним? – вмешался Пако. – Почему лицо, как варёный пупок? Купим ему женщину - пара за пятьдесят!
-Погоди, не педалируй, - урезонила Шурочка. – Он, видимо, перегрелся и закис. Поехали в отель.

Тайны крылатых змеев
 
В первую мексиканскую ночь Василию приснился крылатый змей Кецалькоатль. В этом ничего удивительного не было. Странно и забавно было то, что и сам Василий обернулся крылатым змеем. Он понял – фамилия его потеряла во времени воздушную букву «Е». Никакой он не Прун. А настоящий огненный Перун!
Итак, два змея, мексиканский да русский, посиживая на ветвях голого дерева, болтали о всякой всячине.
-Не легка, брат, жизнь у крылатого-то змея, - говорил Кецалькоатль.
-Слёзы! – соглашался Перун. – В теле моём скорбь и печали раба. Духовная помойка!
-Хочется, и летать, и ползать! В нас, брат, - всё змеиное и всё небесное – животные мерзости и божественные добродетели.
-То пущусь в загул да блядство, - подхватил Прун. – То пощусь да молюсь. Раздваиваюсь к хренам, до кончика языка!
Кецалькоатль дружески похлопал его крылом.
-Васенька, ты молод, а мне три тысячи лет. Я – бог времени. Владыка старости. Повелитель движения. Поднявшись когда-то на вершину пирамиды мироздания, я рухнул со всеми крыльями и потрохами. И долго пресмыкался в нечистотах преисподней, как жалкий червь. Но боль приносит очищение, и мне достало сил вновь воспарить до солнечного пика…
Внезапно обернувшись воздушным треугольником, Кецалькоатль снялся с ветки и легко устремился к тринадцатому небу – Пупку огня, месту нашего происхождения.
-Разгадай загадку! – донеслось до Перуна, тихо пресмыкавшегося по голому стволу. – То, что уходит, оставаясь?
Сползши с дерева, Василий проснулся и припомнил, что видеть во сне змея – это к измене, тайному обману, к сетям врага.

Сокровища Моктесумы
 
Как обычно над Мехико были раскрыты два неба – Третье, где без устали сияет солнце, и Седьмое – беспредельной голубизны. Дурная погода, упрятанная на Восьмом, редко здесь объявляется.
Когда же постучалась Шурочка, Василию показалось, что он уже на Двенадцатом небе – в обители богов.
-Сегодня выглядишь получше. Румянец! Солидный мужчина. Вот только ушки маловаты! У мужика должны быть крупные, стоячие уши, - тараторила Шурочка, пока они спускались с двенадцатого этажа в вестибюль, где поджидал Пако – на этот раз в трагичном чёрном костюме.
-Амигос, бамонос а Сокало. Бой а мострар руинас де ла сьюдад Теночтитлан.
-Сейчас осмотрим руины города ацтеков, который сравняли с землёй испанские конкистадоры, - пояснила Шурочка.
«Конечно, к сохранным пирамидам подходит белый наряд, - думал Василий, - а к руинам, естественно, - чёрный. Сеньор со вкусом!»
-Как ты спала, Шурунчик? – спросил он строго.
-Как все люди – лёжа. На правом боку, если угодно. А что тебя, собственно, беспокоит?
-Тебе, верно, очень идёт спать на правом боку, - смутился Василий. – Впрочем, как и на всём прочем.
-Кажется, комплимент! – рассмеялась Шурочка и заговорила с Пако на испанском.
Вообще язык этот весьма интимен. Хоть о погоде, хоть о биржевом курсе – в каждой интонации любовный романс. Вслушиваясь, Василий вроде бы улавливал смысл. Некоторые слова были узнаваемы и неприятно поражали.
-Что это вы всё об орехах, о какой-то каре? Меня покарать? Под орех разделать?
-Дурачок, - чуть смутилась Шурочка. – Орехас – уши. Кара – лицо. Пако говорит, что твоя кара очень симпатична, лишь орехас подкачали, маленькие…
-Вот как?! – обиженно засопел Василий. – А почему он всё время про попу толкует? Не про твою ли?
-Ну, милый, скоро ты без переводчика обойдёшься! Самый знаменитый здешний вулкан называется Попокатепетль. Если коротко – Попо. Завтра познакомитесь – доволен?
Василий пристыжено умолк. Да к тому же они вновь оказались у памятного ему флагштока с мексиканским знаменем.
-Шур, ты меня прости за всякие пошлые фразы и предложения.
-Напротив, дорогой, - улыбнулась Шурочка. – Мне нравятся твои фразы и неожиданные предложения. Приятно, когда ты весел и раскрепощён. Но тут, увы, необходимы горячительные напитки. Не правда ли? Без них ты закисаешь, и ушки, кстати, вянут, точно сухофрукт.
Машина остановилась у кружевного храма, куда как раз втекала чёрно-белая процессия.
-Мой друг женится, - сказал Пако. – Простите, отлучусь на минутку – поздравлю! – И он по местной традиции изобразил эту минутку пальцами, оставив пространство между большим и указательным, которое, к удовольствию Василия, тянуло минут эдак на пятнадцать.
-Похоже, наш гид знаком со всем городом!
-На то и гид, - пожала Шурочка плечами. – К тому же, заметь, хирург-косметолог и врач-нарколог.
Меж тем они приблизились к толпе, в центре которой звучал барабан со свирелью, и семеро ацтеков в золотых набедренных повязках с пышными плюмажами на головах яростно топтали мостовую. Танец увлекал, и зрители невольно притоптывали, и набегала такая звуковая волна, что почва явственно содрогалась.
А Василий горестно думал об ушах. Чем уж так плохи? Орган как орган. Вообще нельзя сказать – ни уха, ни рыла…
-Шурочка, что тебе мои уши не приглянулись?
Она загадочно улыбнулась:
-Слов нет – милы! Но мне, прости, подавай совершенство! Утончённость и укрупнённость! Ухо – это, как бы сказать, улиточка любви, баркасик наслаждений. Впрочем, надеюсь, у нас будет время поговорить вплотную о твоих ушах.
Тут истекло пространство времени, на которое отлучился Пако, и они отправились к руинам. В огромной яме виднелись остовы каменных зданий, окружённые основаниями толстых стен, замысловатые изгибы улиц, переулков и тупичков…
«Укрупнённость и утончённость, - размышлял Василий. – Улиточка любви! Баркасик… Какой, к дьяволу, баркасик!? Корабль забвения».
Руины отчётливо напоминали огромное ухо, то ли внимавшее, то ли даже что-то сообщавшее.
-Эсто эс виоленсия! – красиво произнёс Пако, чернея над ямой.
-Видишь, Вась, - сказала Шурочка. – Пятьсот лет назад здесь стоял цветущий город Теночтитлан. Пако говорит – эти руины символ насилия над древней культурой.
-Чего уж там, - вздохнул Василий, - кто ни попадя её насилует, культуру-то.
Она представилась вдруг в образе Шурочки – хрупкая, глиняная статуэтка. И мял её, крушил виолентно собачий монстр с треугольным крохотным лобиком. И вот лишь руины от Шурочки, над которыми в тоске Василий, не понимая, где он, что с ним.
-Очнитесь, друг мой, - донеслось из каменного уха. – Послушайте печальную историю Теночтитлана.
Конечно, это был резонёрский голос духа Илия.
-С чёрной северной стороны, куда уходят после смерти, явилось племя ацтеков, - шелестел он полуденным высокогорным ветерком, кладбищенски-могильно подвывая. – Здесь им приглянулся каменный остров, где среди кактусов кишели змеи. Ацтеки пожирали змей, закусывали кактусами, а из камней сложили город. Их бог был велик – Уицилопочтли – Колибри с юга. Приглядывал за сменой дня и ночи, жизни, смерти и возрождения. Но однажды у Колибри выросли петушиные шпоры. О, кровожаден Колибри о шпорах, Колибри безрассудный! Не хватало жертвенной крови, чтобы утолить его жажду. Не напьюсь до сыта, говаривал Колибри, и солнце не взойдёт. И чёрные обсидиановые ножи жрецов без устали пронзали человеческие сердца на жертвенных камнях Теночтитлана!
Дух Илий настолько возвысил голос, что в ушах Василия свистело, будто седобородые ветры произвольно гуляли в голове, - пробовал заткнуть ухо пальцем, но выбрасывало, как шампанскую пробку.
-Истина – сильный сквозняк! Не укроешься, - заметил Илий. – Рассерженный владыка – Моктесума – был последним правителем города. Он ожидал по древнему завету второго пришествия Кецалькоатля, чтобы передать верховную власть. Известно, с востока грядёт высокий белый человек, чернобородый и большеглазый, новое воплощение пернатого змея, мудрейшего из мудрых, сошедшего с тринадцатого неба. Моктесума верил, что мир и покой обнимут страну ацтеков. Он долго ждал, и вот свершилось! Хоть и не дословно. Нагрянули десятки ипостасей Кецалькоатля – белые, чернобородые, рыжие, плешивые, маленькие, дородные – целый отряд. Смущённый Моктесума однако принял всех. Зато испанские конкистадоры не приняли Теночтитлан. Ужаснулись, увидев, как льётся кровь по жертвенным камням. В железных доспехах, с тяжёлыми двуручными мечами обрушились на город, сравняв с землёй.
-А каменное ухо? – спросил Василий невпопад.
-Ухо глухо, но говорливо, - ответил Илий. – Моктесума понял, что обманулся в ожиданиях, и успел схоронить несметные сокровища ацтеков. Многое отыскали конкистадоры. Но самое ценное – несравненный изумруд Глаз Моктесумы, а также золотые уши богини плодородия Икс-Чель – сокрыто по сию пору. Меж духов, впрочем, идёт последнее время молва, будто некий человек, родом из Тулы…
Перебивая Илия, кто-то настойчиво тянул за рукав:
-Васенька, милый, что ты свистишь на все руины!? Какой-то свистовой столбняк! Тебе вредны древние развалины – идём-идём. Мы едем на корриду.
Когда они возвращались мимо без устали пляшущих ацтеков, Пако сказал:
-Думаете, деньги зарабатывают? Жалкие песо?! Смысл ритуальных танцев перед кафедральным собором куда как глубже! Потомки Моктесумы мстят за своих богов – сотрясая почву, они разрушат испанский храм. Видите, как накренился! И кто знает, что будет на этом месте через пятьсот лет. 


Бой быков

Пласа де лос торос – Площадь быков – со стороны просто футбольный стадион. Правда, вокруг – бычьи изваяния, в натуральную величину, как памятники героям.
По длинному туннелю выбрались на трибуны, и чаша оказалась огромной, уходящей вглубь земли, подобно останкам Теночтитлана. На дне – песчаная арена. А меж трибун ощутим воздушный конус, опрокинутый и усечённый, быстро наполняемый сигарным дымом, - каждый уважающий себя курит здесь сигару.
С трибун, как из каменного колодца, на светлом ещё небе видны звёзды, особенно созвездие Быка. Взойдёт Тореадор, и можно начинать – небесную, что ли битву?
Бой быков – всё вроде ясно – должны помериться силами коровьи, с позволения сказать, самцы. На самом же деле с быком сойдётся человек. Дерутся, или сражаются, как хотите. Меньше логики – больше символизма.
Пако возложил специальные корридные подушечки на каменную скамью, и они воссели. Медленно-медленно и так заметно-заметно росло напряжение в опрокинутом конусе, и прорвалось стремительно высоким молниеподобным звуком трубы.
На арену, как чёртик из табакерки, выпрыгнул косо бычина по имени Вечно Живой. Чуть проскакав, вскидывая задом, растерянно остановился. Трудно понять бычью душу, но, видно, была она в смятении. Посреди арены стоял Вечно Живой, покачиваясь и неотрывно глядя в жёлтый, девственный покуда, песок.
Тяжёлые, как бронепоезда, как крепостные башни, с копьями в дланях, выехали пикадоры. Их лошади с холки до копыт под плотными стёгаными халатами, вроде узбекских.
Как случайно попавший на банкет, ни с кем не знакомый, бык неловко прошёлся, будто стесняясь, что одет не по этикету. И получил пикой в зад. Кто бы отнёсся к этому философски?! Редкий бы человек. А уж когда полон бычьих комплексов, - всё предсказуемо! Вечно Живой коротко разбежался и врезался башкой в свисающие полы халата, едва не опрокинув лошадь. Воздушный конус содрогнулся – действо началось!
Быка пикадорили со всех сторон, и каждый укол, как выпитая рюмка, всё больше заливал ему глаза кровавым туманом. Бык сообразил, что он простой шут на банкете. Подобно тупому бревну, таранил раз за разом передвижные башни.
Наконец, размеренным лошадиным шагом пикадоры удалились, уступив арену бандерильерос. Вечно Живому они даже понравились – невелики, а в руках, как букеты, пучки дротиков с разноцветными лентами. После разгона колюче-халатных кентавров бык, уже яростно опьянённый, решил – этих-то по закоулочкам! Но бандерильерос, увёртываясь от рогов, ловко, обеими руками, всаживали дротики в бычий загривок. Ах, как проворны и юрки, как украсили быка пёстрым ленточным убором! Бык не бык, а вроде цыганка мечется по жёлтому взрытому песку.
-Торо, торо, торо!!! – будто каменная лавина обрушивается с трибун, и Вечно Живой уже чувствует себя хозяином банкета. Или, чёрт знает, - хозяйкой. Или взбешённой невестой, поджидающей неверного жениха. Копытом взбивает, роет арену, ревёт, роняя пену, и готов, готов ко всему, всё трын-трава, песчинка на дороге и лепет одуванчика.
И серебряно-золотой, в чулках до колен, в чёрной пасквильной шапочке с оттопыренными ушками, и красным полотном на шпаге выходит он, последний, с кем сталкивается бычья судьба, - тореро.
Движения медлительны, он выгнут в талии, как лук. Он единственный здесь хозяин и бог. Подвижная гипербола.
«Торо!» - зовёт, укрывшись за тряпичным лоскутом. И бык врубается в зыбкую преграду. За нею, увы, - пустота.
Изысканно-спокойно, серебряной тенью тореро ускользнул. Он здесь, он рядом, он везде, но недоступен для быка, как для неверующего Бог.
«Оле, олле, оо-лл-ее!» - спиральная волна летит по трибунам в тёмное уже небо. Давно зажглись прожектора, и бык ещё черней, песок желтей, тореро – призрачней и серебристей. Он опустился на колено. Подрагивающим алым полотном завораживает, маня, Вечно Живого. Быку всё ясно – страшно трезв и понимает, что должен сыграть до конца. Бросается вперёд, где пустота, пока ещё живая.
«Оо-ллл-еее!» Тореро отвернулся. Вот его спина! С презрением и чинно, отбрасывая ногу, как на параде, идёт за новой шпагой. Теперь он не тореро. Вернулся матадор – убийца.
Бык всхрапывает и мчится для последнего удара – рог или шпага?!
«Шпага или рог?» - подумал матадор. Чуть-чуть отпрянув, точным жестом вонзил он шпагу в бычью плоть.
«Шпага!» - понял Вечно Живой, летя в бесконечную пустоту. Встал на колени. Вздёрнул чёрную немеющую губу – кровавая пена изо рта. Неловко завалился на бок, отряхивая песок с копыт. И умер.
На арену посыпались – сомбреро, мантильи, пончо, шали, простые пиджаки и шляпы, винные бурдючки, перчатки, веера. Это был триумф быка и тореро. Оба сыграли на славу.
Быку отрезали ухо и преподнесли тореро, что устанавливало их вечную связь. Тореро, помахивая тёплым ухом, раскланивался. А Вечно Живого взвалили на тележку, запряжённую парой лошадей, и совершили почётный полукруг. Тем временем как песок разглаживали для следующего боя. Коррида не знала отдыха и завершилась заполночь – семью заколотыми быками и множеством наградных ушей.
-О, бычье ухо! Как бы хотелось подержать в руке! – возбудилась Шурочка.- Большое, крепкое и волосатое, почти живое! Так эротично…
-Да ухватись за Пакино – не прогадаешь, - довольно зло сказал Василий.
Он вообще был потрясён и сбит с толку. Орал время от времени «торо!» и «олле!», но, кажется, дух Илий пошаливал, вселяясь то и дело в быков, - Василий живо ощущал уколы пикадоров, издёвки бандерильерос. Раз еле удержался, чтобы не боднуть Пако. Глаза его устрашающе покраснели.
-Купим чёрные очки, - заботливо сказала Шурочка. – А то глаз - совсем рубиновый. Как у какого-нибудь… Моктесумы.
-Глаз Моктесумы изумрудный, - заметил Василий.
-Что-оо!? – подскочила Шурочка. – О чём ты?!
-Читал где-то, - удивился Василий, - что глаза у него зелёные были.
Шурочка быстро заговорила с Пако по-испански, и тот из-под треугольного лобика неожиданно цепко, гипнотически, как тореро на быка, поглядел на Василия. «Зря не боднул!» - жалел Василий остаток вечера.

Грудь пятитысячного размера
Ранним мексиканским утром выехали они из города и поднимались всё выше и выше, в горы, имя которым Сьерра-Мадре.
Пако вёл машину, не сбавляя скорости на поворотах. В бирюзовом костюме он был особенно хорош. И глаза горели, как фары дальнего света, весело и уверенно, будто он отрезвлял алкоголика или производил операцию на чьём-либо незавидном носу.
-Странно, - сказал Василий. – Хирург, нарколог, а работает простым гидом.
-Я тоже удивлялась, - согласилась Шурочка. – Но Пако так влюблён в свою страну! Он считает, что немногочисленные пьяницы только дополняют её красоты, как, впрочем, и люди с дефектами лица. Всё это наше сокровище, говорит, и не желает усреднённости. И я его понимаю…
Время от времени город открывался далеко внизу, будто летели на самолёте. По обочине дымили здоровенные котлы и жаровни, где варили кукурузу и запекали форель. А впереди внезапно, вроде из кулис, выросли в небесной синеве две огромные конические горы. Одна дымила, подобно кукурузному котлу, другая же просто тихо сияла снежной вершиной, как-то по-женски, успокоительно. Хотя дух замирал от первобытной мощи. В громадной неподвижности ощущалась космическая сила, которая заставляет шагать гору и подпрыгивать твердь земную.
-Наши! – гордо сказал Пако, как если бы представлял членов семейства. – Попокатепетль – Дымящая гора. Истаксиуатль – Белая женщина.
Парочка завораживала. Как всё пред ними мелко. Домики, машины, людишки и городишки. Всё тлен, и вечны лишь они – вулканы. «То, что уходит, оставаясь», - вспомнил Василий загадку Кецалькоатля. Нет, это дребедень – вулканы не уходят, - ещё бы не хватало! - они всегда на месте. Ну, извергнутся. Выйдут из себя. Но это не ответ на загадку.
-Голова Попо вздымается почти на пять с половиной тысяч метров! – указал Пако на дымящую вершину обеими руками, так что машина некоторое время мчалась по своей прихоти. – А у Исты, помимо головы, есть шея, ноги, волосы, даже серьги в ушах, - полноценная сеньора. Но самая высокая её точка – грудь! Пять тысяч триста! – И он поглядел на Шурочку, как бы сравнивая размеры. Она же добросовестно переводила Василию не только то, что говорил Пако, но даже взгляд его, в чём скрывался, конечно, некий умысел.
-Я совершил множество восхождений на грудь Белой женщины, - продолжал Пако. – Это наслаждение! Будь я Попо, не торчал бы рядом под парами, а рухнул бы давно в её объятия. Конехо! – воскликнул, резко тормозя.
Кролик – конехо – неторопливо перебегал дорогу. Машину занесло так, что душа Василия горестно охнула, зато дух Илий, как ни в чём ни бывало, произнёс:
-Так интересен здешний мир флоры и фауны – ацтекский плотник и серая лиса, прыгостенный троглодит и белохвостый олень, мексиканский мушкетёр и койот, не говоря о кроликах. Отлучусь, с вашего позволения. В кратер загляну. Не скучайте, адьос! – И порхнул в приоткрытое окно.
Внезапное торможение, пятитысячники грудей, отбытие духа привели Ваську в смятение.
-Напугался что ли, дурачок? – спросила Шурочка и достала серебряную треугольную флягу с зелёным камнем в виде глаза.
-За кролика! – ответил Васька, прихлёбывая виски. И если это был тост, то произнесённый очень кстати. Кролик Точтли – Бог пьянства и разгула – живо откликнулся и явился, заняв место отсутствующего духа.
Васька не отрывался от фляжки, пока не опустели все три угла, а зелёный глаз прищурился. Уже вулканы скрылись в небесной дымке, но образ их не отставал.
-Шурёночка! – припал Васька к плечу. – Ты моя белая женщина Иста, и у тебя лучшая в мире грудь!
-Откуда знаешь? – игриво вопрошала Шурочка. – У меня же не пятитысячный размер.
-Знаю – уверен! – он попытался измерить пядью грудь, но Шурочка чуть ускользнула, оставаясь в то же время так близко, рядом.
-То, что уходит, оставаясь! – сообразил Васька. – Женская грудь! И вся отгадка.
-Ты, дорогой, горяч, как вулкан. Не называть ли тебя Попо? – И она прислонилась щекой к его щеке.
-Кстати, амигос, - вмешался Пако. – Кое-что о Попо. В начале прошлого века энтузиасты сельского хозяйства решили добыть из кратера вулканический пепел для удобрения садов, полей и огородов. На вершину поднялась группа из двадцати человек. Заложили динамит, рванули. Увы, вулкан откликнулся мощным извержением, сгубив участников операции. Плохи шутки с Попо!
-А со мною можешь! – разрешил Васька. – Шути! Только динамита не закладывай. А, к примеру, текилу или пульке – валяй, не обижусь…
-Клиент в хорошей форме, - добавила Шурочка по-испански.
-Прекрасно! – кивнул Пако, давя педаль, - поддерживай, и всё устроится, как нельзя лучше.
Машина вылетела на неимоверно прямую автостраду, прорезавшую горы Сьерра-Мадре, перемахивавшую ущелья и каньоны, летящую мимо кактусов, напоминавших храмовые органы, мимо-мимо, мимо – ко второй вершине серебряного треугольника городу Акапулько, омываемому водами условно Тихого океана.


ВТОРОЙ УГОЛ

Пальмовое напряжение
Когда на свет Божий является дитя человеческое, в тот же миг рождается какой-нибудь зверушка и на всю жизнь связаны их судьбы.
Васька Прун родился вместе с кроликом Точтли. Они были, как говорится, на короткой ноге. Бог пьянства и распутства без труда мог свернуть Ваську с пути истинного. Хотя кто с уверенностью отличит истинный от ложного? Это дело потяжелее, чем разобраться в опятах. Шаг влево, шаг вправо...
Слева и справа от дороги стройными рядами шли корабельные пальмы. Ваське казалось, что крепкие стволы подрагивают в любовном напряжении, извергая взрывообразно ажурную крону.
Уже тихоокеанский воздух дурманил голову, и Васька возбудился всем организмом, один из членов которого затвердел, как кокосовая пальма.
Чудилось, в лёгкой тени пальмовых рощ мелькают нагие нимфы, наяды и особенно пальмейры. То тут, то там высверкивали округлые, как грейпфрут, величины и достоинства.
- Шурочка, разобьём бивуак! На всю оставшуюся жизнь!
- Чего он хочет? - вмешался Пако. - Пипи или попо!?
- Думаю, меня, - оживилась Шурочка. - В завуалированной форме. Под пальмой.
- О! - воскликнул Пако. - Губа не дура, как говорили в городе Теночтитлан. Амор под пальмой в традициях древних ацтеков. Пальма - стимулятор. Есть тысяча способов под пальмой! Но один, высочайший, - в кроне! В гнезде священной птицы пито. Будет время - проведу экскурсию.
Шурочка прикрыла глаза и влажной, как океанский воздух, ладонью провела по Васькиной щеке. Это было неизбывно-нежное прикосновение пальмового листа. Васька живо представил себя здоровенным чешуйчатым стволом, проникающим в трепетную крону.
- Ах! - выдохнула Шурочка, - скоро мы достигнем бивуака, где пальмы, пальмы, пальмы...

Телепортация
Из сложных слов, имеющих началом "теле", наиболее привлекательно - телепортация. Наукообразность смягчена простым составляющим - порты. И, вытесняя телегу, телепортация утверждается в русском языке и быту. Мгновенное перемещение в пространстве становится заурядным. Путешествие из Петербурга в Москву бывало раньше событием, подчас литературным. Теперь же человек присядет на Гоголевском бульваре и, моргнув, обнаруживает Царское, к примеру, село. А собачка тоскливо воет, привязанная к скамейке. Кто знает, какие тут силовые потоки действуют...
В Мексику телепортируются особенно часто. В середине шестнадцатого века филиппинский стражник очутился у подножья пирамиды Солнца. За миг до этого, как выяснилось на допросе, он прохаживался по крепостной стене в Маниле. Через три десятилетия русский боярин возник меж кактусов агавы. Исторические хроники упоминают, что в руке его была намертво зажата куриная ножка. Судьбы телепортированных складывались по-разному. Боярин не прижился, тосковал, чахнул и вскорости, не покладая ножки, мумифицировался. Зато некий француз по имени Хосе де ла Борда, припортированный на заре восемнадцатого, так преуспел, что стал богатейшей персоной континента.
Последний случай отмечен в шестидесятые годы прошлого столетия. Супружеская пара из Бразилии проснулась посреди футбольного поля стадиона Ацтека, где до сих пор пытаются произрасти какие-то амазонские злаки.
Характерные черты телепортации - стремительность, внезапность и отсутствие свободы выбора. Может, человек хотел в Тулу. А его закидывают в Акапулько.
Васька давно ощущал телепортированность. Неведомые силы хватали за шиворот и перемещали с дикой скоростью, куда хотели. То и дело! Впрочем, известно, человек под градусом особенно подвержен.
Автор этих строк однажды чудесным розовым утром нашёл себя в городе Сухуми у фонтана, посреди которого безмолвно, точно цапля, стоял маленький, зелёный Феликс Эдмундович в телогрейке на плечах.
Потрясение было, потому что за миг до этого тот же автор, утеплённый телогрейкой, пребывал в московской рюмочной рядом с площадью большого в шинели.
О Боже, сколько раз мы закрываем и открываем глаза! А это не безобидный процесс - постоянно рискуешь потерять или обнаружить нечто. Свиное рыло на соседней подушке или чёрную повсеместную дыру. Да, страшно-страшно порою отворять.
И Васька не решался. Он понимал, что где-то лежит. И, кажется, голый. Что-то ласково грело и обдувало. Имелся приятный шелест, влажные всплески и отдалённые девичьи голоса. Всё располагало к открытию. Лишь одно удерживало - под ухом раздавался храп с французским акцентом, причём знакомый.
"Нет, - размышлял Васька,- Шурочка не способна. Она спит, как колибри. Может, Пако? Но французский акцент?!"
Конечно, немыслимо разобраться в принадлежности храпа с закрытыми глазами.
Холодея от предчувствий, Васька приоткрыл окна души, стараясь выглядывать понезаметней, и увидел на расстоянии ладони грубовулканический материк Сероштанова.
-Мать моя грешница! - невольно вскрикнул он, и материк подскочил, прижимая к груди бутылку "Кубанской".
- Васёк проснулся! А я караулю! Вот приберёг, - скалистым зубом он сорвал бескозырку и быстро наполнил два стакана, прикопанные в песке.- Ничего, что тёплая. Зато родная!
Видно, Сероштанов долго загорал, обнимая бутылку. На груди его остался чёткий силуэт и даже проглядывал красноватый казак в чёрной папахе.
Помимо собственных сорока водка нагрелась ещё до пятидесяти и быстро настроила на сердечную беседу.
Они сидели на пляже под пальмовыми грибками. Красная голова Цонтемока утопала в тихоокеанской пучине среди белых парусов и круизных теплоходов. Разноцветные рыбки толклись у прибрежных камней. Со скалы, увенчанной голубым дворцом, низвергался водопад, через который время от времени перекидывались радужные мостики. Средь банановых гроздей порхали райские птички, и красногрудые попугаи в просторных клетках хором пели церковные гимны.
Что может быть прекраснее тропического вечера? Разве что тропическая "кубанская".
- Где мы? - спросил Васька.
Сероштанов махнул рукой:
-Да-а-а, в Акапулько - эка! Ты вспомни нашу коммуналку! Хорошо жили! - и он всхлипнул, что было странно для его скалистых пород. - Тётя Буня! А Худюковы с Гадецкими? Падлы, конечно. А душа теплеет.
Незаметно Сероштанов перешёл на французский:
-Тоскую я, Васёк. Телепортировался в Канаду. Лес валю кленовый. Валю и тоскую. С тоски за десятерых. Вышел в передовики - путёвочку! Как у нас в прошлом. А с коммуналками плохо! Всяк в своей норе!
- Удивительно, - сказал Васька, - но я твой французский понимаю.
- Эх, Васёк! - обнял его Сероштанов. - Коммунальное братство! На каком языке не говори - всё до кости пробирает.
Они помолчали, глядя на океан, за которым, если плыть вправо, наискосок, была родная земля.
-Ты, чего, Васёк, может, думаешь, что я Сероштанов? - спросил вдруг Сероштанов.- Нет-нет! Нас путают - усы, морда, характер! А на правду-то я - Белобрюков.
- Вероятно,- отвлечённо согласился Васька.
- Так оно, так, Васёк! Неужто думаешь, что Сероштанов бы по-французски? Реально ли?
- Мало, - кивнул Васька.
-То-то же! При телепортации меняется персоналидад. В общем, и ты, приятель, вижу, до Васьки не дотягиваешь! - бывший Сероштанов прищурился и сплюнул в песок.- Хорошо разглядеть, так посторонний - то ли Петька, то ли Митька, то ли вообще Жорж. Зря на тебя, заразу, водку тратил!
Васька слегка отрезвел. Он было усомнился в сероштановской личности, а теперь вспомнил, как тот смертельно жалел выпитое, принимаясь обыкновенно лупить собутыльника да приговаривать: "Не будешь, гад, глотать чужое!" Этого телепортация вышибить не могла.
- Прощай, Сероштанов! - крикнул Васька, убегая по каменным ступеням вверх, направо, наискосок сквозь тропическую ночь - к огням и музыке, к невнятно-манящим женским голосам.
Как запорожец, в жёлтых трусах с синими лампасами, ворвался он на обширную, залитую ярким светом веранду.
Шумел чёрный океан, выныривали дельфины и барракуды, а из ослепительного пространства, уставленного чем-то белоснежным, Шурочка звала рукой. Ваське почудилось, что это гигантская коммунальная спальня, где можно прилечь на любую более-менее свободную кровать. Вокруг большинства сидели полуобнаженные люди, готовясь, как видно, ко сну. И Шурочка поджидала у длинного двуспального ложа, на котором виднелись фрукты, овощи и столовые приборы. Особо не вдаваясь, Васька растянулся на белой простыне, положив под голову полдыни. Какие-то козероги и раки блуждали по глубокому небу. Слышалась французская речь канадских лесорубов и лесорубш. Небесная дева склонялась над ложем и влекла-влекла в объятия, слегка покалывая в задницу вилкой.
- Васенька, Васенька, чего же на столе дрыхнешь? Слезай, слезай, дорогой. Постыдись иностранцев!
Васька сполз на стул и очутился в ресторане.
"Телепортация"! - думал он расслабленно.- Знаю секрет. Одна лишь сила способна. Из ресторана в койку. И обратно. Женский голос. Манящий голосок небесной Шурочки».

Окольцованное утро
В серый парусиновый предрассветный час Васька выполз из номера. В здешнем пространстве он ещё не освоился и пошёл наугад сквозь бамбуковую рощу. Вдоль дорожки горели средневековые факелы, а в небе кое-какие звёзды. Было влажно и покойно. И не слышалось покуда сигналов похмелья. Тропинка вывела к бассейну закоулистых форм, и Васька, как многоэтажный дом от направленного взрыва, рухнул в тёплую ручную воду.
По берегам ходили маленькие служители, вылавливая сачками листья магнолий. Они приветливо кивали и махали руками - мол, плыви, брат, плыви, верным румбом идёшь.
И Васька и плыл, и шёл, разводя руками розовые и белые лепестки невиданных размеров, и бассейн был нескончаем. Казалось, можно добраться до Курильских островов. И правда, впереди в сиянии огней появилась земля обетованная.
Конечно, изящнее всего открывать новые земли стилем баттерфляй. При каждом выныривании всё ближе к цели и успеваешь захватить глазом ровно столько деталей, чтобы было время осмыслить при каждом погружении. Но тут вышла осечка. Васькин глаз одним махом открыл ряд разнокалиберных бутылок. Возможно ли осмыслить это на рассвете, посреди бассейна? Пред ним из тёмных вод поднималась стойка бара, откуда бармен, как опытный лоцман, подавал знаки.
-Гуд морнинг! - сказал он радушно, когда Васька подгрёб к причалу, - Дринк?!
Васька хотел объяснить, что в таком виде, как, впрочем, и в остальных, у него с деньгами плохо, но вдруг решил хлопнуть рюмочку, да и утечь под водой в укромные уголки бассейна, схорониться под листом магнолии - пускай ищут!
О, как мило юркнула маленькая округлая рюмочка! Как мышка в норку! Какая-нибудь коническая, гранёная была бы неуместна, нарушила гармонию тела, погружённого в воду. Но округлая, каплеобразная!
-Алкоголизм! - воскликнул Васька.- Хоть слово дико, но мне ласкает слух оно!
Из каких глубин выплыла эта известная поэтическая строка? Кто знает, возможно, воды бассейна передали информацию, оставленную предыдущими пловцами. Видать, тут плавали интеллектуалы, со знанием языков, поскольку Васька чисто брякнул:
- Джин-тоник, плиз!
Бармен налил, да и "плиза" добавил через край.
Небо после предрассветного обморока обретало здоровый розовый цвет, и за пальмами уже проглядывал громадный залив, от которого вверх по холмам да горам поднимался город Акапулько. Далёкое, ещё полусонное, движение угадывалось на улицах. Гасли фонари и окна в домах. Бесшумно и медленно отваливали в море белые рыбацкие лодки. Наверное, многие натянули штаны, причесались, почистили зубы. А Васька, чёрт его подери, сидел, как беременная жаба, в воде и хлестал водку разнообразного происхождения.
Вряд ли, вряд ли это вызовет симпатию у любого здравомыслящего. А что бы, к примеру, сказала Васькина мама, узрев его на заре мексиканского дня? Представить невозможно. Впрочем, нельзя судить строго того, чей дух гуляет в окрестностях вулкана, того, кто одержим кроликом Точтли. Можно только пожалеть, учитывая, что человек этот мучительно обдумывает план подводного бегства, в то время как солнце озаряет бассейн, уничтожая укромные уголки, высвечивая дно, выложенное керамической плиткой с изображениями дельфинов, крабов, русалок и нептунов.
"Запросто проткнёт гарпуном,- размышлял Васька, глядя на миролюбивого бармена. - Все они такие с виду. А как до денег дойдёт!"
- Мани?- спросил он, залезая в трусы и намекая, что там - пруд-пруди.
- Ноу мани! Бразалета, - и бармен указал на голубой браслет, прочно сидящий на левой Васькиной руке.
Откуда взялся? Такими окольцовывают пернатых, дабы проследить пути миграции. А может это тайный передатчик? И на чьём-то электронном пульте запечатлён весь проделанный Васькой маршрут. Или взрывное устройство!? Пара минут и - прощай Васька Прун - собирайте по пальмам. Спешно опрокинув рюмку, он понюхал браслет и прислушался. Что-то тихонько и отдалённо потикивало. Часы на руке бармена! Голубой браслет молчал, не сознаваясь. Как бы то ни было, Васька видел его впервые.
Такое, признаемся, бывает с пьющими. Вдруг обнаруживают, что жевать неудобно и слышимость плохая. При ближайшем же рассмотрении оказывается - выбиты два зуба, а на голове шапочка Гиппократа.
"Неисповедимы пути. Может, тут в ходу бартерные сделки?" - и Васька попытался содрать браслет, но тот не поддавался, растягиваясь и впиваясь пластмассово в кисть.
- Ноу, ноу! - переполошился бармен. Энергичными жестами он втолковал, что браслет - неотъемлемая часть Васьки.
- Так в чём дело? Мани?
- Ноу-ноу, - устало повторил бармен. - Бразалета!
Разговор зашёл в сумеречный тупик. Чтобы прояснить, Васька попросил ещё рюмку и получил без возражений.
"Ах, так!? Доведём до крайности!» - И он быстро добавил пять, а то и семь.
Бармен держался молодцом, был безгранично расположен наливать. Более того, в глазах появлялся восторг.
- Сэр! - говорил он, пододвигая очередную рюмку и отдавая честь.
Какие такие законы Архимеда подействовали, но ещё через десять Васька пошёл ко дну. На поверхности держалась только рука в голубом браслете.
Подбежали маленькие служители и выловили его, как опавший лист, сачками. По очереди подходили они заглянуть в страдальчески-безмятежное лицо. Меж тем бармен возвышенно и мелодично рассказывал, как древний эпос, правду.
Вскоре на берегу бассейна появилась Шурочка. А за нею и Пако.
- Говорил я тебе, - никуда не денется. Особенно с браслетом. Вот только бы не помер. Боррачо! *
Шурочка задумчиво поглядела на Ваську, на огромный океанский залив, на пальмы в бананах.
- А тебе так слабо, Пако! Ты во всём, кроме денег, умерен, - сказала она сухо.
----------------
* пьяница


Человек из Тулы
- Даже дураку понятно, что так пить нельзя! - отчитывала Шурочка пробудившегося к обеду Ваську. - Ты не мальчик, чтоб напиваться до полной потери. В конце концов, я беспокоюсь! Говорят, чуть не утонул, скотина.
- Да?! - удивился Васька. - Разве есть какой-нибудь водоём?
- Ну ты даёшь, Василий! - ахнула Шурочка. - Мы же на океане! Впрочем, ты и обо мне позабыл.
- И ещё, кажется, забыл расплатиться. Некрасиво?
Шурочка сделала паузу, обозначая всю пошлость и бесстыдность поступка - напиваться, не расплачиваясь.
- Ладно, не беспокойся. Тут за всё уплачено, и деньги не в ходу. Пока на руке браслет можешь жрать и пить круглые сутки - на территории отеля.
- Велика ли? - оживился Васька.
- Побольше Красной площади. Всё утро тебя искали. Замучались! - с обидой сказала Шурочка. - Представь, четыре ресторана и пять баров.
Васька на секунду представил, и его замутило.
- А нету ли диетической столовки?
- Шутки в сторону! - отрезала Шурочка. - Сегодня у тебя полдня трезвости. Поедем город смотреть.
Даже после шведского стола Ваське смертельно хотелось отведать кусочек Шурочки. Она была обёрнута, как шоколадная конфета, белой прохладной тканью, сквозь которую, будто через нежный лепесток, просвечивались фруктово-ягодные формы.
Пако был в одних шортах. Хотя казалось, что на плечах его меховое манто. Тропические джунгли покрывали грудь и спину. Чудилось копошение мелких млекопитающих и гнездование пернатых. Когда он купался в бассейне, растительность, как придонный океанский планктон, волнообразно стелилась следом. Это было первобытное зрелище. Так мог бы плыть коралловый атолл со всем принадлежащим ему миром флоры и фауны.
- Таких волосатых баб видал в учебнике, но мужиков ни разу, - сказал Васька, когда они садились в машину.
- Мачо*, - туманно ответила Шурочка. И в интонации не был прояснён оценочный оттенок.
Они выкатили на бесконечный набережный проспект, покрытый пальмами, отелями и ресторанами. Мелькали кареты да кабриолеты, обвешанные гроздьями воздушных шаров, из-за которых выглядывали знакомые лица - поочередно, то семейство Худюковых, то Гадецкие.
- Быть не может! - сказала Шурочка. - Откуда им взяться?!
- А Сероштанов?! - напомнил Васька. - Тут все наши крутятся.
Пако меж тем излагал любопытнейшие сведения.
- Акапулько, в переводе с языка наутль, - Дедушка пульке. Здесь испокон веков гонят всемирно известную кактусную брагу. Есть пульке серебряный, золотой и бриллиантовый.
- В чём разница? - поинтересовался Васька.
- В градусах! - коротко пояснил Пако. - Пульке - божественный напиток! Он лёгок, как утренняя роса, целителен и терпок, как поцелуй возлюбленной. Отсюда, с берегов Тихого океана, пульке поставляли в Тулу, где жил Кецалькоатль...
- Погодите, погодите, ребята! Чего-то я сбился! - воскликнул Васька. - Не пойму - Сероштанов в Акапулько, Кецалькоатль в Туле. Полная дребедень!
- Всякое в жизни бывает, - рассудительно заметила Шурочка.
Но Васька не унимался, ёрзая на заднем сидении.
- Нет-нет! Всё же странно. Никогда не слыхал, чтобы Тула браталась с Акапулько. И на хрена, ответьте, Туле пульки? Ружья заряжать?
- Васенька, спокойно, - урезонивала Шурочка. - Пако знает, что говорит. Возможно, заряжали куда-нибудь. Возможно, протирали чего-нибудь. Или в пряники добавляли.
- Точно - пряники пропали, - вздохнул Васька. - В Акапулько шлют! А в самоварах пульки варят... - Эта неожиданная мысль его самого поразила, и он осёкся.
- Так вот, - продолжил Пако, не поняв Васькиных сомнений, - Не знаю, чем знаменита ваша Тула, а наша была столицей империи толтеков, которой правил Кецалькоатль. Он знал толк в пульке! Но пил, конечно, умеренно. Не так, как наш друг Басилио. Толтеки, должен вам сказать, были умнейшим народом. И я их прямой потомок, родом из Тулы. Мой двоюродный пра-пра-пра дедушка - великий Кецалькоатль.
- Ого, ты царских кровей! - И Шурочка погладила по мшистому плечу.
- Не совсем так, - мрачно ответил Пако. - Мои прямые предки были шаманами, жрецами культа вечерней Венеры. Но об этом позже.
- Видишь, какой у нас экскурсовод. Профессор! - сказала Шурочка.
- Профессора такими мохнатыми не бывают, - буркнул Васька. - Скорей говорящий пёс Артемон Сенбернарович.
- Ты, Васенька, не добрый, - улыбнулась Шурочка. - Понимаю, похмельный синдром, сумеречное состояние души.
А душа Васьки и вправду пребывала в сумерках. Какие-то обрывки мыслей, воспоминаний, пустые образы и усечённые фантасмагории роились в её уголках. Мелькнуло и тут же растворилось что-то смутное - про глаз Моктесумы, золотые уши Икс-Чель, про человека из Тулы. Из какой, впрочем, Тулы - было не ясно.
Сбитая с толку, душа предпочитала как можно меньше участвовать в жизни Васькиного тела. Она подрёмывала, вскрикивая порой от кошмарных сновидений. Да и какими могли быть сновидения, когда рядом без устали скакал, хлопая ушами, кролик Точтли - провокатор и зачинщик Васькиных безобразий. Смущённая, потерянная душа сидела тихо, не высовываясь, в районе пяток.
__________
* самец




Моление о чаше

- Осмотрим рынок артесании *, - сказал Пако, притормаживая у обширного стойбища, крытого разноцветной парусиной, а кое-где пальмовым листом. Солнце пробивалось сквозь парусину и листья, высвечивая призрачно, как на дне морском, невероятные товары.
Чего тут только не было!
Над головами в жаркой полутьме парили двуликие каменноглазые херуфимы. Мёртво белели гигантские акульи челюсти, напоминая швейно-хирургические механизмы. Вспыхивали из чёрной своей глубины обсидиановые ножи. То тут, то там ощеривались керамические рожи древних ацтекских богов.
Лавки переходили одна в другую. Пиратские мушкеты и навахи сменялись расписными тыквенными и кокосовыми куклами. Длинные расшито-узорчатые платья уступали место широкополым златотканым сомбреро и тяжёлым тисненой кожи ковбойским шляпам, впридачу к которым можно было обзавестись седлом, размером с мотоцикл, шпорами, стременами и лошадью.
Возникали солнечные системы и целые метагалактики - чёрные, зелёные и молочно-светящиеся каменные шары - планеты, звёзды, дыры самых разных величин. От них веяло холодом космических глубин.
Далее шли морские раковины, столь изысканных форм и расцветок, что хотелось составить из них, если уж не симфонию, то, по меньшей мере, камерный квартет.
Вздымалась роща мучительных ракушечных распятий, рядом с которыми тянулись шеренги лакированных коричневых жаб. Их можно было использовать в качестве амулетов от сглаза, карманных нетеряющихся портмоне, брелоков для ключей или же домашних тапочек на миниатюрную ножку.
Посудная лавка имела эротический уклон. Все чашы, бокалы, рюмки и кастрюльки представляли собой женские груди, из которых и надлежало вкушать. Продавец неопределённого полупола, хотя усатый, объяснил, что сосуды по природе своей - целебные. Чего не налей, всё как молоко материнское. Помогает, конечно, от бесплодия и, бесспорно, от импотенции, от наркомании и алкоголизма.
- Васенька, какая приглянулась? Хочу подарить.
- Знаешь ли.., - начал он, уставясь в одну точку.
- Ни слова, - перебила Шурочка, - о моей отдельный разговор, не рыночный.
- Ну, хоть похожую, чтоб подготовиться.
- Ты хам, Василий. Да чёрт с тобой. Вот большая чаша! - и она вручила увесистую, как папайя, розовую, как роза, блестящую и гладкую - простите, другого слова нет, - титьку. Васька повертел, потрепал, заглянул внутрь.
- Проведём испытания? Немного золотого пульке.
- Погоди до вечера, - сказала Шурочка. - Из такой посуды пьют в интимной обстановке.
- Откуда ж взять? - огорчился Васька. - Ты не создаёшь!
С титькой в обеих руках он проследовал дальше и очутился среди многофигурных глиняных композиций. С первого взгляда было не понять, что происходит, но, приглядевшись, Васька возбудился и порозовел, как роз.
Открывалась сексуально-историческая панорама - сцены из жизни древних ацтеков. Попросту групповуха, хотя не менее изысканных, чем морские раковины, форм. Трудно разобраться - чего куда проникает и каким образом. Как в сложнейшей головоломке, только пальцем возможно проследить перетекание скульптурных линий.
Васька перелапал панораму, стремясь запомнить положения, но было мудрено. Особенно, когда дюжина ацтеков и ацтекш сплелись, подобно соломенной корзине, в единое существо.
Шурочка тоже пытливо изучала старинные обычаи, зарисовывая в блокноте.
- А нельзя ли пару фотографий? - спросил Васька. - Мы - на фоне прикладного искусства! На добрую память.
- Здесь запрещено, - сказал Пако. - Фотопроцесс нарушает энергетический баланс скульптурных композиций. Отойдём к раковинам. Или к акульим челюстям.
- Ладно, обождём. Но, клянусь, большего интима для чашеиспытания не сыскать, - Васька воздел руки к небесам. - Братцы, выпьем за половое здоровье ацтеков!
В тот же миг грянул гром и хлынул короткий, мощный тропический ливень. Чаша переполнилась, и Васька прильнул к соску.
- Парное молоко! - восклицал он, - Кумыс!
Картина была диковатой. С признаками безумия.
Гром. Стена ливня. Щёлкают акульи челюсти. Поют морскими голосами пустые раковины, грустя о вываренных моллюсках. Стучат каменные шары в космической преисподней, и косовато сверкают глазами двуликие херуфимы. И во вспышках белых молний ритуально колышутся глиняные ацтеки. Пако расчёсывает железной щёткой плечи, на которых вырастают шерстяные эполеты. И Васька бесконечно, библейски поглощает небесную влагу из млекопитающей чаши.
Боже, что творится в мире? Где перст Господний, что укажет путь? Где, в конце-то концов, покой? Сплошная воля.
Да минует меня чаша сия! Но, впрочем, если надо испить, выпьем до дна.
Шурочка, лишь она, как волшебный, целительный сосуд, была светла и покойна, что-то мирно записывала, покусывая карандаш. А когда гроза умчалась, сказала:
- Пойдёмте, ребята! Неужели для вас это действо внове!
- Эка невидаль, - живо согласился Васька. - Меня другое радует - бодр, свеж и твёрд, как обсидиановый нож. Будто дивно похмелился. Из твоей чаши, милая, и дождь, как самогонка!
- Послушай, - склонился Пако к Шурочке, - Басилио становится неуправляем и опасен.
- Что за чепуха?! Подумаешь, нахлестался ливня!
- Нет, - отрезал Пако. - Он зарядился энергией ацтеков. Всех перетыкал пальцем. Видишь, сияет и звенит, как медный фаллос. Меня беспокоит, куда нацелится.
- Направим! - улыбнулась Шурочка и поглядела на Ваську, который действительно сиял, лучился и бил копытом, подобно красному выкупанному коню.
_____________________________
* Прикладное искусство

Броненосцы
Длинноносые и крысохвостые, похожие на худеньких поросят в рыцарских доспехах, броненосцы выстроились "свиньёй", будто перед штурмом крепости.
Они напоминали конкистадоров, покорителей Теночтитлана.
Даже в чучельном их облике, в замутнённых стеклянных глазках не было уныния. Напротив, задор и ухарство.
Они были привлекательны. Их хотелось гладить и обнимать, почёсывать за ухом и пошлёпывать по округлому заду. Но, кроме того, они внушали своему обладателю глубокую мистическую уверенность.
Одним словом, броненосец желателен под рукой. И стоили они как пареная репа - пять долларов за штуку.
- В столице, - сказал Пако, - идут по десять. Можно делать бизнес.
- На Арбате захудалыми торговали по сто пятьдесят. Вот столица! - гордо заметил Васька. - И очередь была!
- Правда? - спросила Шурочка. - Не заливаешь, Васенька?
- Собственными глазами! У одного, помню, надпись - "Потёмкин Таврический".
- Сто пятьдесят, - шептала Шурочка, прикрывая глаза. - Контейнер, растаможка, налоги... Минус, минус, плюс... Да, стоит! - тряхнула она головой.
- Не забывай, у нас серьёзное дело, - сказал Пако.
- Одно другому не мешает. Я должна иметь независимый бизнес!? Как броненосец по-испански?
- Армадийо, - недовольно ответил Пако, - не думаю, что это хорошая идея.
- Прекрасная! - расцвела Шурочка - Так и назову мою фирму - "Армадийо корпорейшн". Думала заняться ацтекской скульптурой, но броненосцы, конечно, выгодней.
- Возьми в компаньоны, - подмигнул Васька.
- Какой же из тебя компаньон фигов без начального капитала?!
- А мозги? Буду генерировать! К примеру, отправляем в Москву партию. Сдаём оптом ВПК. В обмен на один - устаревший, но на ходу. Пригоняем в Акапулько. Представь, сколько тут отвалят за настоящий!
- Да-а-а, - удивилась Шурочка. - Размах! У тебя, Васенька, есть задатки. Генерируй! А пока возьму охранником, если без запоев.
И она заговорила с продавцом, поминутно делая пометки в блокноте.
- Ну вот, считай, тысяча чучел в кармане. По два пятьдесят за штуку.
- Ты гений коммерции! А я твой верный броненосец! - перевозбудился Васька. - Дозволь к чему-нибудь прильнуть! Богиня! - он подпрыгивал, пританцовывал, отбрасывая и подбирая всяческие коленца.
- Видишь, что творится! - раздражённо сказал Пако. - Какой-то трёхнутый морской конёк! Уевон * с перезвоном! Да и ты глупишь с армадийос! За нашу операцию, вспомни, обещано три миллиона!
- Но это разовый бизнес. А броненосцы - на всю жизнь, - вкрадчиво ответила Шурочка, пытаясь высвободить ногу из Васькиных объятий и поцелуев.- Будь спокоен, Пако, и не суйся, куда не просят!
Почуяв накалённость испанской речи, Васька поднялся.
- Вали отсюда, Пакито! Я тут бронеохранник и вышибалоносец!
- Ке паса **? - спросил Пако. - Чего он бормочет?
- Не обращай внимания, - сказала Шурочка.- Так - о погоде...
Но Васька, раззадорившись, пихнул Пако в волосатую грудь.
- Сказано - проваливай! Гоу хом!
- Гоу хом, пендехо***!? - Пако внезапно растопырился, как многопредметный перочинный ножик, и Васька качнулся, получив одним разом несколько болезненных тычков. - Но ме агас реир, Басилио****!


Этот "Басилио" давно злил Ваську, напоминая о котах, нищенстве и духовной слепоте, а сейчас резанул по нервам, как паровозный гудок.
Уподобившись старинному семафору, который пропускает состав, - Васька отвёл кулак далеко в сторону. И вдруг, намертво перекрыл пути, впаяв с развороту в Пакино ухо.
У бедняги лоб распахнулся, будто веер, на целую пядь, глаза помутнели, подёрнулись поволокой, как у попавшего в ощип павлина.
- Мальчики! - вскрикнула Шурочка. - Прекратите разбой!
- Корошо, - неожиданно сказал Пако по-русски и криво ухмыльнулся - Эспасибо!
- И чтоб впредь без "Басилио", - погрозил Васька пальцем.
- Вы с ума посходили, - говорила Шурочка, когда они покидали рынок. - Дикие броненосцы! Сегодня, видно, в атмосфере грозовые токи. Но ты-то, Пако! На тебя не похоже!
Складывая лобик и приложив руку к сердцу, он произнёс присяжно:
- Клянусь - операция будет болезненной!
- Ну, зачем же так! - напугалась Шурочка. - Мы не уголовники! Пожалуйста, не сделай из парня чучело!
Подслеповато глядели им вслед броненосцы. Хоть и родной мексиканской опилкой были они набиты, а вряд ли по доброй своей воле пошли в руки таксидермиста. ____________________
* Уевон - вроде мудозвона
** Что такое?
*** пендехо - мягко говоря, с приветом.
**** Не смеши меня, Васька!

Направление энергии
Ужинали на морской открытой веранде. С концертом.
Вдали мигали маяки и огни океанских теплоходов. Лёгкий бриз порхал над столами. А на сцене отплясывали сильно обнажённые девушки, меняя наряды в строгом соответствии с первыми, вторыми и третьими блюдами. К примеру, под устрицы объявились в перламутровых раковинах. Под форель - в прозрачной чешуе. А когда настал черёд фруктов и пирожных, выскочили слегка укрытые птичьим пером, которое вставало дыбом от крепчавшего бриза.
- Надо бы освоить некоторые слова и выражения, чтоб пообщаться, - говорил Васька.
- Существует язык жестов и взоров, - вполне дружелюбно заметил Пако.
- Наши отечественные жесты чересчур прямолинейны, - покачала Шурочка головой. - Кстати, Васенька, ты бы извинился перед Пако. Некрасиво по уху лупить. Видишь, отвисло, как у сенбернара.
- Ну и чего я должен сказать?
- Очень просто - "пердонаме, порфавор".*
- Странно звучит, да ладно, - согласился Васька. - Слышь, Пако, пердонаме!
- Те пердоно, - ответил Пако. - Те пердоно, каброн, перо но ольвидо!**
- Всё в порядке, - улыбнулся Васька. - Я не злопамятный. Терпеть не могу долгих размолвок. Хотя этот козёл давно напрашивался.
- В общем, ты прав, - согласилась вдруг Шурочка. - Оплеухи бывают к пользе.
- А не дашь ли, по этому случаю, немного денег на личные расходы?
Шурочка вздохнула, поглядев в прозрачные Васькины очи.
- Знаешь ли, друг мой, нынче взаймы не дают. Только в кредит, под проценты. Я бы, может, и дала, но, прости, броненосцы на подходе. Да и зачем, скажи, тебе деньги, когда всё бесплатно?
- Хочу купить букет орхидей, - потупился он. - Ты же подарила чашу.
- Попроси у Пако. Думаю, не откажет.
- Пако, гив ми мани! - не долго думая, ляпнул Васька.
- Совсем обезумел! - восхитился Пако. - По уху бьёт, деньги требует. Зачем ему?
- Погуляет по городу! - сказала Шурочка. - Подрастратит энергию, которая тебя так беспокоит. Дай немножко.
- Деньги-то он растратит, энергию - не уверен...
Васька в ожидании колотил вилкой по пепельнице и вертелся на стуле, пристукивая пятками об пол. Когда он начал подпрыгивать, дёргая скатерть и раскачивая стол, Пако решился:
- Вот сотня! Пускай немедля убирается!
Подскакивая, как заполошный кролик, Васька выкатился из ресторана. Он чувствовал себя прекрасно. Хотелось всего разом - выпить, ещё пожрать, переспать, кинуться в океанские волны и даже почитать книжку небольших размеров. Ночной Акапулько предлагал всё, за исключением, пожалуй, книжки. Повсюду гуляли, ели и пили. Кое-кто купался, танцевал и целовался. Это было заметно. Остальные виды человеческой деятельности проходили в более-менее герметичных формах, проникнуть в которые отнюдь не возбранялось. Напротив, к одинокому, весело скачущему мужчине то и дело подваливали агенты герметичности, маня в тёмные закоулки.
- Герлс, - намекали они. - Бьютифул!
Васька принимал картонные планы наикратчайших путей в чертожные кущи и наслаждался обширностью предложений. Так человек, пришедший на базар, не берёт обыкновенно первые попавшиеся помидоры, оглядится, обойдёт, как полководец, ряды.
Перед глазами Васьки плыли и стояли многофигурные ацтеки, и он размечтался о подобных статично-динамичных позах.
Всё возбуждало. Запахи океана и жареных лангост, шелест пальмовых листьев и цоканье лошадиных копыт, поскрипыванье воздушных шаров и шум голосов, из которого порой, как рыбка из воды, выпрыгивал женский смех, прохлада кондиционированных универмагов, наконец, и жаркая поднебесная влага. Возбуждающе мерцали звёзды и горели фонари. Возбуждающе мигали рекламы. Мексиканские любовные романсы наравне с тяжёлым роком дурманили. Васька зашёл в прибрежный ресторан и выпил пульке, слушая песчаное шуршание прибоя.
Кисловато-молочная кактусная брага отдаляла от реальной действительности.
Так, бывало, и Кецалькоатль попивал пульке на берегу ночного океана. И шуршали волны, и пальмы трепетали резными листьями, и звёзды, и небо...
К столику, как чахоточная тень, приблизился молодой человек, напоминавший Некрасова у постели. Перебрав с десяток неизвестных наречий, сказал, наконец, по-русски:
- Не хочешь ли, брат, припудрить носик?
- В каком смысле?
- Ну, в смысле - пару линий золотого Акапулько!
- Может, и хочу, - признался Васька. - Но, прости, ни хрена не понимаю.
- Поговорим? - сказал молодой человек, присаживаясь. - Меня зовут Габриель. По-вашему, Гаврила.
Они пожали руки.
- Перед любовью следует поднять тонус, - посоветовал Гаврила, разглядывая картонные карточки, разложенные пасьянсом на столе.
- Свой поднимай! У меня - будь здоров! – зашкаливает, - обиделся Васька.
- Брат, всегда есть резервы. Товар первосортный - не пожалеешь. - И Гаврила коротко свистнул, будто пуля пролетела.
Из беспокойного океанского мрака возникла, как сивка-бурка, девушка с младенцем на руках.
- Моя жена Хозефина, мой сын - Гаврила Второй. Закажи им пива и креветок - мальчику нужен хитин -, а мы займёмся делом.
Озираясь, он умело распеленал мальчонку, ласково шлёпнул по розовой попке, поцеловал и вытащил пакетик, наполненный порошком, вроде талька.
Васька очутился в настолько прозаичной семейной обстановке, что тонус пошатнулся. Откуда вдруг пелёнки, каменноликая Хозефина, младенческая попка...?
- Сходим в туалет по-маленькому, - парольно произнёс Гаврила, и Васька поплёлся, раздумывая, как бычок, куда собственно.
В тесной кабинке Гаврила примостился на толчке. Достал из кармана круглое зеркало, стеклянную трубочку, вскрыл пакетик и рассыпал порошок по зеркальной поверхности, разделив затем на ровные полосы. Движения его были точны, как у диспетчера крупного аэропорта.
Сунув трубочку в ноздрю, он мощно шмыгнул, затянув бесследно одну линию.
- Делай, как я! Взлётная полоса для пробы - даром!
Может, Васька и отказался бы нюхать, извлечённое как-никак из попы, но даром-то!
Прохладная ясность хлынула в голову. Мозги анестезировались, превратились в горный, лучащийся светом хрусталь. Энергия, добытая у глиняных ацтеков, кажется, удесятерилась. Васька чувствовал, что сейчас взлетит, как лёгкий планер, без разбега.
- Погоди, погоди, - остановил диспетчер Гаврила. - Поболтаем - о том, о сём!
И действительно, хотелось поболтать. Хотелось вести долгую дружескую беседу, дойти до многих истин и вернуться к истокам.
_________________________
* прости, пожалуйста
** Прощаю, козёл, но не забываю!
Надо отметить, что "козёл" в мексиканской среде - сильное оскорбление. Как, впрочем, и в нашей российской.

Крупное дело
- Социализм! Хоть слово дико, а мне ласкает слух оно. - Шмыгнул Гаврила носом. - Жалко, что вы его просрали! Сепаратизм тоже дико, но не ласкает. Кстати, Лихтенштейн от вас отделился?
- Давненько, - с горечью шмыгнул Васька. - Некрасиво отделился. Тайком.
- Да, брат, глаз да глаз за народом! Иначе всё разваливается, - вздохнул Гаврила полоску. - Будь воля, вместе бы зажили! Слились бы!
-Ещё не поздно! - ободрил Васька.
- Для этого есть исторические предпосылки! Послушай - в незапамятные времена с северо-запада через Тихий океан приплыло племя волосатых, но безбородых людей. Выйдя на берег, они поднялись в горы, где основали город Тула.
- Наши? - изумился Васька.
- Ваши якуты! - подтвердил Гаврила. - Они первые пирамиды сложили, чтоб родные берега разглядеть. Эх, пора берега-то сдвинуть. Один к другому.
- А я в прошлой жизни был китайским экстрасенсом и поэтом, - признался Васька. - А в нынешней черчу фигуры.
- К лучшему! Поэты и экстрасенсы слишком часто слишком глуповаты. Но больше об этом ни слова! Прими ещё полоску как угощение.
Васька принял и спросил:
- А почему "ни слова"?
- Я сам поэт и экстрасенс, - сказал Гаврила. - Вижу твою ауру - серенькая с голубизной, напоминает кролика, который хочет перетрахать дюжину крольчих.
- Чистая правда! - шмыгнул Васька. - Пойдём, Гаврила! За переводчика будешь.
- Почему бы и нет, - привстал он с толчка. - Но сперва о деле. У меня крупное дело. Перешло от папы Хозефины. Старика год как пришили - пац! - в лоб. Месяц назад дядю сбросили со скалы. Теперь я хефе - падрино.*
Странно было слышать подобные речи в тесной кабинке. Хотя, возможно, именно в таких местах и вершатся нежданные сделки века.
- Держу прямую связь с Меделлинским картелем, - продолжал Гаврила. - Хочешь, через полчаса достану десять кило пудры?**
- А тысячу? - брякнул Васька. - По оптовой цене. С дружеской скидкой.
Он вспомнил о Шурочкиных броненосцах. В каждого по килограмму! Уму непостижимо, сколько потянет такой на Арбате!
Гаврила снова опустился на толчок и вынюхал полоску для ясности. Но, видно, сделка века не умещалась в голове.
- Слишком крупно! Переговорю с людьми из картеля. Встретимся завтра в гольф-клубе.
- А теперь по бабам! - напомнил Васька.
- Конечно, конечно, - растерянно кивал Гаврила. - Только возьмём Хозефину с мальчиком.
______________________
* шеф- крёстный отец
** Имеется в виду кокаин.

Естественный отбор
Так и отправились по картонному маршруту - Гаврила Первый, потрясённый килограммами, вообще переполненный Васька и молчаливая Хозефина с временно запеленатым Гаврилой Вторым.
Свернув за отмеченный угол, они наткнулись на шеренгу удлинённых кожаных купальников. Было тихо и серьёзно. Будто на тактических учениях отряда по борьбе с сексуальным терроризмом.
- За тот ли угол мы свернули? - оробел Васька.
- Выбирайте, господин! Девок много - ты один, - выдал вдруг Гаврила. - Это мой первый поэтический опыт на русском языке.
Опыт ободряет. И Васька отправился вдоль шеренги, покачивая головою, вроде бы принимая достойный в целом парад. Но оруженосца, лучшего из лучших, выбирать тяжело. На что в первую очередь глядеть? Глаза, губы или нос? Грудь или попа? Лодыжки или бёдра? Подробности сбивали, уводили в сторону от сути.
"Вот Шурочка, - вспомнил Васька, - глядит на уши. Странно, конечно, но определённо. Была бы здесь, не раздумывал!"
- Знаешь, Гаврила, - осенило его. - Скажи им, Гаврила, - кто хочет со мной, шаг вперёд!
Без задержки, как в хорошем старом фильме, когда политрук вызывал добровольцев, дамы шагнули единым строем.
"Не может быть, - подумал Васька, - чтоб все одинаково".
- Скажи им, Гаврила, - кто очень-очень - вперёд!
И вновь чёрные купальники придвинулись. Лишь одна девушка осталась на месте. Потупилась и готова была разрыдаться.
- В чём дело? - спросил Васька. - Почему отказники?
- Не обращай внимания, - сказал Гаврила, укачивая Гаврилу Второго. - Это моя Хозя. Стесняется.
Васька махнул рукой:
- Пускай посчитаются. Шишел-мышел - и так далее! Есть на испанском считалки?
Дамы сбились в кружок, и Гаврила, тыча пальцем, бормотал заунывно - эники-беники-веники!
Над океаном, кажется, занимался рассвет, а считалка не кончалась. Пару раз Гаврила сбивался и начинал сызнова. Наконец, подвёл к Ваське покорную Хозефину:
- Так распорядились боги! Можешь быть спокоен - проверена и обучена. Двадцать долларов, со скидкой.
- Прости, Гаврила, - это невозможно! Спасибо за всё - до завтра в гольф-клубе! - И Васька потащил из распадающегося круга, как билет на экзаменах, первое, что подвернулось. И, едва ухватив, понял, что он счастливый. Именно такая мамзель мерещилась весь вечер!
У неё были глаза, нос, губы, грудь, попа, бёдра и лодыжки. Словом, было всё, включая лёгкое имя мамзели - Адель.
Об руку они вошли в тихий отель под вывеской "Гараж". Улыбнувшись привратнику, Адель повлекла Ваську по устланной ковром лестнице к маленькой двери, отворила своим ключом грациозно, как шкатулку с драгоценностями, и включила свет.

Взгляд со стороны
Никогда прежде Васька не получал такого светового удара. Ожидая полумрака, он внезапно очутился внутри тысячесвечной хрустальной люстры.
Потолок, стены, а кое-где и пол были зеркальными, что напоминало комнату смеха, с четырёхспальной кроватью посередине.
Множество Васек и Аделей отображались в зеркалах, как воплощение ацтекской групповухи.
Публичность ошарашивала раскрепощённостью, которой Васька, при всех стараниях кролика Точтли, покуда не достиг.
- Асемос амор, * - сказала Адель, нежно улыбаясь. Помимо неё дюжина Аделей улыбалась со всех сторон на разные манеры.
В чёрных кожаных купальниках, похожие на опытных автомехаников, они окружили Ваську, будто побитый жизнью "запорожец" на техосмотре.
- Эрес тимидо? ** - спросила Адель, проводя рукой по ширинке.
"Да-а! Впервые буду трахаться на иностранном языке»,- думал, обмирая, Васька.
Обилие отражений сыграло странную штуку - он наблюдал происходящее немного со стороны, из зазеркальных прохладных глубин. Было забавно и добавляло остроты - чили, от которого всё горело и набухало.
Как открывают задымивший капот автомобиля, ещё не зная, в каком состоянии двигатель, так Адель мановением руки стащила с Васьки штаны. И театрально восхитилась:
- О! Муй бьен! Грандулон! ***
Так рыболов приветствует любую рыбку, будь она самых заурядных сикилявочных размеров.
Далее возникло любопытное несовпадение, какой-то распад, объяснимый разве что относительностью скорости света.
В одном зеркале Адель молитвенно опустилась на колени, широко раскрыв глаза и рот; в другом - повернулась аккуратной, розовой, как у Гаврилы Второго, попой, приняв позу спринтера на старте; в третьем - обхватила руками Васькины плечи, а ногами бёдра, замерев, будто монтажница на столбе высокого напряжения; в четвёртом - оседлала стул, удерживая под животом взъерошенную, как ананас, Васькину голову. В потолочном зеркале Адель вскинула ноги, как бы ожидая, - вылетит птичка или влетит. В напольном - простите, дыхание рвётся, рука дрожит и слов уж нету...
- Пенетраме****, - пролепетала множественная Адель.
Но в лепете был приказ, который Васька по наитию исполнил - во всех смысловых оттенках.
И проникал, и насыщал, и влезал, и постигал! Правда, не осознавая. Сознание меркло и не отражалось в зеркалах.
По комнате струилась и перетекала из угла в угол чистая энергия, искажая пространство, отворяя какие-то доселе прикрытые дверки, из которых доносились вздохи, шепот, стоны и глубокий призывный вой. Адель даже затянула красивую песню: Но паре, сиге, сиге!*****
И был припев - Дуро! Мас дуро! Дуро! Мас дуро!
Васька и не подозревал, что можно исторгнуть такое из нежной мексиканской Адели: половецкие пляски вкупе с полётом Валькирии и Сольвейг, приходящей на лыжах.
Зеркала резонировали, в них дробились Васьки с Аделями, принимая чудовищно-акробатические позы, разрешить которые было возможно только перейдя в невыразимо более сложную.
Казалось, вечность проникла в комнату - тысячелетия расползались по стенам. Так было всегда, так будет до скончания времён. И зеркала сохранят, как фрески Помпеи и Геркуланума, русско-мексиканское постельное слияние.
Кролик Точтли, в виде пухлого, развратного, солнечного зайца, восторженно скакал по зеркалам, высвечивая и разогревая Васькины с Аделью эрогенные зоны.
И в этот затянувшийся момент материальной активности, откуда ни возьмись, объявился дух Илий. От него веяло заоблачной свежестью, цветущими лугами, вообще невинной природой.
Он безмолвно завис над кроватью. Да и что, право, скажешь? "Перестань, Васька, как тебе не стыдно?" А чего стыдиться? Дело житейское... Дух Илий, как скромный ночной мотылёк, трепетал в нерешительности, опасаясь распалённой плоти.
Хорошо зная Ваську, он всё же не ожидал такого, и беспомощно озирался духовными очами.
- Ну, даёт! - оскорбился Васька. - Влетел без стука! Не стыдно ли виснуть над ложем любви? Иди-ка, ты к флоре и фауне...
Как порывом бурного ветра смело дух Илий. Лишь некоторое время слышался запах ежевики и лесного клопа, но потерялся. Вскоре разом распалось, потерялось всё - слияние и ритм, и звуки. И попёрли в комнату волосатые чубаски, препушистые крепускулы и лысоватые маюскулы.
Зеркала потускнели и дали пару долгих извилистых трещины. Углы подёрнулись паутиной. А на Аделиной попе вскочили два прыща - маленький и большой.
В довершении зазвенел будильник. Адель проворно, чуть прихрамывая на левую, чуть укороченную ножку, соскочила на пол.
- Се термино*******, мани плиз!
Стоя косовато, набекрень, она протягивала лапку, покрытую довольно пышной, хотя, конечно, не такой, как у Пако, растительностью.
Остатки энергии улетучились - Васька лежал среди влажных взбуробленных простыней, как мятый плавленый сырок.
Он протянул руку с браслетом, навстречу Аделиной и подмигнул, будто ушлый восточный торговец:
- Бразалета! О кей?!
- Но! - удивилась Адель. - Но бразалета! Мани!
- Бразалета гуд! - убеждал Васька, приветливо улыбаясь. - Бразалета - дринк! Бразалета - гёрл! Вери гуд! Мани - но! - закруглился он в обличительно-призывном ключе, как бы провозгласив: "янки, убирайтесь!"
Адель нахмурилась и быстро достала из-под кровати топорик, типа томагавка. На нём виднелась запекшаяся кровь.
- Бразалета - мьерда*******! - воскликнула она - Мани - гуд!
Васька понял, что браслет не создан для любви, достал остатки "мани" и под топором без лишних слов вручил Адели.
Так, верно, древний бургомистр передавал захватчикам ключи от павшего города. С гордостью, но оскорблённо.
Конечно, топор вслед за постелью оскорбителен, хотя так часто бывает - где амор, там топор! Какие механизмы действуют, понять трудно.
Вздыхая, прихрамывая из солидарности и стараясь не смотреть на голую Адель с прыщами и топором, Васька поспешно одевался.
Всё было подизгажено. Томные взоры, позы в зеркалах, входы и выходы, шепоты и вопли - всё насмарку. Мечтая о любви, Васька отгрёб акробатику, топор, да денежные претензии. Он чувствовал себя виноватым и обманутым. Душа рвалась к Шурочке, к любви на русском языке.
"Зачем мне эта физкультура? - думал он. - Не юноша, а чего вытворял! Битую ночь вертелся на брусьях, пролезал в кольцо, увивался по канату, прыгал через козла. Не говоря об отжиманиях, сальто-мортале и балетных позициях. Как глупо!"
Адель припрятала денежки и сосредоточенно заводила будильник, удерживая топор между ног. Кажется, это доставляло ей удовольствие. Заслышав постанывание, Васька вышел не прощаясь.
___________________
* - Сделаем любовь.
В буквальном переводе, согласитесь, это предложение звучит довольно странно.
** Ты робкий?
Автор, честно говоря, не знает, почему возник этот вопрос. Может, Адель ошиблась и провела по гладкому зеркальному отражению?
** *О! Очень хорошо! Здоровяк!
****Есть масса толкований - "войди в меня", "проникни", "проткни" "насыть", "влезь", "охвати", "постигни", "разгадай" и даже "осознай". Признаем со скорбью, что в русском языке нету такого всеобъемлющего любовного выражения.
***** Не останавливайся, продолжай, продолжай! Крепче! Ещё крепче! и т.д.
****** Окончено. Тяжёлое, грустное слово! Но в данной ситуации слово "мани" звучит ещё грустней и тяжелей.
*******Просто-напросто "говно", хотя по звучанию ничего общего.

Последствия
Он шёл по утреннему бульвару, угнетаясь.
- Мудак я, мудак, - приговаривал в такт шагам. - Своего духа, мудак, обидел! Ни за что, ни про что!
Утренние прохожие и бегуны, видно, понимали, чем Васька занимался ночью - духа обижал и прочее... От него несло развратом. Казалось, тычут пальцами, как в Данте - он побывал в аду!
- Мудак ты, мудак, - всё более убеждался он. - Ад не ад, но присподня. Колени саднят, ноет поясница. Нет, мудак, чтоб с Шурочкой при луне стихи! Дорвался, скотина, до платного секса! Хорошо, если без последствий...
И тут ощутились последствия - нельзя сказать "на лицо", - но... Чесалось, зудело, горело, сдавливало, свербило, потягивало. И страшно хотелось, как говорят мексиканцы, пипи. Такого наката Васька не ожидал. Последствия имели скоростной космический характер и в земные параметры не укладывались.
- Мудак я, мудак! В чужой стране и какие симптомы!
Васька побежал, обгоняя заурядных, безмятежных трусил и чувствуя, как между ног болтается нечто - чучело броненосца.
Ни сортира, ни хотя бы укромного уголка! В каждом мало-мальски укромном чего-нибудь да продавали - бриллианты, камбалу...
Как подстреленный, фазан метался Васька по тихоокеанскому курорту.
- Денег нет! Паук в кизде! Запустение везде!* - бормотал он заклинание, помогавшее утерпеть.
В какой кизде? Что за кизда *? Непонятно. На то и заклинание - отвлекает!
- Запустение в кизде! - отчаялся Васька и увидал распахнутые двери, за которыми мог быть, на худой конец, полуукромный уголок. Васька влетел в бело-голубую комнату, где, подобно островному архипелагу, были разбросаны канцелярские столы. Уютно пахло жареным, и виднелась дверь с изображением голубого амбала на кубе. Увы, за нею - зеркальный зал, где, напоминая пыточное ложе, стоял одинокий и кожаный конь. К счастью, следующая дверь! Зеркальная. Увешанная замками. С затмением в глазах Васька рванул, как последнее кольцо, и замки посыпались. Открылась малень комн, заполн компью, прям и обратн телеф, план, карт и шифр устр. Взвыла сирена. Безнадёжный Васька хотел зашифровать покаянное слово к Шурочке, но приметил последнюю дверь с пейзажем.
У лесного шалаша на пеньке сидел дядька в кепке с добрым лицом, которое не лгало, - за шалашом, говорило оно, секретный сортир.
Тяжело вздыхая и вздрагивая, Васька нашёл в штанах беспородное чучело, как бы обутое в потёртую калошу.
- Вот, мудак, так мудак! Топора напугался! Снять позабыл! - шептал он облегчённо, кое-как разуваясь.
Со вздохами и шепотом постепенно обрёл он такое же доброе, как под кепкой лицо. И всё казалось светлым, правдивым.
Но выходя из секретного шалаша, огрёб зуботычину и полное выкручивание рук. Ему завязали, как смертнику глаза, и повели долгой, извилисто-эшафотной дорогой, вероятно, в курортную тюрьму. Впрочем, после пережитого, Ваське хотелось в тихое место за решёткой - посидеть, подумать о будущем, как дядька на пеньке.
_____________________________
* Это заклинание часто употреблял при жизни Володя Лавинский, скульптор и гренадёр, брат и отец множества. Его памяти и посвящается глава.
** Вероятно, медицинский термин.


Последствия последствий
-Эк тебя, Васенька, разобрало-то! - послышался знакомый голос.- Знаешь, где находишься?
С закрытыми глазами трудно сообразить. А когда сняли повязку, стало видно бело-голубую комнату и жёлтоглазую, кривоносую, орлиного облика, старушку за большим канцелярским столом.
Далёкие ветры принесли запах жареной скумбрии, и Васька недоверчиво узнал тётю Буню.
- Знаешь ли, миленький, куда по нужде попал? - повторила тётя Буня, вполне по-домашнему, без угроз. - В святая святых!
- Неужто! - задал он вопрос, вместивший все ночные и утренние. - Попал?!
- Ужто-неужто, а ты, Васёк, - продолжила тётя Буня, - сколько помню, всегда в глупые истории вляпывался. Что с тобой теперь делать - казнить или повесить?
Васька упал на колени:
- Прости! Помнишь, я тебе в магазин за кефиром бегал?
- Да? - насупилась старушка. - А сдачу забывал! И в туалете воду не спускал! И сейчас, небось, не спустил - пойдите проверьте! - приказала она голубым амбалам в камуфляжной форме под цвет океана.
- А всё же мы хорошо жили, - всхлипнул Васька. - Духовно! Не взирая!
- Кто спорит? Я по нашей грандиозной коммунальной географии через ночь плачу.
- А я всех соседей вижу! Наяву, как во сне. Отпусти с миром!
- Парень-то ты чувствительный и сердечный, - вздохнула тётя Буня. - Хотя балбес! Угадай из трёх раз, на каком я посту - прощу. Не угадаешь - пеняй!
- Ты, - брякнул Васька, не сильно подумавши, - на своём посту!
Старушка покачала орлиной головой.
- Есть доля правды. Небольшая. Остались две попытки.
Васька решил выиграть время - мало ли чего образуется - и молчаливо, как виноватый семинарист, замер на коленях.
Тётя Буня разглядывала его жёлтыми глазами, в которых светилась вековечная мудрость, дающая подчас власть и деньги.
Было тихо в голубой комнате среди канцелярских столов. Только издалека доносился шум спускаемой амбалами воды.
- Ну? - минут через десять спросила тётя Буня. - Заснул что ли, тугодум?
- О чём мы? - встрепенулся Васька.
- Ты дурочку не валяй - прекрасно знаешь! А будешь хитрить - голову отрублю. Как Олоферну!
- Тётя Буня, помилосердствуй! Как без головы угадывать?
- Большой разницы, прости, не вижу!
Но тётя Буня ошибалась - в Васькиной голове шли слабые угадывательные процессы, мифологического свойства. Он вспоминал, кто же отрубил голову Олоферну. Явно, что какая-то баба...
- Тётя Буня! Ты на ответственном посту царицы шамаханской!
- Близко. Горячо. Но не точно. - И старушка, посмеиваясь, сняла со стены сияющий двуручный меч конкистадора.
Это было слишком для одного дня - и топор, и меч! На одну голову.
Но, признаться, именно в такие редкие мгновения она просветлялась, из пропылённых, подпорченных напитками архивов всплывали позабытые сведения.
Васька вспомнил, что тётя Буня испокон веков была еврейкой и, следовательно, к шамаханской не имеет отношения. А Олоферна - беднягу обезглавила, конечно...
- Иудифь, - прошептал он. - Образно говоря, ты мудрая и отважная Иудифь. Вот какой пост!
Тётя Буня была настолько поражена, что едва не проткнула себя мечом.
- Невероятно! Ещё никто так поэтично не определял род моих занятий! Ты угадал, Васенька - дружочек, - я, тётя Буня, израильский консул в Акапулько!
Она выскочила из-за стола и, как блудного внука, расцеловала Ваську.
- Милый мальчик, я и не думала головку рубить, - причитала, как в былые времена на кухне. - Так рада тебя видеть, что пошалила, прости старуху! Сейчас отобедаем, и расскажешь о себе - всё-всё-всё.

Птичка в авоське
Они сидели в креслах под израильским флагом, попивая коньяк из бутылки с одной, но очень большой шестиугольной звездой.
Васька, как мог, поведал свои похождения - от старой коммуналки до израильского консульства.
- Закурим-ка ивана-да-марью* для чистоты мысли, - и тётя Буня умело скрутила цигарку. - Будешь?
Васька затянулся пару раз. Пахло прошлогодним палым листом и далёким лесным пожарищем.
- Так вот, друг милый, ничего весёлого в твоей истории нет - дело нечистое! Во-первых, подозрителен Пако!
- Нормальный мужик, - запротестовал Васька. - И по уху схлопотал, и деньжат подкинул! Разве что волосат...
- Поверь старой еврейке, которая тридцать лет работала на "Мосад" - нюх-то сохранился, - и тётя Буня повела кривым носом, выпуская душные клубы ивана-да марьи. - Во-первых, Пако. Во-вторых, броненосцы. В-третьих, Гаврила, он же Габриель - очевидная подставка. А встреча в гольф-клубе - ловушка! Относительно Хозефины, Адели и Гаврилы Второго полной ясности нет.
- А Сероштанов, он же Белобрюков?
- Сероштанов просто мудак, - коротко разъяснила тётя Буня.- Хотя и его по этой причине следует опасаться. А вот Шурочка, кажется, попала в сети - надо вызволять!
Васька разволновался и разом сделал несколько затяжек ивана-без - марьи:
- Давно, давно хочу! - горячо заговорил он. - Да не знаю, с какого конца браться! Может, Пако утопить?
- Дитё малое! - проворчала тётя Буня. - Не знаешь разве, что вызволяют одним махом - жертвенной любовью?!


У Васьки потеплело и в голове, и на сердце, ноги ослабели, и время распалось на маленькие отрезочки - сантиметра по три каждый. А между ними была подозрительная, как Пако, шерстяная пустота.
- О чём это я? Что такое? - запамятовал он. - Какая-то старушка!? Видать, я - Иван, она - Марья. Или наоборот?
Но во время очередных трёх сантиметров спросил на всякий случай:
- А чем жертвовать-то?
- Всем, Васенька, жертвуй, - донеслось сквозь временную мглу. - Всем, что под руку попадёт!
- Под какую?! - удивился увядающим языком.- А чем жертвовать?
- О, да ты, миленький, поплыл, - всполошилась тётя Буня. - Одолели иван-да-марья! Обкурился! Надо вздремнуть.
Васька и дремал, и бодрствовал. Видел себя маленьким васильком на лугу, по которому мотались громадные шары перекати-поле. Какие-то рыбки в банке, булочка за три копейки, ночной заснеженный лес...
- Как ты, Васенька? - спрашивала тётя Буня, прикладывая ко лбу холодное полотенце.
- Нормально, - отвечал он с большим опозданием.
Сети кругом. Сети. В них бились Шурочка и булочка за три копейки.
- Авоська! - сообразил Васька.
Не сети, а большая авоська с кефиром. А в кефире - калоша с кровавым подбоем. И птичка, птичка - то воробей, то мухоловка - трепетала в авоське.
Печальный образ, раз явившись, не оставлял - птичка в авоське! Полная дребедень, но с пророческим уклоном.
Очухавшись, Васька сразу вспомнил:
- Птичка в авоське!
- Не надо трактовать прямолинейно, - покачала головой тётя Буня. - Была ли авоська дырявой - вот в чём вопрос, Васенька!
- Авоськи всегда дырявые, - сказал он вполне осмысленно.
Маленькая, седенькая, с жёлтыми почти шестиугольными глазами тётя Буня прохаживалась кругами, зорко, озабоченно поглядывая на Ваську.
- Знаешь, дорогой, проси политического убежища! Прямо сейчас пиши заявление, а я тебя быстро оформлю гражданином земли обетованной.
- В принципе, я не против, - согласился Васька. - Но кто же тогда Шурочку вызволит?
- Конечно, конечно! Ты прав, птичка в авоське! Убегать от судьбы позорно в какие бы то ни было земли. Но должна предупредить - тебя ждут большие перемены. Образно говоря - смерть и возрождение! Готов ли ты, Васенька?
- А нельзя ли ещё коньячка? На посошок, перед большими переменами!
Они выпили за судьбу, за все более-менее земли, за Шурочку и по инерции за Сероштанова.
Тётя Буня объявила национальный праздник и велела поднять над консульством флаг.
- Гуляем! Где наша не пропадала! Приём что ли закатить?
- Ну его к лешему! - не согласился Васька. - Посидим на кухне, как в былые времена. Поговорим.
Но тётя Буня сильно раззадорилась. Ей как старой разведчице хотелось на люди, в свободный поиск.
- Ты, птичка в авоське, кебраду видел? Поехали!
По бульварам, по крутым горным дорогам, над обрывами катил тёти Бунин чудовищной длины лимузин - в него можно было загнать отару овец. Мелькали виллы, яхты, отели с бассейнами, бугамбилии** и хаккаранды***.
Из лимузина город казался строже и краше, будто отдавал честь.
Васька глядел по сторонам, но думал о птичке в авоське. Нездоровое видение. В авоське, конечно, может быть, что угодно - батон, бутылка, консерва, вобла, ботинки в починку, бельё из прачечной. Но птичка?!
Единственная порода птицы, увязывающаяся с авоськой, мороженая, как булыжник, курица. Все остальные, включая павлина, цесарку и птицу-секретаря, с авоськой несовместны.
Васька хотел поделиться раздумьями. А тётя Буня-то уже дремала, посапывая, но не смежая жёлтых глаз.
О, страшно смотреть в спящие глаза! И хочется, и боязно. В спящих глазах тёти Буни было что-то бездонное, колодцеобразное, уходящее в другие измерения, где птичка в авоське - заурядное, в принципе, явление.
И Васька, вздрогнув, отвернулся, боясь узнать то, чего до последнего смертного часа знать никому не следует.
___________________
* Конспиративное наименование марихуаны.
** кустарник с невероятно яркими фиолетово-пурпурными цветами. Каждый уважающий себя мексиканский художник пишет бугамбилии.
*** когда цветёт это изысканное дерево, листьев на нём почти нет. По мере опадания цветов появляется внушительная лиственная крона. Приятно стоять под хаккарандой, глядя в небо.

Кебрада *
Тётя Буня пробудилась, когда они подъехали к обширной, вдающейся в море площадке, тесно затолплённой.
Все чего-то поджидали. У берега замерли прогулочные катера и яхты, круизные лайнеры, моторные и парусные лодки, надувные матрацы и автомобильные камеры. В небе кружил биплан.
Так могут ожидать солнечное затмение, извержение вулкана или эскадрилью летающих тарелок. В общем - вычисленное и предсказанное с точностью в сутки природное явление.
Если же говорить о запланированном, то подобный интерес вызовет разве что запуск космической ракеты с коровой на борту.
Возможно, публичные казни собирали в прошлом столько терпеливо-внимательных граждан.
По правую руку от площадки возвышалась устрашающего вида скала, подножием уходящая в маленькую каменистую бухту, заполненную прибоем и мелким мусором - бумажки, листочки и прочая дрянь.
Полдюжины неприметных мексиканцев, растопыриваясь по-лягушачьи, отлавливали мусор мелкоячеистыми сетями.
"Зелёный патруль", - решил Васька. - Плавают безвозмездно. Чистят океан!"
Глядя на них, и самому хотелось какой-нибудь чистоты. Необычен и похвален был этот подвижнический труд, и все стремились приобщиться, подбрасывая мусор. А пловцы вроде поощряли. То один, то другой взмахивал руками, как бы говоря, - швыряйте! подчистим!
- Получка, - туманно сказала тётя Буня, - отгребают, черти! Сейчас на скалу полезут!
И вправду, закончив дело в бухте, пловцы кривым гуськом, цепляясь за выступы, впадины и травинки, нагруженные сетями, попёрли в гору.
Добравшись до вершины, они приняли физкультурно-трагические позы на краю пропасти.
Толпа разноязычно волновалась. Проскальзывал и русский.
- Сигайте! Хули тянуть! Солнце жгёть!
Кажется, это был Сероштанов, но разглядеть не удавалось.
А солнце и впрямь яростно, одичало жгло, отбрасывая короткие чёрно-жирные горячие тени. Солнечная активность, известно, провоцирует. И Васька догадался, что чистка океана только предваряла ритуальное саможертвоприношение.
Вот один из бывших пловцов, фанатично подпрыгнув, как кузнечик**, полетел вниз, огибая почему-то скальные выступы. И маленькая тень, опережая и вихляясь, скользила под животом. По всем приметам они должны были соединиться на скале, но пути не скрестились. Ещё миг - и канули в чёрной бухте.
- Бууня! Ё-моё! - охнул Васька с толпою, которая и орала, и свистела, и впадала в мимолётно-обморочные истерики. Загудели теплоходы. А биплан выкинул мёртвую, никем не оценённую петлю, поскольку все глядели в бездну, где среди безразлично-торчащих камней вздыхал океан.
Шло время, но прыгун не выныривал! Плеснулась рыбка, типа краснопёрки и, застеснявшись, скрылась.
Оцепенение, какое бывает, верно, когда гильотина отсекает голову, овладело толпой. Тётя Буня шепнула:
- Сейчас. Раз, два. Три!
И точно - выплыла большая и круглая, как буёк, голова с присовокуплённым телом. Помахав рукой, они отплыли в сторону.
И пока толпа приходила в чувства, следующий прыгун завис над пропастью. Прыгали из стойки на руках, присев на корточки и задом-наперёд. Третий, кажется, летел вдоль скалы с мексиканским флагом, исполняя в ускоренном темпе национальный гимн.
Но особенно отличился последний. Связав ноги и покрыв глаза чёрной лентой, он с таким тонким расчётом зацепился плавками за терновый куст, что в пучину вошёл совершенно голым.
В бухту полетели сотни бумажек разного цвета и номинала, серьги из ушей, наручные часы и обручальные кольца. Парочка экзальтированных дам пыталась нырнуть солдатиком в качестве получки. Но военное оцепление сдерживало.
Ныряльщики раскинули сети, предвкушая, как вдруг на вершине возникли новые персонажи.
Меж двух утёсообразных парней Васька с изумлением увидел бледную, хилую тень Гаврилы. За ним поспешала Хозефина с Гаврилой Вторым.
Васька обмер. Меделлинский картель! Чего-то Гаврила напутал в крупном деле и сейчас отправится на дно, если долетит.
Толпа призывно улюлюкала, не подозревая, какое предстоит зрелище.
А на Гаврилиной слабой шее висел объёмистый мешок - вероятно, с кирпичами.
"Не раскололся ли насчёт тысячи килограммов!? Так и меня шуранут. За Гаврилой хоть Хозефина прыгнет. А меня-то и проводить некому", - Васька беспокойно озирался, и взор его обострённый различил-таки пьяненького Сероштанова, глодавшего, как вампир, початок кукурузы на палочке. Далее обозначились дородные семейства Гадецких и Худюковых, выходцами из которых и были те дамы, норовившие солдатиком.
" Никто не проводит, - ужасался Васька, - Шурочка в сетях. Разве Буня?! В ней есть родное!"
- Гаврила, - еле вымолвил он, кивнув на скалу.
- Нет! - жёстко сказала тётя Буня.- Это не Гаврила и даже не Габриель. Это лидер всемирно-якутского движения, по кличке Некрасов. Продаёт наркотики, закупает оружие. В частности, устаревшие броненосцы и полуподводные лодки. Сейчас его казнят!
Но не тут-то было.
По кличке Некрасов вытащил из мешка пачку бумаги и метнул со скалы. Пачка распалась на отдельные листики, многие из которых, повторяя путь ныряльщиков, опускались в бухту и смешивались с денежными знаками, что раздражило собирателей, и трое были откомандированы на вершину, - разобраться. А листики порхали там и сям. Садились на борта теплоходов и яхт, прилеплялись к потным животам и щекам, давались в руки, превращаясь в листовки.
Васька поймал с русским текстом.
"Братья и сёстры! Довольно жить порознь! Каждый в своём государстве! Каждый на своём острове или материке! Грядут тектонические сдвиги! Уже пробудились от вековой спячки вулканы! Скоро мы сомкнём в дружеском рукопожатии берега Азии и Америки. Долой сепаратизм! Воссоединимся! Да здравствует единый коммунальный континент Пангея, центром которого будет Якутия!"
Примерно то же самое мнимый Гаврила вещал в мегафон, чередуя пять-шесть наиболее популярных языков.
- Со временем, братья и сёстры, к нам подтянутся Австралия, Африка и Новая Зеландия, а также мелкие архипелаги! Сокрушим границы! Заживём вместе на единой тихой земле, окружённой единым тихим океаном!
- Насколько я знаю из досье, - сказала тётя Буня. - По кличке Некрасов с детства ненавидел географию. Слишком много названий - моря, проливы, острова. То ли дело - один материк с одним океаном! Вот что значат детские комплексы, - назидательно поглядела она на Ваську. - Они опасны в социально-политическом смысле.
Листовки бесконечно кружились и порхали. Мнимый Гаврила надтреснуто орал: "Да здравствует Пангея! Да здравствует Якутия - центр новой жизни! Вкладывайте сбережения в тектоническую активность!"
Утёсообразные хлопцы скидывали со скалы командированных ныряльщиков. Хозефина кормила грудью мнимого Гаврилу Второго, и тот мужал на глазах. А в толпе недоумевали - многим хотелось вложить сбережения в верное дело, но что за Якутия такая? Где она? На границе с Алжиром или в Центральной Америке рядом с Ямайкой? Пошли споры, размолвки. Сероштанов лупил худенького француза кукурузным початком, приговаривая: Ёшки-трёшки, сам якут!
Американцы складывали своими телами большую эмбаргу. Группа шиитов раздувала костёр из листовок, намереваясь спалить суннита. Фундаменталисты и ортодоксы хватали за грудки мормонов и адвентистов седьмого дня.
Назревало крупное коммунальное побоище. И трудно было решить, какая активность его провоцирует - солнечная, тектоническая. Или активность конца тысячелетия. Что-то сломалось, дало трещину.
Биплан заходил в пике, готовясь сбросить успокоительную бомбу.
- Пора, пора, Васенька, по нашим норам, - сказала мудрая тётя Буня.
_______________
* Ущелье, трещина. Как сказуемое употребляется в значении - сломаться, обанкротиться, дать трещину.
* * на испанском кузнечик - сальтомонте, что в буквальном переводе означает "горный прыгун".

Указующий перст
- Что тут написано? - спросил Васька, когда они проезжали мимо громадного рекламного щита, на котором крепко обнималось бесчисленное множество людей всех возрастов и национальностей.- Штучки мнимого Гаврилы?
- В Акапулько каждый может встретить богатого и престарелого любящего вас родственника, - задумчиво перевела тётя Буня.
- Ничего рекламка! - развеселился Васька. - Хотел бы поглядеть на человека, сочинившего этот бред! Да ещё, небось, кучу денег огрёб!
- Не будь таким скептиком, Васенька, - чего только в жизни не случается, поверь бабке! Кстати, как ты относишься к деньгам?
- В общем-то, хорошо - когда их нет. И плохо - когда есть.
- Что за чушь!? Будь любезен - растолкуй!
- Ну, когда нету, как сейчас, к примеру, я думаю - вот бы появились! заведу копилку на чёрный день, буду считать, сколько за месяц расходую, экономить и беречь. Обстоятельно, хорошо думаю. А когда деньги есть, после зарплаты, трачу до копейки - варварски. Могу за час. Наверное, это плохое отношение.
- Отчего же, - возразила тётя Буня, - в нём есть своя прелесть. Но с возрастом, увы, проходит.
- С возрастом жизнь проходит! - заявил Васька, подозревая, что цитирует какого-то классика типа Агнии Барто.
Тётя Буня промолчала. На стареньком её челе отражалась масса сомнений. Достав из бара бутылку, она приложилась, умело и расчётливо булькая.
- Хочу открыть пару секретов. Лучше сказать - две тайны. Думаю, время пришло.
- Звучит угрожающе - время пришло! - повторил Васька. - Я заметил, что в Мексике нет уличных часов. То ли время у них ещё не пришло, то ли уже отвалило...
- Слушай и не перебивай! - приказала тётя Буня. - Не хотела говорить сегодня. А раньше-то и не могла - опасно было. Знай, Васенька, я, - она с трудом перевела дыхание, - Я - твоя двоюродная бабушка!
- Кто же тогда я? - глупо спросил Васька.
- А ты, балбес, мой внучатый племянник, - и тётя Буня поцеловала его в щёку. - Соображай быстрей и обними бабку.
- Сначала выпью! - Васька хлебнул из бутылки и поперхнулся. Ему стало неловко - до полного покраснения. Он застыдился пить при тёте Буне из горла. И это со всей очевидностью говорило о том, что она не соврала, что она - подлинная, без дураков, двоюродная бабка!
Они бросились, как на плакате, в объятья. Бабка Буня, подобно исхудавшей канарейке, оказалась так мала на ощупь, что всё время проваливалась Ваське подмышку.
- Жить мне осталось считанные дни, - сказала она, отстранившись. - Плоть, чёрт её дери, испаряется! Еле душа держится. Видишь, не моргаю, чтоб не отлетела. И пора открыть вторую тайну: всё, что я имею, завещаю тебе, Васенька. Записано в бумагах и печатью прихлопнуто...
- Баба Буня, зачем об этом.
- А должен ты знать, что после смерти моей остаётся тебе во владения дом на берегу Средиземного моря, ресторан в Тель-Авиве, магазин женского белья в Париже, книжная лавка в Лондоне и Малый театр в Москве.
Васька, ковыряя в носу с вполне безумным видом, задумчиво спросил:
- Почему не Большой?
- Прости, старуху - не потянула, - обиделась баба Буня. - И оставь в покое нос! Тебе, Васенька, пригодятся хорошие манеры - хотя бы для того, чтобы снять три миллиона в цюрихском банке.
Он оцепенел, как жучок, которого тронули пальцем. Только Ваську-то не пальцем, а перстом, перстом!
- Эй-эй!- теребила его баба Буня. - Наградил Господь слабонервным племянником! - Дзынь, дзынь! Ваша, гражданин, остановка! - шумела она. - Вася, надо прощаться! Я улетаю - пожалуй, не свидимся в этом мире. Вот адреса, телефоны и десять тыщ на мелкие расходы. - И она приникла к Ваське, как сухой желтоглазый лист. - Прощай, мой друг, не делай глупостей, хотя без них невозможно. Будь осмотрителен и легкомыслен. И вспоминай двоюродную бабку!
Стоя на тротуаре, Васька смотрел, как лимузин бесшумно разгоняется по бульвару, исчезая средь пальмовых теней, растворяясь в горячем колыхании бесконечного дорожного миража.
- Баба Буня, - сказал он вслед. - Я тебя всегда любил.

Голос крови
Конечно, конечно, Васька был сражён. Дома, магазины, миллионы, Малый театр и двоюродная бабушка - израильский консул при смерти - от такого набора кто не дрогнет! Разумом, душой и телом.
Но, кроме того, Ваську разволновал национальный вопрос.
Действительно, живёт человек и вдруг - бац - оказывается в некотором роде отчасти евреем. Или португальцем - неважно!
Что же получается?!
Всегда ли, следуя генетическому коду, он жил отчасти как еврей? Или теперь надо начинать сызнова, чего-то изменяя в манерах, речи и образе мышления?
Предполагалось несколько постановок вопроса - что делать, если человек не был евреем и вдруг стал?; как поступать, если человек всегда был евреем, но не догадывался?; и, наконец - как быть, если человек думал, что он русский, а оказался отчасти евреем?
Эти дополняющие и углубляющие друг друга вопросы довели Ваську до полуобморочного состояния. На склоне жаркого акапулькского дня его колотило от необходимости самоопределиться.
Он не замечал, что уже с полчаса стоит напротив продавца шнурков и призывно смотрит в глаза.
А продавец давно занервничал. Перебирал шнурки, улыбался, мрачнел и вязал океанские узлы, примеривая не шею.
В конце концов, не выдержал и заорал:
- Бете де аки, уевон! Бете а каса! Бете де ми бида!*
Васька, поняв что, посылают, побрёл неведомо куда, размышляя о неисчерпаемости национального вопроса:
"Вот пример расшатанного самосознания! Мексиканский продавец шнурков - кто он такой?" - Васька оглянулся оценить физиономию, но, выбитый из колеи, продавец уже свернул шнурочный лоток.
"Да, легко сказать - я мексиканец! А что, простите, за этим стоит? Большой компот из ацтеков, испанцев, толтеков, итальянцев, тарасок и прочих таинственных ингредиентов. Не компот, а зелье! То ли приворотное, то ли отворотное. Может ли сложиться национальный характер за пятьсот лет, прошедшие с тех пор, как заварили зелье?» - Васька остановился, осматриваясь и принюхиваясь - как тут с характером?
Чего-то наблюдалось, витало в воздухе, создавая латиноамериканскую атмосферу, определить которую мудрено. Зелье булькало, пузырилось, выплёскивалось, испуская ароматы и миазмы. Словом - кипело. И до холодца было далеко.
-Вавилонское смешение! - буркнул Васька и ощутил в кармане десятитысячную пачку. Национальный вопрос сменился экономическим.
Можно гулять, оставив самосознание продавцу шнурков, - пойти в любой ресторан, нажраться мороженого или кукурузы на палочке, сесть в такси и осмотреть весь город, взять на прокат яхту или водный мотоцикл, подарить Шурочке драгоценный перстень... Всё возможно, благодаря двоюродной бабушке.
Но, превратившись в состоятельного джентльмена, Васька, как говорят в народе, зажидился.
"Чего деньгами швыряться, когда браслет есть? - думал он. - Не будем торопиться! Осмотримся, приценимся..."
Там и сям торговали цветами невиданных пород, и Васька вспомнил, что обещал Шурочке орхидеи.
«Но хрен же их разберёт, где тут орхидеи, - лукавил он. - К тому же быстро вянут! Смешно покупать дорогую вещь на пару суток».
Обойдя ряды, Васька выбрал скромные могильные цветочки - без претензий. Торговался так исступлённо, что тётка махнула рукой и отдала букетик даром. Он слегка попахивал тронутой дичью, но - раз нюхнёшь, сто посмотришь.
Главное в цветах - приятность для глаза. Хочешь нюхать, прысни одеколону!
Погрузившись в автобус, Васька долго препирался с кондуктором, делая вид, будто не понимает, о чём, собственно, речь - разве надо брать билеты? что за новости! что за нравы?! какие такие билеты, когда в остальном мире проезд бесплатный?
Он выскочил у светофора довольным зайцем.
Кстати, кролик Точтли был потрясён. Эти органические изменения застали его врасплох. Он манил Ваську в уютные притоны, в бары, где богатые женщины средних лет поджидают умелых кавалеров, в шумные дискотеки, наполненные ароматным девичьим потом, но - увы!
Глядя на браслет, словно на верный компас, Васька стремился в отель, прикидывая, сколько же всякой всячины мог бы сожрать и выпить за те часы, что провёл вовне.
И кролик Точтли опустил уши.
"Ещё такой денёк, - грустил он, - и покину это логово! У Сероштанова, небось, повеселее будет, без заминок".
_________________
* Уйди отсюда! Иди домой! Уйди из моей жизни!
Уевон - от уево - яйцо. В общем-то, то же самое, что отечественный мудак. Весьма, кстати, распространён в Мексике.


Короткий вечер покоя
В отеле поджидала записка от мнимого Гаврилы. Конспиративного характера.
"Брат! В гольф-клубе поёт Паваротти. Знает меня в лицо. Место встречи на острове. Забыл название. Кажется, Тарпеда. Впрочем, тут один - отовсюду видать. Привет от Хози и малютки. Твой Гэ. P.S. Да здравствует Пангея! Это пароль.
А в креслах у бассейна сидели Шурочка и Пако. Завидев Ваську, они оживились. Шурочка даже обняла:
- Что же ты, Васенька? Я беспокоилась, дорогой! Не пропадай надолго - мне скучно с этим типом...
Васька, уже сожалея, что пожидился на орхидеи, протянул букетик, и Шурочка первым делом, конечно, понюхала.
- Изыскано! Что-то французское - не пойму...
- Слишком-то не вникай. Гляди со стороны.
Пако, подмигивая, дружески хлопал по спине.
- Мачо! Мачо русо!*
Ваську тронула теплота встречи.
Он расслабился, как у домашнего очага. И подозрения бабы Буни казались сильно преувеличенными. Шпионские страсти! Чем плох Пако? Добрый, мохнатый малый. Да и Шурочка не особенно в сетях бьётся!
О, приятно было сидеть в кресле между баром и бассейном, глядя сквозь Шурочкин нежный профиль, как в залив входят громадные белые корабли отдохнуть после океанских скитаний. Спешно опускалась чёрная тропическая ночь, ограничивая обзор самыми близкими существами. Всё вдруг исчезло в успокоительном мраке, и Васька различал только две фигуры. По левую руку, как белое облако, маячил бармен. По правую - будто Млечный путь, светилась Шурочка.
Она перетягивала. Ступить на Млечный путь - вот чего хотелось Ваське с давних пор! И Шурочка не просто влекла, как физическая единица женского пола, но вызывала именно те ощущения, что возникают при взгляде на Млечный путь - зыбкая бесконечность, окунуться в которую страшно и желанно.
Нет-нет, Шурочка не имела ничего общего с тёплыми, но ограниченными морями, как чудилось когда-то Ваське. Она - Млечный путь! С его светом и чёрными пропастями, за которыми всё же - опять свет: бледное мотыльковое трепетание миллиардов свечей пред немыслимо далёким алтарём.
Ваське, бывало, снилось - он идёт по Млечному пути, готовый при неверном шаге обрушиться неведомо куда. И вновь родилось такое чувство. Неверный шаг и - кончено!
"Как быть? - замер он с поднятой, фигурально выражаясь, ногой.- Что предпринять? Не лучше ли убраться восвояси? Любое слово неуместно!"
И впрямь, что скажешь Млечному пути? Глупо затевать с ним разговоры!
Для прочих созвездий, к примеру, для Большой Медведицы есть вероятность подыскать приличествующую тему - что Малая, - не подросла? как ваши медвежата?
Но только совсем пропащие пытаются беседовать с Млечным путём. Его возможно лишь осязать!
И Васька для начала робко возложил руку на млечное колено.
Признаемся - не оригинально. Миллионы рук за истекшие тысячелетия возлагались на миллиарды коленок. И даже сейчас, именно в сию секунду, уверен, - кто-то возлагает на чьё-то. Но вечная привлекательность этого акта в том, что каждый возлагающий мнит себя первопроходцем, открывателем Америки, на которой, к слову сказать, уже до хрена народу проживало. Правда, наиболее умудрённые склоняются к трезвой мысли о более полном освоении давно открытых пространств, - культивации, поиску и разработке месторождений, взращиванию плодово-ягодных угодий.
Они не без оснований именуются - лучшепроходцы. Хотя, в зависимости от душевных обстоятельств, первые могут перейти в разряд вторых и наоборот.
Неизвестно, какому отряду принадлежал Васька, но трудился с полной отдачей, сопя и присвистывая.
- Ты меня, кажется, лапаешь, - тихим млечным голосом произнесла Шурочка. - Тебе приятно?
- Молчи, молчи. Ты не понимаешь, - зашептал Васька. - Помнишь, наша космическая тележка бродила по Луне? Это то же самое и мне очень-очень приятно.
Шурочка вздохнула, как может вздыхать только Млечный путь, и вся-вся призывно, будто небесная скатерть-самобранка, вся-вся раскинулась, покойно и вольно, в кресле.
Васька, проклятый, заимел картбланш - всё было в руках и под руками!
Каждый Шурочкин изгиб, каждая ямка и каждая выпуклость абсолютно совпадали с его представлениями о мироздании.
Пройдя в потёмках весь Млечный путь, Васька понял, что ничего ближе и дороже никогда не нащупает.
Чертёжник - досадно употреблять сухое жёсткое слово в любовном контексте! - разбирается в формах. Шурочкины - Боже! - восхитительны! Овал-так овал. Треугольник - так треугольник. Шар - так уж шар! А косинусы и синусы! Тангенсы и котангенсы! Параболы и умопомрачительная гипербола!
Васька захлёбывался в потоке небесных сопряжений.
Ещё миг и он бы овладел млечным-млечным в кисельных берегах путём - во мраке тропической ночи, в кресле между баром и бассейном.
Но тут возник бармен с подносом, и Шурочка виновато сказала:
- Так в горле пересохло. Пивка до слёз захотелось.
Ах, пошатнулось мирозданье, растаял Млечный путь, свернулась скатерть-самобранка.
Впервые Ваське было противно спиртное во всех решительно проявлениях, включая в первую очередь бармена. Есть, есть персонажи, наиболее характерное качество которых - появление не ко времени. Без злого умысла, а только по усмотрению неких вредных сил, они возникают в самые неподходящие моменты. Так на роду написано - припереться с баяном к покойнику!
Васька тяжело приходил в чувства. Мысли хороводились брачными птичьими стаями. Большинство, к счастью, вылетело, и осталась одна - крупная и нарядная, как токующий тетерев. Она сообщала, что без Шурочки немыслимо.
Вопреки народной мудрости, Васька выбрал суженую не ушами, не глазами, а проворными руками. Мудрее не придумать! Он понял, что хочет быть рядом до скончания времён и народов. Он чувствовал себя в силах, будто на иконе, - при деньгах и завещании - для любых крутых перемен.
Чем можно удивить Млечный путь, который тает, поглощая пиво?
Чем удивишь скатерть-самобранку, уже свернувшуюся в рулон?
Только одним предложением.
- Выходи за меня замуж! - нашёл его Васька, произнеся так уверенно, будто разучивал с пелёнок.
- Что? - поперхнулась Шурочка.
- Знамо что! - рявкнул Васька, как купец на ярмарке. - Беру тебя, девка, в жёны.
- Да здоров ли ты, голубь сизый? - в тон ответствовала она. - Али лихоманка тебя одолела?
Эта стилизация могла увести далеко в сторону, и Васька, спохватившись, сказал по-человечески просто:
- От всей души и пылкого сердца предлагаю прочный брак!
- Вася, не смеши мездру! - легко опростилась и Шурочка. - Ты же алкоголик с маленькими ушами!
- Милая, да что ты всё про уши?! - воскликнул Васька, ломая руки. - Сроду никто претензий не имел!
Шурочка глотнула пива и смягчилась:
- Поверь, дорогой, это серьёзно, - алкоголизм и недоразвитые ушки! Я не могу приносить себя в жертву твоим дефектам.
- Алкоголизм лечат, - тихо сказал Васька.
- И оперируют, - добавила Шурочка.- Всего-то, котик, две преграды между нами. Преодолей, если вправду любишь.
Она поднялась, как беломорская холодная волна, мимолётно задела Ваську гиперболой и легко растворилась в ночи.
"Преодолей, мой мальчик, и я твоя. Преодолей - и я твоя, пока сияют в мире звёзды", - донеслось откуда-то сверху, из небесной глубины, где мерцал недоступный Млечный путь.
Васька посидел с минуту в оцепенении.
"Все пути-дороги, - думал он, - вымощены благими намерениями. А ведут прямёхонько в ад! Неужто и Млечный того же свойства?"
Прямо с кресла он нырнул в бассейн, угодив в отражение Млечного пути. И грёб по нему истово к знакомому островному бару.
_________________
* Русский самец

Да, запад - есть запад...
- Наш Басилио подарил бармену сто долларов! - развёл руками Пако. - Это необъяснимый факт.
- Не говори глупости, - поморщилась Шурочка. - Ты что - забыл? Сам же дал ему сотню.
Они завтракали в одном из ресторанов с видом на тишайший утренний океан, нестерпимо сверкавший под солнцем.
- Я всё помню, - вкрадчиво продолжил Пако. - Но возникают вопросы. Во-первых, я дал деньги, чтоб он энергию спустил, а не для бесцельных - так ли, впрочем, это?- подношений. Во-вторых, где Басилио провёл ночь накануне, если не истратил денег? В-третьих, моя купюра была новая, девяносто девятого года, а у бармена старая. Вот она - конфискована!
Шурочка посмотрела на потрёпанную сотенную бумажку и рассмеялась:
- Он талантлив, когда в ударе! Думаю, продал сотню за две старых. А ночь провёл бесплатно. Почему бы и нет - парень видный!
- Алекс, ты становишься предвзятой, - нахмурился Пако. - Это мне не нравится! Зачем он подкупал бармена?
- Тебе не понять, - покачала Шурочка головой. - Хотел порадовать человека! И не мелочился - дал сотню, от лихости! Между прочим, в отличие от тебя, он и мне цветы дарит.
- Как знаешь, - упёрся Пако, - но всё это подозрительно. Слишком самостоятелен и безнадзорен. Придётся, уж прости, доложить по инстанции.
Шурочка поднялась из-за стола, нервно отбросив салфетку:
- Что ты суетишься да придираешься?! Пожалуйста, докладывай-закладывай - на здоровье! Мне есть, чем отчитаться! Клиент, чтоб ты знал, практически готов к операции. И это целиком и полностью моя заслуга. А теперь пошли - на такую встречу надо являться минута в минуту, хотя в твоей мексиканской тыкве отсутствует понятие пунктуальности.
Отбритый Пако заглотил кусок папайи, и они чинно под руку вышли из ресторана.

Восток есть восток...
Всего-то пару часов назад Васька, подобно подраненной птице, едва доплыл подремать перед встречей с Гаврилой.
Пробудился он в полоумном состоянии, то есть лёжа на каменном полу под включённым телевизором.
Какой-то весельчак горланил песню с очень скромным словесным наполнением. Зато мелодия, вероятно, была бесконечна, поскольку единственная её строка ещё в тяжёлом Васькином сне проникла в голову и крепко-накрепко засела.
" Эста негра тьене кадера! "
Васька чудесным образом понимал, о чём речь - мол, гляньте, как бедраста моя возлюбленная негритянка!
Это был гимн бедрастости, который иллюстрировала чёрненькая девушка, безостановочно, как взбивально-молотильный станок, крутившая бёдрами.
"Наверное, иностранные языки лучше усваиваются во сне похмельном. Надо бы разработать тему" - решил Васька и отправился глянуть в зеркало. Но ещё на дальних подступах, чуть мелькнуло отражение, зажмурился и выбежал из номера.
Сложно сказать, зачем нужна была встреча с Гаврилой. Так уж - договорились! И Васька держался на чувстве долга.
"Куплю тонну порошка в рассрочку и подарю Шурочке, - думал он. - Пусть припудривает носик и фарширует броненосцев. Может, тогда поймёт, что уши не главное."
Бредовость этих мыслей объяснялась потрясением, переживаемым Васькой уже который день.
Всё навалилось разом - отсутствие духа, запой, глиняные ацтеки, кролик Точтли, Адель с топором, двоюродная бабка с завещанием, листовки, вонючий букетик и Шурочкин полуотказ.
Всё разваливалось, рассыпалось, не поддаваясь осмыслению.
Но было ясно, что деловое свидание с Гаврилой логично дополняет набор.
Васька легко нашёл пристань со множеством катеров и лодок, готовых в путь, но причальные люди, включая билетёров, контролёров, мотористов и капитанов, слыхом не слыхивали про остров Тарпеда. Один морской волчара чего-то припомнил:
- Есть такой в Индийском океане, - указал он веслом в сторону Арктики. - По дороге разузнаем, куда гребсти. Покупай билет да полезай в кубрик.
Заманчиво - начхать на всё, что наваливалось и разваливалось, да и махнуть в Индийский океан через Заполярье. Васька почти согласился, но над окошечком кассы увидел карту акапулькского побережья с единственным островом по имени Рокета.
Гаврила, известно, не был знатоком географии.
"Где Тарпеда, там и Рокета",- решил Васька и погрузился в баркасик под парами, где только его и поджидали.
Баркасик шустро отвалил от причала, пробрался средь буёв, лодок и вышел в открытые воды. Он имел прозрачное дно, сквозь которое на пассажиров поглядывали рыбы. Порой они собирались в стаи, как бы проводя экскурсии, - "посмотрите, посмотрите, какие хари! не каждый день таких возят!"
Васька привлёк целый разнопородный косяк. Даже плоская камбала поднялась со дна. Конечно, рожа была сильно перекошена после заплыва к бару. Глаза, как у той же камбалы, сместились на одну половину, ещё сохранявшую человекоподобие, в отличие от другой, которая напоминала варёного кальмара, глубокого чернильно-кумачового оттенка.
"С такой рожей, - печалился Васька, - никаких денег не надо. Сидеть, поскуливая, в отрепьях под пальмой."
Косяк вскоре отстал, только зловредная рыбка-прилипала наслаждалась до самого острова.
Баркасик причалил прямо к ресторану, и Васька увидал, что здесь не обошлось без влияния Гаврилы.
Подобно броненосцу, с которого уже сняли пушки, ресторан врезался в океанские волны, норовя, примкнуть к материку. И название его было странным для здешних широт - "Моржовый".
- Почему "Моржовый"? - спрашивали посетители.
- А почему бы и нет? - вежливо улыбался хозяин - гостеприимный мулат с преобладающей негроидностью.
На испанском звучало красиво - "Ресторанте де ла Морса". Повсюду торчали желтоватые моржовые клыки и свисали якутские талисманы, которые человек несведущий мог принять за индейские. А в затемнённом водоёме, куда то и дело подкладывали глыбы искусственного льда, сидел скромный настоящий морж, совершенно закомплексованный на чужбине.
Здесь принято было фотографироваться в обнимку с моржом и хозяином - в чёрных с позолотой сомбреро.
Получив карточки, туристы долго разбирались, кто есть кто. Изредка догадывались по выражению лица - у хозяина было угодливей.
Его звали Херардо. Он обязательно подходил к каждому столу, знакомился, давал мудрые советы относительно выбора блюд, загара, купаний и в заключение говорил, как по Гаврилиной листовке:
- Все мы братья и сёстры! Пожмём друг другу руки! Обращайтесь ко мне по любому делу и зовите коротко - Хер.
Русские специально приезжали на остров поприветствовать хозяина:
- Как дела, Хер Моржовый?! Комо эстас?
- Бьен! Муй бьен!* - неизменно кивал он негроидной головой, напоминавшей и моржа, и хер моржовый.
Сидя на веранде, зависшей над волнами, Васька следил за продавцами морских товаров. Неужели ни разу не упадут? Но не падали, что шло вразрез с физическими законами.
Они путешествовали по океану стоя. На плоских узких досках, нагруженных кучами раковин, кораллов, сушёных звёзд и ежей. Доски были едва заметны, и странно смотрелись средь волнистых пространств эти по-хароновски безразличные к своему грузу, почти нагие люди в шляпах.
Казалось, бредут по воде, аки посуху, опираясь на длинные шесты. Как огромные водомерки, возникали они там и сям. Их беззвучное перемещение завораживало. Хотя изредка они трубили в раковины. И все были невероятно схожи меж собой, как морские близнецы, как волны, как раковины, в которые трубили.
Правда, один резко отличался. Чёрный костюм с галстуком, портфель подмышкой. А вместо товара - баба с мальчонкой на корме.
Васька глазам не верил - да, это Гаврила с верным семейством!
Отдав хозяину швартовы, дружески обнявшись, он поднялся на веранду и, завидев Ваську, облегчённо вздохнул:
- Так и знал, что ты здесь! Остров-то большой, но где ж тебе ещё быть?!
В чёрном костюме Гаврила смотрелся внушительно, как народоволец с бомбой. Он присел и огляделся - нет ли слежки?
- Порядок, брат! Да здравствует Пангея! Но рожа у тебя, признаюсь, - дрянь! Припудри носик.
- Лучше рюмку, - сказал Васька хрипло.
- Дело хозяйское, - пожал Гаврила плечами, - но пудра здоровей. Алкоголь, как известно, разрушает печень, почки, селезёнку, мозг и потенцию. А пудра, брат, только носовую перегородку, нервную систему и левое полушарие. Чувствуешь разницу? Конечно, и в цене есть, но здоровье дороже!
Подошла молчаливая Хозефина с Гаврилой Вторым.
- Они голодные, как барракуды, - подмигнул Первый. - Закажи чего-нибудь в счёт будущей сделки.
Проворный Хер Моржовый подскочил к столу и записал на листочке множество пожеланий.
Гаврила грустно усмехнулся:
- Представь, я совершенно на мели, не могу купить билет на катер. Каждая копейка в деле!
- Тектонические сдвиги? - спросил Васька.
- А, ты уже в курсе, - не удивился Гаврила.
- Видел наскальный триумф.
- Листовку читал? Согласен?!
- Пунктики кое-какие смущают, - признался Васька.
- Это не страшно. Главное, чтоб в целом захватывало! - воодушевился Гаврила, становясь похожим на Некрасова. - Херардо тоже не хочет присоединять остров к материку - бизнес затягивает! Но идею поддерживает. У нас много влиятельных и богатых единомышленников. К примеру, Алексей Степаныч из первых, - перешёл он на молитвенный шепот. - Алексей Степаныч Городничий.
- Из турагентства? - припомнил Васька. - Алексей Степаныч - точно!
- Тише-тише. Такие имена не надо выкрикивать. Турагентство - ширма. У него сотни ширм.
Васька не слишком-то почитал авторитеты, особенно полуподпольные:
- И чего за ширмами делает? Гладью шьёт да в штаны срёт?!
Гаврила поперхнулся излишне гигантской креветкой:
- Ну, ты, как не родной! Городишь незнамо что! - Он лёг грудью на стол. - Алексей Степаныч - главный. У него кликуха, замри - ни пёрни! -Отворотти-Паваротти.
- Поёт? - удивился Васька.
- Других заставляет!
Гаврила распрямился. Лицо его горело, глаза сияли, к галстуку прилипла, в виде заколки, зубатая клешня. Теперь он напоминал неистового Виссариона в постели.
- С Алексеем Степанычем никто не сравнится. Большой театр в Москве - его собственность!
- "Какая сволочь! - обиделся Васька за бабу Буню. - Хапнул Большой!
- Он поможет материки с континентами слить, - продолжал Гаврила с придыханием. - Говорят, не переносит самолёты. Особенно через океаны летать недолюбливает.
- А чего же он любит?
- Как то есть - чего?! - удивился Гаврила. - Родину, конечно. Алексей Степаныч, как все хорошие люди, - патриот! Вообще он мэр ряда городов и селений.
Пока они эдак разговаривали, Хозефина беззвучно поглощала лангосту, а мальчик с умным медицинским видом грыз хитиновые покровы, как бы догадываясь, что должен быть крепок и несгибаем, дабы продолжить дело папаши по кличке Некрасов.
____________________________
* Хорошо! Очень хорошо!


Песня шестого дня
- Пора и честь знать, - сказал Гаврила, беря портфель. - Хозя, Гаврик, хватит жрать!
Все поднялись из-за стола и замерли - здесь было хорошо, а теперь куда? После обеда задумываешься о будущем. Завершён один из этапов пути и надо снова выбирать дорогу. И нередко, оттягивая решение, склоняешься ко сну.
Хозефина с мальчиком и Васька, конечно, склонялись, но Гаврила был неугомонен.
- Неподалёку в бухте уединённый пляж. Хороший обзор. Тылы прикрыты - ни с моря, ни по берегу не подкрасться. Там и поговорим о наших овцах.
Васька оживал, и рожа принимала формы лица. Хотелось искупаться и вздремнуть. В тишине, без разговоров.
Гуськом они двинулись по узкой каменной тропе, то спускавшейся к самому прибою, то забиравшейся в глухую сельву, где возникали странные звуки и далёкие нечеловеческие голоса.
Что-то шуршало, потрескивало, шелестело, цокало, лопалось, причмокивало и произрастало. То будто бы трубил слон, то, как пьяный мужик спросонок, взрыкивал лев, то тявкали койоты. Гукали, верещали, стрекотали, посвистывали, шипели... Кто-то отчётливо шептал в кронах: "Каброн, каброн".
Голова пухла от необъяснимости звуков. Лишь один был понятен разуму, мирный, успокоительный, - то, обожравшись хитина, пукал Гаврила Второй.
- Голоса дикой сельвы, - пояснил Первый, - помнишь, как Има Сумок пела? Хозя тоже может. Порфавор, керида, уно кансьонсито!*
Молчаливая Хозефина раскрыла рот, и оттуда, от самых глубин и подножий, исторглось нечто доисторическое, тех незапамятных времён, когда континенты, удаляясь один от другого, всплывали и снова погружались, ползли огромные ледники, поминутно извергались вулканы, гибли динозавры, мамонты и зарождался в огне человек. Это была песня утра шестого дня творения!
Да, надо долго молчать, чтобы скопить такую космическую бездну звуков!
Сельва притихла. На тропинку шмякнулись несколько оглушённых птиц. В том числе странный красно-чёрный попугай с примесью вороны. "Кабронес", - сказал он мстительно, закатывая глаза.
- Это гимн нашего братства! - гордо сообщил Гаврила.
Верхами они подошли к уютной, со всех сторон закрытой бухточке и спускались по крутым, выбитым в скале ступеням.
Мальчонка, воодушевлённый мамой, разговорился - мычал, бебекал, лялякал, продолжая подпукивать, и произнёс пару членораздельных слов - "бля-бля" и "кабронес". При этом разумно указывал пальчиком в определённую точку пляжа.
- Прислушаемся к подрастающему поколению, - сказал Гаврила, направившись по девственному песку вглубь бухты.
Ветер умер, море лежало плоско, как бритвенное лезвие, не шевелясь, и в глубине бухты меж тремя чёрными стулообразными валунами было тихо, как в чистилище. Даже мальчонка замолк и прекратил пукать, беззвучно, как рыбка, отворяя ротик.
На песке, прикрытая ветвями хаккаранды, виднелась одежда. Сомбреро, изящная панама с раздвижными полями и женская шляпка, украшенная букетиком, запах которого напоминал о чём-то. Под шляпами находились три пары сандалий разного размера.
Наиболее крупные удивляли так, как может удивить экспонат из кунсткамеры - расшитые жемчугом, с часами, вмонтированными в перекрестье мягких ремешков, они сверкали под заходящим солнцем истинным золотом высокой пробы. На левом сандалии часы показывали европейское время, на правом - здешнее, девятнадцать тридцать. Странно, что не тикали...
В общем, ясно было, трое неизвестных уплыли куда-то в далёкие дали или же потонули вблизи.
- Что делать со шмотками? Сдадим в музей? - спросил Васька.
И не услышал своего голоса! Ни слова!
- Эй! - испуганно заорал он, думая, что оглох и онемел. - Эй, Гаврила, сукин кот!
Абсолютная тишина! Так бывает только во сне. Кричишь, зовёшь, надрываешься и хрипнешь, а всё напрасно - звуки замурованы в голове, как узники. Не вырваться на волю!
Чёрные валуны, безветрие, Хозя с мальчонкой на руках, белый песок, золотые сандалии с часами, непоколебимый, как стальной лист, океан и мнимый Гаврила по кличке Некрасов, спокойно достающий из портфеля обыкновенную учительскую указку и обыкновенный подметательный веник.
"Это, конечно, сон!»- убедился Васька, но для проверки дал Гавриле пинка под зад.
Тот вытаращил глаза, беззвучно растопыривая рот, и только по отчётливой артикуляции можно было догадываться о моще негодования - "твою мать! омудел что ли?»
Впрочем, учительской указкой Гаврила стремительно начертал на песке то же самое, усилив частоколом восклицательных знаков и одним вопросом: "Рыло начистить?»
И передал указку Ваське, надеясь, видно, на утвердительный ответ.
Дрожащей рукой он изложил, как мог, своё смятение на белом песке:
"Гаврьюшичка, прасти миня мудылу! Думал чта этта сонъ. Памаги мне! Видыш гипну. Чта этта за места праклитушшая?"
Получилось убедительно, хотя с каким-то акцентом.
Гаврила читал долго, покачивая головой, а потом аккуратно замёл веничком, так что от вопиющей на песке безграмотности и следа не осталось.
Каллиграфическим почерком, как учили когда-то в начальной школе, он простил Ваську и далее скорописью - видно, имелся большой опыт песочного общения - сообщил такое, во что никак не верилось:
"Здесь меж трёх камней - мёртвая зона! Точка молчания! Загадка природы. Звуки не фурычат. Специальное место для деловых встреч и медитации. Всемирный глушитель! Вопросы?"
Заметая веником удивительную информацию, он передал указку. Но какие могли быть вопросы? Задумавшись, Васька нарисовал простую вещь - сердце, пронзённое стрелой.
Гаврила, отобрав указку и сметя сердце, написал:
"Чушь! Есть деловые связи и немного дружбы между народами. Любовь на небесах".
"Не смеши. Старая песня". - Ответил Васька.
"Тут не до смеха и песен не слыхать!- изобразил Гаврила тяжёлыми печатными буквами. - Мене, текел, упарсин! Здесь приоткрыты двери в ад. Здесь хищники пожирают сердца. Здесь горы ударяются плечами. Здесь оселотли и коатли. Микстли ** здесь!
Угрожающей писаниной он подъехал под самые Васькины ноги.
"И здесь, в мёртвой зоне, в точке молчания, я, по кличке Некрасов, тебя спокойно замочу!"
Васька перечитал сызнова - да, замочу! Именно так! Никаких других значений, кроме как "убью", это слово не могло иметь в данных контексте и обстановке. Покинутая одежда, чёрные камни, помрачневший Гаврила в чёрном костюме. Западня! Проткнёт указкой и веником заметёт! И звать на помощь бесполезно - слова мертвы.
"Побойся Бога, друг!" - начертил Васька пальцем.
"Здесь нет Слова! А значит - нет Божьей власти".
Гаврила указкой, как шпагой, рубил, хлестал, колол песок.
"Ты не прав. - Очень мягкими, успокоительно-округлыми буквами, будто вздохнул Васька. - Вот оно - слово. Его власть повсюду! Даже на песке!"
"Слово изречённое - ложь! Написанное - пшик!»- И Гаврила взмахнул веником.
Перед ними лежала чистая, ровная, бессловесная поверхность. Они посидели молча, и затем Гаврила, чуть касаясь песка, словно пробежала трясогузка, как бы шепнул на ухо:
"Есть одно слово, которое живёт в мёртвой зоне! Но до сих пор его никто не обнаружил."
Васька быстро нарисовал птицу и попытался высказать вслух, выпустить в мёртвую зону.
Гаврила покачал головой и достал из портфеля пухлую тетрадь, сплошь исписанную уже зачёркнутыми словами.
"Давно ищу. Перебрал миллионы. На всех языках мира. Ни одно не прижилось. Сегодня испробовал "замочу". - Увы!"
- А Хер Моржовый?" - застенчиво предположил Васька маленькими буковками.
Гаврила расхохотался, что выглядело беззвучно-диковато, и торопливо, лёгким поэтическим росчерком, набросал:
"Только молвишь слово странное,
Не звучавшее дотоль,
Как летит уж смерть нежданная
И пронзает сердце боль!"
Изображение было смутноватым, и Васька, как ни щурился, не разобрал одного слова.
"Прости, друг, - сраное?" - указал он в окончание первой строчки.
Без помощи веника, яростно, Гаврила затаптывал стихи. Песок тоненькими струйками тёк по его чёрным штанам, беспорядочно соскальзывал с лакированных ботинок. Он здорово напоминал крупного, муравьиного льва, роющего нору. Утомившись, небрежно начиркал указкой по своим следам: "Смеркается. Давай о деле". И вытащил из кармана калькулятор.
Действительно, пылающая башка Цонтемока, побагровевшая, как всегда, к вечеру, зависла в двух пальцах над океаном. Ещё можно было успеть проползти под ней - прочь из мёртвой зоны, где кладбища произнесённых слов, где каждое поглощает песок, где невозможно отыскать одно, всего одно живое.
Цонтемок склонил голову ещё на палец, когда из-под неё, раздвигая серебряные воды, возникли три фигуры. Гаврила излишне приложил ладонь ко рту.
Дневной свет стремительно покидал мёртвую зону, и она всё более омертвлялась. Здесь, меж чёрных валунов, раньше, чем в остальном мире, наступала глухая ночь. Белый песок превращался в чёрный, и Васька еле различал чёрнокостюмного Гаврилу. А Хозя с мальчиком, дремавшие под камнем, абсолютно растворились во мраке.
Зато возникшие из океана были, как на ладони. Стоя у кромки воды, они беседовали. Посередине, чуть напоминая Паваротти, раскрыл объятья, словно желал заграбастать Цонтемока, хозяин многих ширм и Большого театра главный Алексей Степаныч, лёгкий только на помине. На груди его сверкал, как созвездие Лебедя, бриллиантовый крест. А парчовые плавки были расшиты золотой нитью - в точности, как шапка Мономаха. Он лоснился и сиял в последних лучах, будто только что сошедший с конвейера несгораемый сейф.
Рядом с ним лохматый Пако выглядел дворняжкой, отряхивающейся после купания, - волнообразно, от ушей до хвоста. А справа, чуть поодаль, в дымчато-серебряном купальнике переминалась с ноги на ногу Шурочка. И вид её был скорбно-виноватым.
Алексей Степаныч властно указал на чёрные валуны, как будто повелевал город заложить, и Шурочка немедля поскакала исполнять - вероятно, за шмотками.
Робко ступив в темень мёртвой зоны, она вновь уподобилась мерцающему Млечному пути. Васька, затаив по глупости дыхание, разглядывал её с ног до головы. О, это беззащитное скопление звёзд! Куда заносят их космические ветры?!
- Шурочка, - тихо сказал он. - Любимая, ненаглядная. Мой драгоценный Млечный путь!
И вдруг она обернулась, слепо протянула вперёд руки, и голос её дрожал, но не погибал средь чёрных валунов.
- Васенька, неужели это ты?! Как я рада, милый!
Васька приблизился к млечному мерцанию и обнял, слегка нарушив очертания. Впервые они обнимались стоя, прижавшись - и это волновало больше, чем простое суеручие.
- Что лилия между тёрнами, то возлюбленная моя между девками, - шептал Васька, всё крепче-крепче-крепче.
- Почему мы слышим? - спохватилась Шурочка, отодвинувшись. - Во всемирном глушителе!
- Он в обмороке, - сказал Васька, вновь прижимаясь.- От твоей красоты!
Шурочка трепетала в объятьях, как птичка в авоське.
- Васюлечка мой, котик, я должна идти, милый! Дела! А ты пережди.
Она наклонилась, отыскивая шляпы и сандалии. Взвизгнула, наткнувшись на глухонемого Гаврилу.
- Шурочка, есть бизнес! Углублённо-броненосный!
Васька подметил, что слова слабеют, еле ползают.
- Броненосцы отменяются! - едва различил он. - Завтра в Таско! Что?! Громче!
Похоже на междугородний разговор, когда, и без того неверная линия, угасает, распадается, устремляясь в точку молчания.
Они взглянули друг на друга, шевеля губами, и Шурочка выпорхнула из мёртвой зоны. К берегу подошла скоростная яхта, на борту которой горело надраенной медью "Алексей Степ".
Надев шляпы и сандалии, двое с третьим во главе взошли по мосткам, и яхта бесшумно скрылась за скалами.
Гаврила растолкал Хозефину. Облепленные песком, они сонно двигались по пляжу. Вновь было слышно дыхание океана и попукивание Гаврилы Второго. Васька оглядывался на чёрные валуны, и внезапно, как это бывало с Ньютоном и Менделеевым, его озарило. Да, в мёртвой зоне умирают звуковые волны. Но живут волны любви! Они воскрешают слова.
Васька выхватил указку и размахнулся плакатными буквами: "Любовь даёт слову бессмертие!"
Прочитав, Гаврила вздохнул:
-Ох-хо! В любой зоне баба делу помеха. За редким исключением Хози.
И подмёл веничком Васькино открытие.
___________________
* Пожалуйста, дорогая, одну песенку!
** На древнем языке "наутль" оселотль - ягуар, коатль - змея, микстли - смерть.