Книга с авторскими иллюстрациями - 2009 год

 Как-то так само собой получилось, что в эту книжку вошли рассказы и сказки, написанные в самое разное время.
   Например, «Козел в сарафане» появился на свет в конце семидесятых годов прошлого века. «Бабушкин год» был написан в середине восьмидесятых. «Пять зверских капель» - в начале девяностых. А «На взмах крыла» - года два назад.
   Словом, собраны тут произведения примерно за тридцать последних лет.
   И вроде бы они не мешают друг другу, а, скорее, дополняют, создавая более или менее единый организм.
   Причина тому совсем простая. Перед изданием книжки автор, то есть я, прочитав заново все тексты, слегка поправил каждый из них по нынешнему своему разумению.
   Что-то из написанного ранее совсем не нравилось. Другое же, напротив, удивляло – как это удалось так лихо, - сейчас, пожалуй, не сумею…
   Это интересное занятие для писателя. Разглядываешь прежние строки, будто черно-белые фотографии минувших лет.
   В общем, после такой процедуры книжка, смею надеяться, обрела некую цельность.
   И все-таки можно, наверное, уловить в ней движение времени. От прошедшего столетия к новому. От уже ушедших людей к здравствующим. И еще, хочется верить, - куда-то в неведомое будущее.
   Честно сказать, лично меня особенно радует посвящение моей бабушке Елене Петровне Раевой. Она ничего общего не имеет с той бабушкой из книги, которая рассказывает внуку о старых народных праздниках.  Однако ее образ, ее любовь и по сию пору меня согревают. Думаю, она мой ангел-хранитель. Вроде того, что изобразил я на обложке.
   Конечно, очень сомневаюсь, будто какая-то, пусть самая хорошая, книга может в наши времена изменить человека к лучшему. Но если она хоть как-то смягчит его сердце и расшевелит дремлющую душу – это немыслимый успех.
   Ради этого только и стоит писать.
   Впрочем, признаюсь, сам писатель становится много лучше, когда с Божьей помощью сочинит светлую, чистую книгу, которую долго не хочется выпускать из рук, как неожиданную птицу.
   Да все равно знаешь, - вскоре раскроешь ладонь, – и она непременно вспорхнет, улетит…

     
Некоторые из этих сказок были напечатаны 
в журналах с авторскими рисунками, а 
отдельной книгой изданы в декабре 2009 года...
В книгу "Веретено" входят повести-сказки: "Бабушкин год", "Дед Морозов", "Унесенная ветрами", "Пять зверских капель", "Солдатские сказки", "На взмах крыла, или Откуда являются сказки".




                ВЕРЕТЕНО
                      Сказки-повести

Простая штука – веретено. Деревянная точёная палочка, заострённая кверху.
Крутится веретено, прядёт, тянет нитку из мохнатого растрёпанного пука шерсти, из кудели. Одно и есть у веретена дело – вертеться. Простое, в общем-то, дело – нитку наматывать.
Шелестит веретено. Всё толще, круглее, пока не превратится в шерстяной плотный шар, чуть растянутый к концам, вверх и вниз.
Крутится веретено, крутится шар, напоминая, в конце-то концов, нашу Землю, которая тоже, известно, вертится, как юла. И, наверное, должна чего-нибудь наматывать – ну, хоть какие-нибудь нити.
Можно сказать, у каждого, кто живёт или жил на Земле, своя нитка. У кого подлиннее, у кого покороче, грубее или тоньше – неважно. Главное, наматываются они на Землю, как на веретено. И вся Земля опутана невидимыми нитями наших жизней.
Перекручиваются, свиваются две в одну, объединяя вдруг жизнь людей, которые и не догадывались друг о друге.
Сколько же нитей намотала наша Земля-веретено за сотни тысячелетий – вдоль и поперёк, сверху-донизу?! Трудно представить, какой это огромный клубок…
Проходят века, и время, переплетая, перекрещивая, тянет туда и сюда невидимые нити – плетёт бесконечный пёстрый ковёр-полотнище. Лучше сказать, эдакую дорожку времени, которая ведёт неведомо куда, и начало её – неизвестно где. Время-веремя-веретено. Всё сплетено и связано.
И выходит, Земля – веретено, а время – ткач.
Много ли, интересно шума от нашей Земли со всей её пряжей? Шелестит, наверное, потихоньку, вращаясь во Вселенной.
В общем, простое дело – веретенит Земля, вертится, наматывая наши жизни-нити. И все вместе они слой за слоем обволакивают, оплетают Землю, с незапамятных времён до наших дней.
И впереди их видимо-невидимо. Из растрёпанной, лохматой, тёмной, как ночь, кудели, тянутся без конца светлые нити.


                   БАБУШКИН ГОД


Сечень и Просинец 

Известно, что Земля наша круглая. И вертится, как юла. Потому и сменяется день ночью, а ночь – днём.
К тому же Земля вращается вокруг Солнца. И потому наступает на ней весна, лето, затем осень, зима. И снова – весна-лето-осень-зима…
Всё вроде бы просто, да вот только загадка – почему Новый год в январе начинается?
Как-то не подходит середина зимы для начала нового года. Волчьим временем зовут зиму. Цепенеет природа, и всё замирает. Солнце даже, говорят, накидывает свиную шкуру – укрывается туманами. Холодно, стыло! Да хоть бы вообще не было этой зимы!
А бабушка моя без остановки вяжет – спицы клювами постукивают, а на коленях, как серый кот, клубок шерсти ворочается.
-Что ты, голубь, затосковал? – спросит. – Вот послушай…
Мол, на горе стеклянной, вокруг костра жаркого сидят двенадцать братьев пригожих. Передают друг дружке тяжёлый, золотой жезл. У кого жезл, тому время править. Вот идёт жезл по кругу, а костёр то жарче разгорится, то почти пригаснет.
Это понятно – месяцы вокруг солнца. Да не передерутся ли они из-за жезла?! Вдруг какой-нибудь зимний братец не захочет отдавать. Или другой без очереди ухватит…
-Бог с тобой, голубь! – откликнется бабушка. – Чего им воевать-то? Братья, поди. Любят друг друга и доверяют. У каждого своё время. Незачем чужое захватывать.
-Так и сидят молчком?
Бабушка призадумается.
-Беседуют. Советуются, как бы устроить, чтобы мирно все жили, чтобы не кляли, не ругали люди время – дни, месяцы, годы. А то сами набедокурят и на время валят – плохие, мол, времена.
-А кто главный у них?
-Все двенадцать, голубь, главные. Январь – он первый.
-Зачем же январь?! Он землю морозит, убивает!
Бабушка даже вязание роняет, и серый клубок долго-долго катится под стол, откуда поглядывает зелёным глазом.
-Чего выдумал, голубь!? Спит земля зимой, отдыхают реки и поля, леса и озёра. Добрый месяц январь – году начало, зиме середина.
Одним-то глазом в зиму смотрит, другим – уже в весну. Крепки морозы, но и день прибавляется – хоть на куриный шажок, на гусиную лапку. И солнце силу набирает, дольше в небе стоит.
И сам дядька Овсень в гости жалует. Гость желанный Овсень! У него дело важное – возжигает солнечное колесо, свет даёт миру и тепло животворное.
И бабушка вдруг затягивает тоненьким девичьим голоском:
Мосточек мостили,
Сукном устилали,
Гвоздями убивали.
Ой, Овсень, ой, Овсень!
Кому ж, кому ехать
По тому мосточку?
Ехать там Овсеню
Да Новому году.
Ой, Овсень, ой, Овсень!
Ну, сечёт ещё январь-сечень морозами, вьюгами, да уже показывает, что весна недалеко. Ласковое есть прозвище у января – Просинец. В голубой небесной просини виднеется уже весна.
Так и получается, что два лица у января. Одно – Сечень – к зиме повёрнуто. Другое – Просинец – к весне.
А по первому январскому дню судят, каков у нового года характер. К примеру, если ночь звёздная, - ягодным будет год. Ровно в полночь садоводы выходят к яблоням. Легонько потряхивают, будят – мол, весна не за горами, не проспите, зацветите ко времени.
Да, весна не за горами! Ой, держите эти «горы» в голове, о «горах» не забывайте, о них ещё много разговора впереди.
А есть в январе ночь Васильева, когда животные на человечьем языке сказки сказывают, о своём житье-бытье толкуют. Таков месяц январь! Два волшебных лица – суровое и улыбчивое. Да это и понятно. Далёкий предок января двуликий Янус – бог начала и конца, бог времени. Вот и уродился январь в прадеда – хмур да весел.
Идёт-идёт время через январь к весне и дальше к концу года, чтобы снова начаться.
Время-веремя-веретено. Крутится веретено. Тянется бесконечная нить времени. А прясть её начинает январь – правнук двуликого бога времени Януса.
Когда же начинаться новому году, если не в январе?
Новый год пришёл,
Старый угнал,
Себя показал!
Ходи, народ,
Солнышко встречать,
Мороз прогонять! 




Бродит месяц рогатый 

Сумрачен февраль. Облака затягивают небо, угрюмо поглядывают сверху. Да и глядеть-то не на что – один снег, кругом снег.
В начале зимы как его ждали! Еле дождались. Хорош, конечно, снег, но пора бы ему восвояси – надоел.
Однако февраль ещё и ещё поднаваливает. И над головой снег и под ногами – снег. Успеет ли к лету растаять?
Снежен февраль и лют. Не до веселья. Если кто и веселится, лишь снег с ветром – так и разгуливают парой.
Вьюгами, метелями, пургой набрасывается февраль на землю. Будто козёл рогатый носится, трясёт снежной бородой, сбивает крепким лбом снег в сугробы. Бродит февраль рогатый – забодать грозится.
В феврале зима с летом встречаются. Особый день для этой встречи – Сретенье. Или, как бабушка говорит, Встретенье.
Неизвестно, о чём зима с летом беседуют. Но, видно, понимает зима – мало у неё времени осталось. Вот и старается побольше дел натворить. Толкнёт в бок козла, разбудит в неурочный час. Не соображает он спросони, что к чему. Прыгает тут и там как угорелый, а след ветрами заметает, чтобы не выследили.
Бабушка-то вот что рассказывает:
-Как бежит козёл по лесу, шумит лес, трещат деревья. В лесу козёл ростом с самое высокое дерево, и голова рогатая в облаках теряется. А как в поле выскочит – и не разглядеть. Такой сразу коротышка, позёмкой стелется.
Ох, хитёр козёл сумасбродный, но и на него есть управа. Приходит дядька Власий по кличке Сшиби Рог. Исхитрится и обломает козлу один рог. Тут и морозам конец – мягче становится норов февральский.
Хотя и однорогий козёл ещё удалей удалого. Так носится по февралю – метели и вьюги еле поспевают!
Хорошо, что февраль короток. Да и то великоват. При таком дурном характере ему и десяти дней много.
А всё же не хочет февраль прослыть самым угрюмым и нежеланным. Когда затей козлиных уж нету сил терпеть, зовёт в гости тётку Масленицу.
Ой, весела Масленица! Круглолица и курноса. Обжора да забияка. Ухватит козла за бороду, чтоб не мешал веселью. Присмиреет козёл, утихают метели и вьюги.
«Кто хочет, веселися! – кричит во всё горло тётка Масленица. – Хоть с лавки свалися!»
Радуются Масленице, встречают с песнями.

Вот вам Масленка пришла, да,
Кто нас покатает?
Выйдем, станем на снежок, да,
До лужку протает!
Правда, от веселья и снег тает, и зима уж не в тягость. На горках ледяных катание – чем веселее, тем урожай будет лучше. А чем дальше с горы укатишься, тем длиннее лён вырастет.
Солнца в небе пока маловато, зато на столе – блины горкой. Масленица блины любит. Она блинами солнце из-за туч выманивает.
Как на Масленой неделе
Из печи блины летели.
Весело было нам,
Весело было нам! 

И уж так развеселит тётка Масленица, столько сил даст, хоть с самой зимой сразиться! Пора зиму припугнуть – хватит, мол, натерпелись. Сначала, конечно, надо Снежный город построить, а потом завоёвывать. И нет для Снежного города спасения. Не было ещё такого, чтобы он устоял. И стены его крепкие, ледяные, скользкие, и башни высокие, неприступные, а всё равно – падут. Весело Снежный город рушить! Весело для весны место расчищать! Одно жалко – Масленица уходит. Врунья она, тётка Масленица. Обещала долго погостить, а всего одна неделя – Масленая.
Наша Масленица дорогая
Немножечко постояла.
Мы думали, семь неделек,
А Масленица – семь денёчков.
А нас Масленица обманула,
Обманула, Лели, обманула.
Да напрасно обижаться. Может и обмануть. Зато как развеселила! О зиме и не думаешь. Легко простить тётку Масленицу. Тем более что последний её день так и зовётся – прощёный.
Самое время друг у друга прощения просить за обиды, глупости и недоразумения, чтобы к весне их вовсе не осталось.
И февраль, кажется, прощения просит, обещает не лютовать. Простим февраль. Без него бы Масленицы не было.
Вот уже и дядька Василий-капельник приходит – всё сосульками разукрашивает. И птицы о гнёздах подумывают. Теперь февраль не иначе как бокогреем звать.
Угрюмый месяц февраль. А всё же весёлый – весна-то на пороге. 




Слова прощальные и встречальные 

В первый день марта Весну встречают: «Здравствуй, наконец-то дождались!» А Весна не заходит – стоит на пороге.
Зато тётка Евдокия-плюшниха тут как тут. Ну, и ей рады, если воды принесла. Тётка Евдокия всегда с водой, да только жадничает – разве что даст курице из лужицы напиться. Ещё сосулек поразвесит. Потихоньку с них капает – плюк-плюх-плюш. Сосульки так и зовут – плюшины.
А характер у тётки Евдокии довольно-таки зимний. При ней и мороз на нос садится, и собаку, как говорят, снегом заносит.
Где же Весна!? И на пороге её не видно. Развернулась да ушла. Но вскоре вновь показывается. На сей раз под руку с дядькой Герасимом-грачевником. «Ах, здрасьте – проходите!» Однако не входит Весна – стоит на пороге.
Дядька Герасим как засвищет всей пятернёй, грачей созывает. Прилетят грачи, и тропинки чернеют, чтобы не было грачу на снегу одиноко.
За ночь снег сил набирается, встречает утро в броню закованный – так крепок мартовский наст. Но солнце быстро с ним расправляется. Тревожится снег, шепчет и лепечет слова прощальные.
Где-то рядом Весна, да никак не заходит, упрямится. Может, скучно ей с чёрными грачами? То ли вид у грача унылый, то ли голос не хорош? О, не просто Весну заманить! К ней надо и с одного бока подъехать, и с другого – умилостивить. Хотя бы песнями-веснянками.
Синички-сестрички, тётки-чечётки,
Краснозобые снегирюшки,
Щеглята-молодцы, воры-воробьи!
Вы по воле полетайте,
Вы на вольной поживите,
К нам Весну скорей ведите!
Прилетай, кулик, из-за моря,
Неси Весну из неволи!
Птиц долго не упрашивают. Как подойдёт день по прозванью Сороки, так сорок пташек с юга возвращаются. И Весне, конечно, любопытно поглядеть, что тут в марте творится. Вот сорока начала гнездо строить и кладёт в него не иначе как сорок разных прутиков. И зайчонок-мартовик родился – вот уж удивится, когда увидит землю без снега.
Но Весна упрямая. Стоит на пороге да не заходит. «Пожалуй, - говорит, - рано. Подожду, когда минуют сорок морозных утренников».
Да, это правда, - по утрам мороз. Зато днём мартовское солнце марит, гонит зиму, торопит Весну. И слышно уже, если ухо к стволу приложить, как дерево оживает, как сок под корой бежит. В такой-то день марта и пень вспоминает себя деревом.
Где-то рядом Весна, и нет уже сил ждать её. Заждались совсем.
Коровки ревут – на волю хотят,
Лошади идут – они травки ждут,
Свинки хрючат – корешков хотят,
Овечки кричат – они травки хотят,
Шёлковой травы, ключевой воды.
Весна всё слышит. Снова она на пороге вместе с дядькой Алексеем, которого кличут – С Гор Вода. Этот воды не жалеет. Тёплые ветры-весенники ему помощники, торопят воду. С гор, с пригорков катится вода потоками, по оврагам снеговая бежит. Целебна мартовская вода! Запасайся на весь год, от всякой хвори. Можно и веснушки вывести. Хотя веснушек-то жалко. Пока Весна не пришла, и веснушки радуют.
Стоит Весна на пороге, да не заходит, медлит. Пора приманить её «жаворонками». Как напечёт бабушка булочек – с хвостиками, с крылышками, с глазами-изюминками – вылитые жаворонки. Подумает Весна, что уже прилетели. Может, поторопится.
Поднимают «жаворонков» к небу и кричат, что есть сил:
Весна красна,
На чём пришла?!
Пришла, приехала?!
Приходится Весне отвечать:
На кобыле вороной,
С сохою, с бороной!
Это очень хорошо, что Весна откликается. Плохо, что с порога, только в щёлочку дверную поглядывает. Смотри, смотри, Весна, - вот съедим всех «жаворонков», тебе не достанется. Так пугают Весну, а всё же непременно оставляют ей «жаворонка» - где-нибудь в саду, в укромном уголке. Пусть отведает, когда придёт. Но не торопится Весна.
Да что же это такое?! Неужто раздумала?
А дело-то проще простого – двери, оказывается, заперты! Как тут войдёшь, когда тяжёлый зимний замок висит, в толстой ледяной шубе. Только особым весенним ключом можно отпереть.
Уж ты пташечка,
Ты залётная!
Ты слетай на сине море,
Ты возьми ключи весенние,
Замкни зиму,
Отомкни лето!
И медленно, чуть слышно поворачиваются ключи весенние в стылом зимнем замке. Сейчас-сейчас распахнётся дверь, войдёт наконец-то Весна.
Хорошо Весну встречать-поджидать. Целый месяц март для этой встречи. 




Весенние ключи 

Каковы же они из себя, весенние эти ключи?
Может, это ручьи? Или первые птицы с юга? Или почки на деревьях?
Бабушка, хоть и глуховата, а всегда слышит, как отворяется дверь весенняя. По одну сторону стоит Зима, по другую – Весна. Поглядывают друг на дружку, давно не встречались.
Розовые и голубые, тихие вечера – то ли зимние, то ли весенние – когда прощаются Зима с Весной до следующего года.
Зима говорит тонким прозрачным льдом на лужах, последним снегом, одинокой вороной на голом суку. Весна-то, конечно, разговорчивей. Нестынущим ручьём лепечет, вальдшнепом, тянущим над поляной, и утками, которые, подобно снарядам, выстреливают с болотца, и гусиной цепочкой – то ли была она, то ли померещилась в темнеющем небе.
Зима тихо отвечает холодными, далёкими звёздами, сияющими в лужах. И кажутся лужи бездонными колодцами сквозь землю, и звёзды вроде бы светят с другого края земли.
Весна уже без умолку тараторит – певчими дроздами, скворцами и первыми соловьями. И всё краше Весна, нарядней. У такой имя – Ляля.
Хотя вёсны, конечно, разные бывают. Иная так спешит, что ей не до разговоров. С громами, ливнями, бурная. Обнимет Зиму, и расстались. Другая игривая, затеет чехарду с Зимой. День весенний, день зимний. Утром Весна, вечером Зима.
А третья – скромная. Подходит на цыпочках, вроде хочет проскользнуть незаметно, чтобы Зима с Летом повстречалась. Эту Весну так и зовут – Пролетье.
Много имён у Весны. Столько, пожалуй, сколько дней весенних. И каждый день – ключ весенний. Множество ключей! Для земли, для воды и для неба. 




Цветень 

А в апреле дни ласковые. И от этой ласки солнечной всё оживает. Цветень – так зовут апрель. И ещё есть имя – березозол. Просыпается в это время берёза, и бежит под корой нежный, едва сладкий берёзовый сок. Вместе с ним и само время разгоняется, тоже бежит.
-Ох, быстрое время в апреле, - говорит бабушка. – Только глазом моргнёшь, а уж тут как тут Федул – дует тёплыми ветрами. И Родион-ледолом поспешает. Эти дядьки – Федул с Родионом – лучшие приятели дедушки Водяного. Задушевная троица. В обнимку ходят. Крушат лёд на реках и озёрах, гонят прочь льдины. Любо-дорого поглядеть. Плывут льдины из дальних, неведомых мест. Что там на них зимой творилось? Вот тропка – верно, к проруби по воду ходили. Звериные и птичьи следы. Шалашик скособоченный и лодка, полная талой воды, в которой серебрится рыбья чешуя.
Плывут-плывут льдины. День и ночь плывёт по реке долгая зима. Хотя куда уж ей, зиме-то, плыть? Ночью, наверное, поднимается в холодное покуда небо, растекается меж звёздами и ждёт, когда снова на землю падать. Да не скоро это будет - лето впереди, осень. Ещё весна в разгаре!
В разгар-то Весны дедушка Водяной очень как разгуливается. Балуется, как дитя! Косматый дедушка, с зелёной бородой из тины. А в апреле прикидывается пареньком.
Угощают его рыбаки – кто во что горазд – «вот тебе, дедушка, гостинец на новоселье! Жалуй нашу семью рыболовную богатым уловом!»
Дедушка Водяной не злой, но шалит не в меру, без ума. Разольёт реки во всю ширь по окрестным лугам и лесам. Здоровается эдак с Лешим и Полевичком. Всю зиму не виделись и соскучились. Как, мол, спалось, дедушки-ребятушки? Их и вправду не разберёшь – то ли старички древние, то ли пареньки-подростки.
Леший, как проснётся, песни распевает, всё без слов. В ладоши бьёт, свищет, аукает, хохочет и гогочет. Может кем угодно обернуться – хоть волком, хоть совой. А главное у него дело – будить деревья от зимней спячки, чтобы соки по ним бежали, помогали почкам набухать, листве распускаться.
Плевичок молчаливый. Зато шустёр, как мышка-норушка. Туда-сюда, только его и видели! Полевичка и зовут Перекати-поле. Целое-то поле пока разбудишь, ох как набегаешься.
В апреле хорошо пробуждаться ото сна. Впрочем, и у апреля есть шальные затеи, вроде нечаянных холодов. Такой уж добряк добряком, а вдруг и решит напомнить – мол, уважайте, я тепло несу, от меня прямой путь к лету, а поглядите, какие недавно морозы были. И просыплет вдруг зимнюю стужу. Но коротки апрельские холода, не печалят землю.
Быстрое время в апреле. Уже и лёд сошёл, и трава на волю пробивается, и верба распускается. В эту пору у вербы волшебная сила. Только веткой дотронься и пожелай – «как верба растёт, так и ты расти»! Тронешь телёнка, вырастет чудесная корова или бык, по желанию. Из жеребёнка – какая-нибудь Сивка-бурка, конь богатырский. А из мальчишки-то, конечно, добрый молодец.
Всё в апреле сил набирается. Сама земля так и вбирает солнечный свет – преет в апреле, вроде бы вздыхает глубоко после долгого сна.
И снег сошёл, и реки в берега вернулись. А земле ещё воды подавай. Вот прольётся первый апрельский дождь – значит, сами облака проснулись, и небо отворилось. Первый дождь так и зовут – весна. Теперь Весна хозяйка!
И Водяной, и Леший, и Полевичок успокоились, угомонились. Они знают, чего от Весны ждать.
Весна красна, наконец, пришла!
А что ты нам принесла?
-Пришла я с рожью зернистою,
С овсом кучерявым, с ячменём усатым,
С просом и гречею, с калиной-малиною,
С чёрной смородиною, с грушами, яблоками,
С цветами лазоревыми, с травушкой-муравушкой!
Вот сколько Весна обещает. Но это, конечно, не в апреле. В апреле только обещания, которые Водяной, Леший да Полевичок долго ещё растят, выхаживают, чтобы летом поспели. Они старички не жадные – лесные, полевые да водяные хозяева. Если к ним с умом и миром подойти, богатые подарки от них будут.
Поскорее бы лето наступило! Так уж заведено – одно желание исполнится, сразу о другом мечтаешь. Пришла весна – подавай лето!
Всё-всё, что апрель земле отдал, - и солнечный свет, и тепло, и вода животворная – всё вскоре обернётся плодородным летом.
Щедрый месяц апрель. Недаром называют его Цветень. Ласковое имя. В нём добрая надежда. 


Богатырский травень 

Настаёт май, и всё зелено, в рост идёт. Так и зовут май – больший, рост дающий.
А все майские силы в берёзе. Светлое, ясное дерево. В ветвях берёзовых – солнце и небо весенние.
-В мае, - говорит бабушка, - пригибают молодую берёзку, сплетая ветви с травой, и передаёт она силу свою земле, воде и людям. Вроде бы получается, что солнце и небо гостят у земли.
Так хороша майская берёза, что хочется ей подарки дарить. Нарядный платок повязывают, юбку цветастую, лентами убирают. Не дерево, а барышня зеленоглазая!
На поляне, на лугу
Гнулася берёзонька.
Завивали девушки,
Лентой украшали,
Берёзоньку прославляли:
«Белая берёзонька,
Ходи с нами гулять,
Пойдем песни играть!»
Ох, не идёт берёза гулять. Только лепечет, взмахивает листвой по ветру. Стесняется что ли? Уйдут девушки домой, и загрустит берёза. Видно, какая грустная. Оставленная.
Правда, есть у неё и другие подружки. Если бросить берёзовый венок на воду, выйдут они украдкой из реки – русалки-берегини, весёлые, шаловливые. Играют с берёзой лунными майскими ночами. Где пройдёт-пробежит русалка, там трава гуще, хлеб родится обильней.
Ранним утром можно, говорят, увидеть след русалочий – как спешили они в реку, пробегая по росе.
У ворот берёза зелена стояла.
На той берёзе русалка сидела,
Рубахи просила: «Девки-молодухи,
Дайте мне рубахи!
Хоть худым-худеньку,
Да белым-беленьку!»
Так хочется русалке белую рубаху надеть, чтобы быть на берёзу похожей. Зеленоглаза русалка и кличут её – майка. То ли и впрямь родные они сёстры с майской берёзой? Бывает, раскачиваются вместе на качелях, напевая – «ой, рели мои, рели!»
Да чего только майской ночью не приключится! Вот протяни друг другу руки под берёзой – и никогда уже не поссоришься. А майские жуки – ух как гудят! – увидишь, не будешь воды бояться.
И поют всю ночь майские соловьи. Соловые, серо-жёлтые – они и днём не смолкают. Есть у мая особенный день – соловьиный. Идёшь по траве-мураве майской, а соловей поёт, будто за тобой с ветки на ветку нарочно перелетает. Хоть беги во всю прыть – не отстанет! Да и кому охота убегать от соловьиной песни. Тёплая она и сильная. Растёт песня, как вешняя берёза, - и весна в ней, и лето. Кажется, каждое дерево, куст, травинка поют в мае соловьиными голосами. Ну, как не петь, когда растёшь и сил набираешься.
Громкий месяц май. Разговорчивый. Много у него голосов. И дождём шелестит, и комарами уже попискивает, и лягушками орёт. Иногда громом пророкочет. В общем, целый оркестр.
А самый тихий, нежный голосок у мая – травяной. Пожалуй, сразу-то и не различишь. Надо лечь в майскую траву, насторожить ухо, вот тогда услышишь, как шепчутся меж собой травинки, будто мурлыкают, - мур-мур-мур да мур-мур-мур. Смотришь в небо и замечаешь вдруг, как поднимает тебя трава – всё ближе-ближе звёзды. Шёлкова трава-мурава, ласкова. А сила в ней богатырская.
-Так оно и есть, - говорит бабушка. – Настоящий-то богатырь добр и ласков! И голосом умерен. От его голоса не вздрагиваешь, как от грома, а прислушиваешься – и чем дольше, тем сильнее голос кажется, потому что в нём правда. Хоть и тихо сказана, а непременно услышишь.
Трава-мурава себя не жалеет. Как говорится, тратит себя. Она и лечит, она и кормит. Травка, травонька, травиночка – вот как величают мураву зелёную. Славен месяц май травою. Его так и зовут – травень!
Повсюду стоит май. И берёза, и рябина, и луг-поле, и река – всё май. И песни соловьиные – май. И ветки с первыми листьями – май. Отовсюду глядит зелёным русалочьим глазом.
Трудно сказать, что такое май, - то ли весна поздняя, то ли лето раннее. Да как о нём не думай, а хорош месяц май – рост дающий.
Богатырский месяц травень. 




Горячая макушка 

Круглый год – так говорят. Интересно всё же, какой он круглый, - как колесо или как мяч? А может, и не круглый, а плоский – как лист, как доска. Любой календарь на год уж такой плоский, площе не бывает.
-Припомни-ка, голубь, - говорит бабушка, - всем лето пригоже, да макушка тяжела!
Известно, июнь – макушка лета. В июне самый длинный день. Выходит, что июнь – макушка всего года. Но разве отыщешь макушку на плоскости – на листе или на доске? Вот на голове, пожалуйста! И на мяче можно, если постараться. Так что год, конечно, круглый. Как шар земной. Когда на Северном полюсе лето и целые сутки – день-деньской, на Южном – зима, ночь кромешная. Так и представишь круглый год – на одном полюсе июнь, на другом – декабрь.
Ночи в июне коротки, а день бесконечен. Солнце, как жаркий конь, чуть за горизонт прыгнет, и обратно – по небосводу гулять. Горячее его дыхание, палит зноем. Тяжела макушка лета. Впрочем, тяжесть эта добрая. Зреет хлеб на полях. Яблоки и вишни в садах. Луговые цветы распускаются. И поднимаются, тянутся к солнцу длинные шёлковые травы.
Во лузях, лузях, зеленых лузях
Вырастала трава, трава шёлкова,
Расцвели цветы, цветы лазоревые.
Как я той травою выкормлю коня,
А я выкормлю и выглажу его…
На золотом коне, на жарком солнце едет лето в гору. Скачет конь в гору июньскую, на самую макушку.
Сверху-то хорошо видать. Вот дядька Леонтий пожаловал – самое время огуречную рассаду высаживать. Вот тётка Федосья-колосяница, полон её подол колосящейся ржи. За нею и Акулина-гречушница…
Все июню рады! Птицы поют, кузнечики стрекочут во всю ивановскую, комары звенят. Родится в июне цветок Иван-да-марья – жёлтый он да синий, как небо и солнце.
Когда солнца нету, худо лето. Но и без дождя, конечно, не обойтись. Лето об этом помнит. Недаром имя его от слова – «лить». Вот и поливает лето время от времени землю.
Туча с громом сговаривались:
«Пойдём, туча, гулять на поле!
Ты с дождём, а я с милостью,
Ты польёшь, а я выращу!»
Ох, как разгуляются иной раз туча с громом! Столько шуму-грохоту – страшно. То ли развесёлое гулянье, то ли драка на небе. Падает средь дождя молния, и, кажется, само солнце споткнулось, рухнуло. Столько в молнии яростного света, столько мощи небесной. Но в ней и сила плодородная. Потому так ярки и свежи после грозы цветы полевые, зелень июньская. А как птицы радуются, что вновь солнце на небе, никуда не упало! Кукушка считает без умолку – ку-ку-ку-ку! А чего считать-то? Всё уже сочтено.
Едет, едет лето в гору июньскую на золотом коне. Пожалуй, и вершина недалеко. Дни всё длиннее. Каждый новый повыше прошедшего. Такие великаны шагают друг за другом, что ночи среди них суетятся серыми мышками. Вильнёт хвостиком, шмыг! – и нету. Опять день-исполин наступает.
Свет царит в июне. И спать бы не спал, а всё бы глядел на Лето. Вот уже оно на макушке горы – голубое, золотое, красное, в цветочном венке. Замерло на миг, передохнуть на вершине. Оглядывает землю с высоты. Всё ли правильно? Может, где-то засуха, а где-то тепла не хватает? Не хочет Лето, чтобы июнь плохим словом поминали. Светлый месяц июнь, радостный, и жалко Лету с ним расставаться. Да всё уже сочтено, пора вниз, под гору. Миновав макушку, спускается Лето. Мышки-ночи подрастают. Хоть и незаметно пока, а всё равно знаешь – повернул год к осени. Никакими силами не удержишь его на июньской горе.
И притихнут вдруг леса да реки, луга, поля да озёра. Даже птицы на время будто онемели. Кукушка смолкла. Тихий день настал.
Ты кукуй, кукуй, ты кукушечка!
Немножко тебе куковать будет,
До Петрова дня! Ой, лялё-лялё!
Немного тебе погулять будет,
С весны красны да до осени.
Вечером сидят птицы клювом к заходящему солнцу. Гадают – неужто совсем уходит или ещё покажется?
Ну, утро-то мудренее! Выпрыгнет конь золотой на небо, и вновь отправится Лето в путь. Далеко ещё под гору – через июль и август, к Осени. Высока и горяча макушка года – месяц июнь. 


Сеноставчик 

Июль пышный и ладный, как хорошо сложенный стог сена. А пахнет липовым цветом. Зацвела липа. Кажется, гудит – столько пчёл в кроне, собирают белый душистый мёд-липец.
Липец – это прозвание июля.
Наберёшь в июле липового цвета, высушишь, а зимою с чаем заваришь. Так и пьёшь-поминаешь жаркое лето – как цвела липа, гудели пчёлы, как приходила тётка Аграфена-купальница, а за нею сам Иван Купала.
Сначала-то Аграфена, нарядная, в цветастом платке, в сарафане изумрудной зелени. Сразу и не разобрать – то ли это июльский луг приплясывает, то ли и впрямь тётка-купальница. Как она объявится, так все в лес, травы рвать. Дома в веники вплетают, приговаривая: «Приехала Купаленка на семидесяти тележеньках, привезла нам Купаленка добра и здоровья, богатства и почести!» Чисто-чисто метёт веник с травами Аграфениными. От трав июльских – добро и здоровье. А венок из июльских цветов – волшебный! Положи на голову и увидишь ясно, как выходит из лесу на речной берег сам Иван Купала – в червлёном, тёмно-красном, кафтане, борода рыжая, как костёр. Где ступит Иван Купала, там несметные сокровища являются из-под земли. Реки обернутся серебряными клинками, озёра – золотыми щитами, а родники – бриллиантовыми ожерельями.
Иван Купала любит, когда его всем миром встречают. Сам напевает: «Кто не выйдет на Купалу, тот будет пень-колода! А кто выйдет на Купалу, тот будет бел берёза!»
Хорошо купаться на Иванов день в серебряных реках, в золотых озёрах. Вода тепла под жарким солнцем, которое, словно позабыв дорогу по небосклону, пляшет над головой. Таков Иванов день, что и отпускать его жалко.
Когда солнце угомонится, приляжет за леса и горы, разжигают костры. Теперь уже костры пляшут тут и там в ночи. И вокруг костров пляски. А если прыгнуть с разбегу, взлетишь над пламенем, и кажется, что чистое золото под тобой. Да куда ни глянь, сплошные сокровища от Ивана Купалы! Буйные травы и душистые цветы тянутся к звёздному небу. И лежит на них роса купальская, дающая целебную силу. Умойся, и уйдут все немощи-недуги. Праздник росы в купальскую ночь…
Только этой ночью, раз в году, зацветает папоротник. Увидишь его огненный цветок, загадывай желание – любое исполнится, если, конечно, Иван Купала не будет против.
Но не легко приметить цветок папоротника среди высоких июльских трав. Уже подошло время сенокоса. Того и гляди, перестоятся травы, и пропадёт сила купальская. Одна пора в году для сенокоса – июль. И ложатся травы рядами. Сохнут на ветру и солнце, сохраняя силу, данную Иваном Купалой.
Лёли моё, лёли! Два братца родные
Да сено косили. Лёли моё, лёли!
Сестрица Алёнушка обед выносила.
Лёли моё, лёли! Обед выносила -
Творог и сметану. Лёли моё, лёли!
Только траву скосят, как появляется дядя Самсон. Хмурится, оглядывая покосы. Пусть хмурится, лишь бы дождей не принёс. Не то до самой осени мокро будет – на семь недель дожди зарядят, коли дяде Самсону чего не по нраву придётся.
Скорей бы уж сено в стога сметать!
Душисты июльские стога. Пахнут солнцем и мёдом. Всю зиму, как липовый цвет, сохраняет сено жар июльский. Заснёшь на сеновале и обязательно приснится то место, откуда сено родом. Оно разное бывает – заливное, пойменное, луговое, степное, боровое, дубровное, суходольное, болотное, бугровое. У каждого свой запах, чуть-чуть да отличается. И голоса, конечно, разные у сена. Бывает, услышишь самого Ивана Купалу.
Стоят стога в июле, как дома – огромные, большие, средние, маленькие и совсем крохотные. Эти-то крохотные собирает сеноставчик – такой земляной зайчик. Тоже припасает на зиму маленькие копёшки. Если сеноставчик собрал много стожков, зима, говорят, будет лютая.
А сеноставчику-то хоть бы что – натаскает в нору сена, и тепло, уютно, летом пахнет. Всю зиму напролёт можно вспоминать, как хорошо в июле было. Июль – месяц созревшего сена, сенозарник. 




Золотой серпень 

Степенный, достойный месяц август. Как купец богатый – чего только нету! И ягоды, и грибы, и яблоки-груши, и хлеба спелые. В августе всего, как говорится, густо. Так и зовут его – август-густарь.
Славный месяц. Богатый, а не жадный. Всё раздаёт. Это время собирать да припасать на зиму, только успевай вертеться.
Вот уж дядьки Пуд с Тимофеем явились – начинается жатва. На Николу-кочанного капусту убирать. Едва справились, а тут, как тут Евдокия-малинуха – пора малиной заняться, не то осыплется с кустов.
Но первое-то дело, конечно, - жатва. Жатной хлеб спелый да зрелый – любо-дорого поглядеть. Хотя красота его не такова, чтобы долго разглядывать. Она работы требует.
Всё же диковинные растения – рожь, пшеница. Злаковые! Наверное, слово «злак» в родстве со словом «злато». Может, и дальнее родство, но августовские поля – пшеничные да ржаные – чистое золото.
Жали мы, жали, жали, пожинали, -
Жнеи молодые, серпы золотые.
В старину бывало, когда убирали хлеб, казалось, будто солнечные лучи скашивают колосья, - так сверкали в руках жнецов острые серпы.
Серпень – ещё одно имя у августа. Золотой серпень.
-Серпы в августе греют, - вздыхает бабушка. – Да вода уже холодит. В поле кузнечики стрекочут, подбадривают, помогают жать. Это нелегка работа – серпом пшеницу резать да вязать в снопы. Сколько раз полю поклонишься, и не сосчитать. Ну, а как жатва закончена, ложатся жнецы на землю и кричат трижды: «Пашня, пашня! Хлебца нам дай! А силу нашу отдай!» И вроде бы легче, проходит усталость. Такая щедрая земля в августе – и хлеб даёт, и силу возвращает. И самой ей радостно, когда добрый урожай. Преображается земля в августе. Есть даже день особенный – Преображение.
Тихая, светлая лежит земля под высоким августовским небом. То ли уморилась, то ли прислушивается, не подходит ли уже Осень. Или вспоминает, всё ли сделала, как надо? Хорошо ли уродились грибы да орехи, ягоды да яблоки? Хватит ли на зиму августовских припасов?
Раздаёт август свои богатства. Яблоню чуть тронешь, и бухают оземь яблоки, как ядра тяжёлые. Налились за лето солнцем. В яблоневом саду и ночью, кажется, светло. Это яблоки посвечивают. Ровный от них свет. И чем дольше глядишь, тем ярче разгорается, будто не простые яблоки, а золотые, молодильные.
Ночи в августе всё длиннее, как коты крадутся. Но не чёрные. Цветут золотые шары и зверобой, и листья на клёне и берёзе золотом отблёскивают. Было лето белым, было красным, стало золотым.
А вдалеке, на самом горизонте, откликается дедушка Калинник – мигает зарницами. Чудные эти огни августовские, тихие, совсем бесшумные. Плеснёт золотым светом и не поймёшь, что это за беззвучная молния, откуда? Наверное, за лето на земле столько солнечного света скопилось, что вспыхивает он время от времени зарницами, далеко в ночи видимыми.
Задрёмывает земля в августе – наработалась, устала. И потихоньку, незаметно уходит последний летний месяц. Красивый август, золотой, зорничек!
Об руку с ним оставляет землю и само Лето. Ах, обидно с ним расставаться! Как ждали его, торопили – всю долгую зиму, всю весну. И вот, наконец, пришло – с теплом, с купанием, с цветами и ягодами. Так бы и жил круглый год летом! Но не успеешь глазом моргнуть, как уходит август, уводит с собой лето.
Да пожалуй, не так уж и плохо, что в году столько расставаний. Значит, и встреч много. Крутится Земля. День сменяется ночью. За длинными днями короткие, за жаркими – прохладные. А потом, к счастью, наоборот! И точно известно, что впереди – за осенью и зимой – весна и лето. Новое Лето. Хорошо ждать с ним встречи.
Времечко, лети, лети!
До новой весны, до нового лета!
 



Осенины
 
В сентябре, понятно, - начало осени. Но, как и всё на свете, осень не сразу начинается. Сначала приходит дедок Жыцень, худощавый, всклокоченный. Откуда, спрашивается, вылез? Имечко так себе – Жыцень. Да ещё, говорят, у него целых три глаза. Вот каков!
Тремя-то глазами Жыцень доглядывает – всё ли убрано на огородах, в садах, в полях? Если нет, сам порядок наведёт. Да припомнит! Злопамятный Жыцень. На другой год плохой будет урожай у нерадивого хозяина.
Так и зыркает тремя глазами по сторонам Жыцень, точно ревизор. Кто это на столбе сидит!? Ворон что ли? Или монтёр? А, это дядька Семён! Обыкновенно Семён-летопроводец взбирается на высоченный столб, чтобы и Лето разглядеть уходящее и Осень, на землю вступающую. На Семёнов день встреча Осени – осенины. Как она себя покажет? Если ясный день, далеко видать, будет Осень тёплой, сухой, протяжной.
Солнце тогда светит мягко. Тонкие перелётные паутинки вспыхивают серебряным светом. Дикие гуси разгуливают по земле важно, как капитаны дальнего плавания, которым скоро в кругосветку. И скворцы ещё тут, посвистывают заливисто, будто окликают, - поглядите на нас перед разлукой… Иногда кажется, вернулось лето! Нежное, не палит зноем, а ласкает, баюкает, по голове гладит, как бабушка. Жалко, что сроку ему – неделя-другая. Хрупкое лето в сентябре, осеннее, а зовётся – бабье. Нарядов у бабьего лета – целый сундучище. Что ни день, новый сарафан. И жёлтый, и золотой, и серебряный, и багряный, и алый, и зелёный ещё, и такого иной раз цвета, что слова не подобрать, а только сердце уже грустит, тревожится от мимолётной, уходящей красоты.
Коротко бабье лето. Хоть и много красок, да все желтеют.
Рано или поздно покажет Осень свой характер. Пообтрясёт листья с деревьев, и прозрачен станет лес. Светло в нём, будто распахнулись широкие двери, за которыми вдалеке стоит Зима.
Высоко-высоко летят гуси да журавли. Над лесами, полями, реками да морями. Сколько же раз им крыльями взмахнуть, чтобы до места долететь? Наверное, как мы шагами, так птицы отмеряют свой путь взмахами крыла. К примеру, журавлиных – около миллиона. А соловьиных и не счесть.
Над деревьями галдят стаи ворон, совещаются, улетать ли. Так и не сговорятся – одни остаются зимовать, другие отправляются к югу, но не слишком далеко.
А ласточки, говорят, прячутся на зиму в колодцы. Трудно в это поверить – чтобы ласточка да в колодец?! Конечно, летят они в небе осеннем, унося на длинных хвостах Лето.
Мрачнеет Осень, хмурится. Приходит дядя Артамон с хворостиной и гонит змей спать. Уползают они в укромные уголки, сворачиваются в клубки, засыпают долгим зимним сном.
Но не спится небесному Скорпиону. Жалит он природу, не жалеет, и всё на глазах увядает.
По утрам уже заморозки, и падает на траву белый иней.
Горек сентябрь, как ягода осенняя рябина, но и красив. Недаром в былые времена новый год начинался в сентябре. Куда ни глянешь, всё вроде новое. И поле не узнать, и лес, и само небо – прозрачное оно, высокое, даже когда облаками закрыто.
Вот новоселье в сентябре обязательно будет счастливым. Дедок трёхглазый Жыцень любит новоселья. Когда всё уж прибрано, а на столе летние подарки – хлеб-каравай, варенья, соленья. Собираются за столом и тётка Наталья-овсянница и дядька Никита-репорез, и Флор-осенние утренники, и крёстные Лупп с Федорой - все дни сентябрьские тут как тут. Справят осеннее новоселье и поклонятся: «Ай, спасибо хозяину за мягкие пирожки! Ай, спасибо тому, кто хозяин в дому!»
А хозяин-то, известно, - Осень. В сентябре у неё дом просторный, светлый, нарядный и от угощений ломится.
Осенины – новоселье Осени. В тереме осеннем окна и двери всегда нараспашку – дождь ли, ветер ли – заходите, люди добрые!
В сентябре Осень приветлива, радует погожими днями. Самое время по грибы. Тихо-тихо в осеннем лесу. Разве что шуршит под ногами палый лист да поползень царапает коготками кору, пробегая по стволу, да синицы, перелетев с ветки на ветку, замрут, прислушаются, не идут ли холода.
Говорят, что в сентябре и у воробья – мёд на столе. Вот поглядеть бы, как воробей за столом мёд ложкой уплетает. Наверное, прямо из банки.
Всякое бывает в сентябре, на осенины.
 

Батюшка Покров
 
Солнце вроде бы засыпает в октябре. Чуть потянется спросонья, и вновь на боковую. Даже в полдень едва поднимается над землёй.
Кажется, всё дальше и дальше улетает Земля от Солнца. Дни белые всё короче. Утро поздно, вечер рано. Небо низкое дождя полно. И не пройти, не проехать по октябрьским распутным дорогам.
Обулся не так, оболокся не так,
Заехал в ухаб – не выехать никак!
Октябрь не любит ни колеса, ни полоза. И телега в грязи завязнет, и сани – ни к селу, ни к городу.
Октябрь – грязник. Не разгуляешься по такой погоде. Хоть и крылья есть, а не летается – такая тоска тоскливая, унынье унылое.
Сидит воробышек на камушку,
Повесивши головушку,
Глядит на чужу сторонушку…
Не податься ли и воробью в тёплые края, прискучило под дождём киснуть. Не слыхать в октябре птичьих голосов. Разве что ворона каркнет сгоряча, будто обругает погоду. Ну, какие, право, песни в дождь да грязь!?
Хотя, конечно, есть серьёзные птицы, которые дело своё не бросают – поют, не взирая на ненастье. Таким особый почёт! Для них и сапожки со шпорами, и красна шапка набекрень, и кафтан цветастый, долгополый. «Сидит петух на воротиках, голос до неба, косы до земли». Вот какова песня петушиная – до неба достаёт! Иные считают, что петух просто кричит или того хуже – орёт. Это обидно и несправедливо. Петух и рад бы спеть потихонечку песню задушевную, что-нибудь соловьиное, но другая у него задача. Так надобно, чтобы все услыхали, чтобы само солнце пробудилось. И сбивается петух на горластые вопли. Петуха, как говорится, даёт. Зато далеко слышно!
-Да-да, голубь мой, - кивает бабушка. – Сам батюшка Покров поспешает на петушиный зов. Придёт, оглядится и пожалеет землю – снегом укроет, примерит, зимнюю шубу. Хороша шуба! Белый свет от неё по миру. Радостно, когда белый снег ложится, и уже понимаешь, как соскучился по нему и по самой зиме морозной.
Скорей бы шубу надеть, ушанку, варежки. Санки достать. «Саночки-самокаточки, они в лес глядят, покатиться хотят!» Одна беда – не укатятся далеко, как мечталось. Батюшка Покров не зиму с собой приводит, а так, для пробы, - зазимье. Коротка жизнь у первого снега, не успеешь и снеговика слепить.
Примерила земля зимнюю шубу и скинула. Ещё не время в шубе щеголять. Настоящая зима теперь через сорок дней пожалует.
А пока батюшка Покров другой наряд предлагает. Все листья пообтрясёт с деревьев, подгонит один к одному, как портной, - тёплая пёстрая лиственная поддёвочка получается.
Встречаются на земле листья – и берёзовые, и рябиновые, и осиновые, и кленовые…
Есть о чём поговорить, что сырой земле порассказать. Долго ещё листья будут шептаться.
Батюшка Покров доволен. И шубу примерил, и поддёвочка впору. Да это ещё не все гостинца батюшкины. С первым снегом прилетают снегири, рассаживаются по деревьям, как спелые яблоки, и посвистывают задумчиво – фи-инь, фи-инь, фи-инь. Очень любят снегири посиделки с длинными беседами. Как прилетит снегирь, так вроде бы уютнее на земле.
Хорошо в тёплом доме, глядя на снегирей за окном, послушать батюшку Покрова. У него историй видимо-невидимо, бывальщина-небывальщина, чего душе угодно. А устанет батюшка Покров, так бабушка подхватит.
На дубу свинья гнездо свила,
С поросятами, с полосатыми…
И во всё охотно веришь, потому что это не просто враки, а октябрьская небылица, от скуки лекарство.
Сидит кисурка в печурке.
Её теплёшенько, горячёшенько…
«Котябрь, - мурлычет кисурка. – Котябрь на дворе».
Да так заслушаешься, что не заметишь, как уйдёт батюшка Покров – то ли был на самом деле, то ли не был, а почудился.
Уйдёт батюшка Покров, и октябрь опять заплачет, разрыдается. Тем более что явилась тётка Фёкла-зарёвница. Ох, любит слёзы лить, землю заливать! Хлебом не корми, а дай наплакаться вволю. Да будет тебе, тётка Фёкла, реветь понапрасну! Садись, тётка-зарёвница, у огня, послушай, как ветер шумит на дворе, как поленья в печи потрескивают, как идёт из северных краёв Зима к нам в гости. И успокоится Фёкла, призадумается. Чего, спрашивается, ревела?
Такой месяц октябрь – задумчивый. Самое время лето помянуть и о наступающей зиме подумать. Этому батюшка Покров научил.

Мост из осени в зиму 

Бесприютно в ноябре. Дождь снежный. А снег дождливый.
Раскрыта земля ветрам. Лихие ветры! То ли осенние, то ли зимние – не поймёшь их. Гудят и стонут ветры в ноябре. Расплёскивают лужи, гнут деревья, ломают ветки. Воют, а то будто бы и похрюкивают или визжат. Шальные ветры ноябрьские. Даже когда сидишь в тёплом доме, могут напугать. Это дядька Дворовой буянит.
Сердитый дядька. В окна задувает. В каждую щель лезет. Мало ему двора. Пасмурным глазом глядит. Если что не так в доме, не готово к зиме, сразу даст знать.
-Ноябрьским вечером воду послушай, - говорит бабушка. – Выйди на реку, к озеру или к колодцу, замри и прислушайся, какова вода. Если тиха, спокойно стоит, будет зима тёплая. А коли гудит да стонет, быть зиме бурной, метельной и морозной. Это от Водяного знак. Он точно скажет, чего ожидать. Если, конечно, честный малый. Но бывает и так, что наткнёшься на вруна забубённого, - нарочно шумит, баламутит, чтобы припугнуть строгой зимищей. А на поверку окажется зимушка, зимка мягкая.
Да какова бы ни была, а готовятся к зиме и Леший, и Полевичок. Побаиваются морозов. Тихое местечко ищут. Водяной-то, ясно, в самом глубоком омуте до весны затаится. Полевичок выберет уютную мышиную норку. Ну а Леший долго ещё по лесу шастает, ломает деревья, кладёт буреломный шалаш, навроде берлоги, где тепло будет, когда снег ляжет. Так и проспит до весенней капели по соседству с медведем. Но прежде Леший лесных зверей торопит, чтобы подыскали убежище на зиму. А птиц прочь гонит, к югу – заботливый он, Леший.
Пташечка, да касаточка!
Тебе зиму здесь не зимовать,
Тебе быть, пташечка,
На чужой стороне!
Бывают такие пташечки-касаточки – ветер в голове - не знают толком, куда податься.
Осенница, пора ноябрьская, не больно-то весела. Короток день, как куриный шажок. Вот и справляют в ноябре курьи именины. Привечают кур, овса дают, ячменя. Может, шажок куриный пошире станет? Тогда и день прибавится, посветлеет.
Скорее бы уж осень проводить да зиму встретить, со снегом, с морозами. Хоть дело это не простое – морозы выковать, реки остановить, дождь в снег оборотить.
Вот придут два братца – Козьма да Демьян – славные строители, в кулаках гвозди горстями. Наводят, сколачивают они крепкий мост. Из Осени мост прямо в Зиму. Должен быть надёжен!
Сначала Козьма да Демьян на водах ледок устанавливают, пробный. По такому разве что гусь лапчатый пройдётся. Но большие великотрудные дела всегда с малого начинаются. Впереди забот – полон рот! Потому и молчуны Козьма с Демьяном. Видят, что одни не управятся, но подмогу не попросят. Да, в общем-то, знают – подоспеют помощники ко времени.
Уже тётка Матрёна торопится, тащит за собой волоком морозы с далёких железных гор. Приподнимется Зима, оглядится белым оком – нет, не готов ещё мост зимний, шаткий, хлипкий, боязно пока вставать на него.
Прибежал как-то боком, почти задом-наперёд дядька Фёдор Студит. Ох, уж застудил, захолодил, уронил ледяные ветры наземь!
И Мартын, и Михайло помогают, чем могут. Каждый день ноябрьский – строитель зимнего моста. Сам ноябрь, по правде-то, - мост в Зиму.
Вставай, вставай, Зима, на ноги!
Поднимайся, Зима, на крепкие!
На белые ноги свои поднимайся,
На ледяных, Зима, прочно стой!
Так уговаривает ноябрь Зиму. Специальный это заговор. И собрались снеговые тучи и уронили снега. Однако не принимает покуда земля снег небесный, быстро он тает. Не снег, а так – снежура.
Самое время вроде бы серьёзному снегу упасть. И вот повалил. Да какой густой, да сколько! Хоть снежную бабу лепи, хоть крепость строй. Маленький снежок прокатился всего-то пустяк, а уже обернулся громадным шаром, не сдвинуть. Светло вокруг, празднично. Но короток ноябрьский праздник. Баба снежная оплыла, скособочилась. Не баба, не дед – поросячий привет. Да просто ляпа – тяжёлый, мокрый ноябрьский снег. Ляпа долго не продержится, утечёт.
Ну, никак Зима не поднимается! Трудно ноябрю. Капризничает земля, не угодишь – и этот белый платок не к лицу, и то белоснежное покрывало жидковато. Обидно, конечно, когда тебя отвергают, но упорный ноябрь, не отступится. Ветрами морозными гонит прочь облака, чтобы не мешали землю выстудить.
И вот ночной порой неслышно взойдёт Зима на мост ноябрьский и пойдёт по нему всё выше и выше, накинув на землю тёплую снежную шубу. Глянешь утром в окно – ах, вот она Зима, крепко на ноги встала! Не гостья уж, а хозяйка. 


Начало 

Декабрьский день, как сорока-белобока, хвостом кивнёт – и нет его. Ночь тёмная.
И не верится, что наступят тёплые дни, оживут деревья, зазеленеет трава, потекут свободно реки. Деревья голые, как мёртвые. Прикоснёшься к стволу, будто каменный, - такой глубокий у дерева сон. Реки, озёра под крепким льдом, не достучаться – как там они себя чувствуют?
Солнца и не видать. Чуть одним глазком прищуренным взглянет, и вообще зажмурится. Ну, совсем погибает год – почернел и съёжился.
И входит декабрь на землю об руку с Зимой. В медвежьей шкуре Зима. Метели за ней вереницами. Пройдёт из стороны в сторону и белым-бело – приняла земля снег декабрьский. И сразу посветлели длинные ночи. Повеселели короткие дни. Пора на санях кататься!
Особенно лихо, конечно, с горы. Крутой месяц декабрь, и горку бы покруче! Несутся санки со свистом, дух захватывает. Далеко увозят. А в гору путь медленный, шаг за шагом, потихоньку. Но всё же заберёшься, и снова – вниз. От начала горы к концу. От конца – к началу. Так накатаешься, что голова кругом, и уже непонятно, где у той горы начало, а где конец.
Весь в снегу и сосульках, щёки горят, горячие, как чайники, и пар клубами.
-Ну, голубь, укатался, - скажет бабушка, разоблачая слоями, будто кочан капусты. – А догадался ли, голубь, каков путь у солнечного года? С высоченной горы в глубокое ущелье! – Поит чаем с малиной и рассказывает. – Доберётся год до самого дна – глядь, дальше некуда. Один путь – на гору. А год-то уж старик стариком, дряхлее не бывает. В бороде путается, спотыкается. Как такому в гору?! Тогда умоется, выкупается в снегу, новый кафтан накинет, и не узнать – оборотился младенцем, день от роду. Щёчки розовы, кудри золоты, глаза смешливы, как у жаворонка. И на гору поглядывает, примеривается одолеть.
Народился, значит, Новый год. А в дядьках у него Спиридон, по прозвищу Солнцеворот, потому что солнце пробуждает. Заботливый дядюшка. Дорогу укажет, а в провожатые само солнце даст. Далёкий им путь, Новому году да солнцу, высоко подниматься, на горную макушку. Пока доберутся, Новый год возмужает, не иначе как богатырь в силах. Да уж пора вниз, в ущелье – такова дорога у каждого Нового года. Всю пройдёт – старым станет. Омолодится, как вновь родится, и дальше – вверх-вниз, от начала к концу, с горы на гору, от конца к началу.
А декабрь и есть то самое глубокое ущелье, в котором солнце пробуждается и Новый год рождается. Чуть окрепнет год – недели хватает – как встречают его люди. Хотя разглядеть-то Новый год мудрено, как само время, – то ли видим, то ли нет. Потому и ходит он по домам не один, а с товарищами, с дедом Морозом и со Снегурочкой, они подарки несут.
Ай, здравствуй Новый год! Ты уж постарайся, не будь хуже старого. Расстарайся, будь получше!
Да Новый год рад стараться, но больше-то, голубь, от нас зависит, каким ему быть. Как дело поведёшь, таким и будет.
Уходят дед Мороз со Снегурочкой, а Новый год в каждом доме остаётся. Куда ни обернёшься, всюду Новый год, и целых двенадцать месяцев у него за пазухой…
Чудно всё это – ущелья, горы крутые с макушками. И вроде так получается, что годы бессмертны. Старый превращается в новый, и время течёт да течёт, не останавливаясь. Впрочем, похоже на правду. В декабре день потихонечку прибавляется, идёт солнце в гору, а зима к лету.
-Хорошо, когда Новый год в большом снегу рождается, - говорит бабушка. – Будет много хлеба. В декабре, голубь, не только Новому году начало – хлебу доброму начало. Ох, много начал в декабре!
В былые-то времена и детей грамоте учить начинали.
В назначенное время приходил в дом учитель – как здоровье? Как семья? Ласково его встречали, с почётом. В красный угол сажали, угощали. А затем отец сыночка подводил – научите, мол, господин, уму-разуму! Ну, а если что не так, прошу построже – за ухо его и в угол на горох, для просветления.
И кланялись в пояс учителю. А на другой день, как солнце встанет, отправлялся ученик с азбукой в школу. Солнце в гору пошло, учение в голову вошло – так говаривали.
И поглядывала бабушка на мою голову. Как там дела, есть ли смысл и толк?
А я уже засыпал и видел, как поднимаются на гору Новый год об руку с золотым солнцем. Всё выше. И чем выше, тем теплее на земле. Вот и снег тает, трава зеленеет, птицы поют. Вот и яблоки поспели, и ягода лесная, и папоротник зацвёл. И спускаются год с золотым солнцем вниз, под гору, к декабрю. И вот вижу ёлку разукрашенную – то ли среди леса на поляне, то ли в комнате под люстрой, – и деда Мороза со Снегурочкой.
И проходят, кажется, века. И даже тысячи лет. А рядом со мной всё так же моя бабушка, вяжет тёплую безрукавку-душегрейку. Спицы клювами постукивают, и на коленях клубок шерсти, как серый кот, ворочается, жмурит глаза. И кто-то из них, или оба-вместе? говорят бесконечные были-небылицы.
-Где снег, там и след. О, сколько следов-то на снегу! Заяц проскакал. Мышка промелькнула. Лиса танцует. А волк рыщет…
Ой, заинька, ковыляинька!
Прыгай, прыгай, ковыляй!
Да гляди-поглядывай –
Волк бежит косматый,
Откинул хвост
На двенадцать вёрст!
Ох, заинька, не встретися,
Ковыляинька, да ты с волком!
Ах, как хорошо скакать в полнолунную ночь по декабрьскому снегу! Поглодаешь молодую осинку. Оглядишься, привстав на задние лапы и навострив уши. И дальше вприпрыжку, петляя, кружа по лесу – никто не догонит! – до самого утра. 



                               ДЕД МОРОЗОВ


Заботы зимние
 
Дед Морозов не старик старый. Какой там старик! Так, борода седая да усы с позолотой, по рублю волосок. Он, дедка Морозов, не чахлый и не слабый телом. Большой дядя. Сильный, статный, важный, дородный. Одно слово – управитель. У него, по правде, владений – от и до. Он дед всем морозам, - лёгким, весёлым, сильным и трескучим - сыздавна до наших дней. Да кто его не знает, деда Морозова?! Попросту, за глаза кличут – дед Мороз.
Однако жизнь его мало кому известна. Ну, дед. Ну, Мороз. Ну, мешок с подарками. Ну, борода по пояс… И всё, пожалуй. А что, как, откуда – чистые потёмки.
А надо сказать, что дом деда Мороза в поле стоит – на семи верстах, на восьми столбах. Столбы точёные, позолоченные. Не дом, а терем. Крутоверх и златоверховат. Ворота решётчатые, подворотенка хрустальная.
Как пойдут от железных гор зимние тучи, так надевает дед Мороз шубу во тысячу рублей, подпоясывается кушаком во десять тысяч, а шапка у него – цены нету. Видят люди, и каждый диву даётся: «Да и чей это дедушка такой – добрый молодец? Кто его вспоил, вскормил, вырастил?»
А взрастил-то деда Мороза светлый месяц – родной батюшка, да вскормила чистая заря – родная матушка, да взлелеяли часты звёздочки – бабушки его да тётушки.
Бороду завивает дед Мороз в три ряда – первый чистым серебром, второй белым золотом, а третий речным жемчугом. Все о деде Морозе говорят – «уму-разуму понасыпанный».
Борода-то, конечно, старит, а радость молодит. А чего ему, деду Морозу, и не радоваться, когда скоро Снегурочку встречать?!
К этой встрече дед Мороз задолго готовится. Рядом с домом большая кузня. Там он зиму куёт, по всем древним правилам и указам. Это не легко – зиму на ноги поставить! Оковать грозы, ливни, быстрые реки и саму землю, чтобы снег упал посуху. Под рукой деда Мороза – стужа, иней, сосульки, снежные облака, пурга, вьюга и метели. Но всему свой черёд. Ещё надобно клады закопать до весны. Кладовую золотым ключом замкнуть.
Раным-рано петухи запели, а прежде дед Мороз пробудился. В серебряный колокольчик позванивает, гонит ветра полётные, морозные – по рекам, по полям, по лесам, по городам. И усаживается среди двора широкого, среди крыльца высокого – Снегурочку поджидает. Но не просто так, не без дела.
Супротив двора приукатана гора, принаколоты дрова. А около двора – трава-мурава. На каждой травинке по жемчужинке. Ими-то дед Мороз и расшивает платье для своей Снегурочки. Узоры дивные – тут светел месяц с лунами и звёздами, и солнце с облаками, и сыр-боры с рыскучими зверями, и море с волнами да кораблями под белыми парусами, с корабельщиками, и церковь Божья с образами, с чудными крестами. Вот какой подарок поджидает Снегурочку.
Снеги уже на землю падают, перепадывают, и выходит из снежной пелены, ровно в ноябре, на курьи именины, - Снегурочка. Вот уж тут радости-то! Девять месяцев не виделись. Сошла Снегурочка со снежного облака, и от деда Мороза ни на шаг. Рассказывает, над какими странами-городами пролетала, где дождём пролилась, где грозой прошумела.
Теперь дед Мороз со Снегурочкой повсюду вместе. У них дружба давняя. Было дело, выручила Снегурочка деда Мороза из большой беды. Да ему без такой помощницы, пожалуй, и не управиться.
Ночью глубокой дед Мороз и Снегурочка выходят из терема поглядеть на месяц в небе, каковы его рога, - если острые да ясные, пора метели из стойла выпускать. Прислушиваются к рекам, озёрам, колодцам. Хорошо, коли вода спокойна, а стонет и гудит, – придётся деду Морозу ещё потрудиться, большие морозы выковать и снежные бури надуть.
Да не позабыть – разогнать, хоть на зиму, нечистую силу. Не то ведьмы с колдунами обязательно месяц украдут – ищи его! Или у коров молоко повысосут.
Стужей студёной ошпаривает дед Мороз всякую нечисть, выдувает из печных труб, где любят схорониться. А Снегурочка метлой гонит, поднимая метели да вьюги. Ещё Лихоманок спроваживают. Они и с виду-то до того противны, эти Лихоманки – тощие, подслеповаты и сопливы, руки не краше кочерги, всё чихают, икают, кашляют. Такие уродцы, хуже сна дурного…
Снегурочка, как время свободное, по звёздам читает. Вот звезда Чигирь, то есть Венера, показывает счастье и несчастье, что надобно делать и чего не следует. Сажар-звезда, или Большая Медведица, отвечает за то, чтобы медведи вовремя засыпали. А по свету Гнезда Утиного – созвездия Плеяд – можно погоду предсказать на месяц вперёд.
Да уж так вот – когда дед Мороз со Снегурочкой вместе, с ноября по март, целых пять месяцев, - они большая волшебная сила!

Щедрые дни
 
Было дело, начинался новый год в марте. Потом в сентябре. Но вот уже триста лет, как дед Мороз готовит новогодние подарки к январю.
Ходит дед Мороз по ночам, как сторож с трещоткой, поглядывает, всё ли к Новому году прибрано.
Кто деда Мороза повстречает, тому жить богато, ходить хорошо многие лета, тому добро и честь, скоро сбудется, не минуется!
Дед Мороз чистоту любит и порядок – белые ковры, дорожки, сугробы по счёту. Любит и в зеркальце поглядеть – расчёсаны ли борода с усами. У них со Снегурочкой полон дом зеркал.
Перед самым Новым годом дед Мороз со Снегурочкой разъезжают по миру на расписных санях, запряжённых тремя конями, - серебряным, золотым, алмазным. Проверяют те места, где клады захоронены. На таком потаённом месте разводит дед Мороз костёр, ударяет по нему жезлом и говорит вещие слова: «Сколько искр, столько счастья и удачи в Новом году!»
Ну, уж искры разлетаются тысячами тысяч! Полные мешки набивает искрами дед Мороз, укладывает в сани. Из этих мешков они со Снегурочкой в Щедрый вечер, под самый Новый год, подарки раздают. Известно, на кого кошка в доме потянется, тому особое богатство перепадёт.
«Ой, рано, рано куры запели! Щедрый вечер! Добрый вечер!» - распевает с утра Снегурочка.
В этот день без перелёт-травы никак не обойтись, не поспеть повсюду, где ждут подарков. Дед Мороз пучок перелёт-травы вплетает в бороду, а Снегурочка – в косу.
А подарки-то, если честно, для того, чтобы не поминал никто дурным словом старый год, и в новый веселей глядел. Как посмотришь, то и увидишь, то и сбудется, не минуется.
Наступает Новый год, и деду Морозу новые заботы.
Под Рождество Христово ходят дети по улицам меж домами, величают хозяев песнями:
«Как у месяца золоты рога.
Как у солнышка лучи ясные.
Уж ты, тётушка, подай!
Ты, лебёдушка, подай!
Ты подай-ка пирог,
С рукавичку широк!
Подавай, не ломай!
Ты начинку не теряй!
Благослави-ко нас, Бог,
Утро Новый год!
Ну, и детей, понятно, благодарят – конфетами, пирогами, деньгами. Иная хозяйка, растерявшись да растрогавшись, вдруг целый холодильник отдаст. Всякое бывает под Рождество.
А перед детьми, конечно, дед Мороз шагает с утренней яркой звездой на длинном шесте. Вот именно по такой звезде две тысячи лет назад отыскали мудрые волшебники новорожденного Христа, пришли с подарками. Жалко, в ту пору дед Мороз ещё на свет не появился, а так бы обязательно принёс что-нибудь полезное – квашеной капусты, мороженых яблок, витую сладкую сосульку.
Дед Мороз любит, когда много снегу на Новый год, на Рождество. Но особенно хорош снег на Крещенье. Собранный в Крещенский вечер, этот снег большая сила – исцеляет всякие недуги. А главное – верное средство от Огненного змея, который любит приворожить доверчивых красных девиц. Влетит ненароком в форточку и тут же обернётся молодцем несказанной красоты. Не любя, как говорится, полюбишь. Не хваля, похвалишь. Таков Огненный змей, умеет оморочить, злодей, красну девицу – ласковыми приветами да озорными поглядами. А потом в ту же форточку – ффыррь! – и как не было.
Только девица тоскует, сохнет. Посудите, какое горе для всей семьи!
Потому в Крещенские вечера дед Мороз строгий. Даже кусачий и трескучий. Иначе не отвадить Огненного змея от девок красных. А как сыпанёт ему на хвост дед Мороз крещенского снега вместе с чертополохом, так будет знать, попомнит, и огня-то поубавит Огненный змей.
А день меж тем в заботах да работах прибавляется уже на куриный шажок, на гусиную лапку. Всё быстрее поспешает к весне. Скоро-скоро деду Морозу доставать золотой ключ, отпирать кладовые, где солнце золотое жаркое, серебряные дожди, жемчужные росы, семицветные радуги… Скоро и со Снегурочкой прощаться до следующей зимы. Аж сердце щемит.
Тем временем пора готовить рассаду на лето. Папоротников цвет, плакун-траву, одолень-траву, перелёт-траву, разрыв-траву – дед Мороз непременно высадит в свой заветный огород. Может, и чего новенькое. К примеру, кактусы, фикусы, ананасы. Всё меняется в мире. Вряд ли проживёшь на одной траве.

Клады
 
Ранней весной, в марте, отпирает дед Мороз золотым ключом кладовые. Всё уберёг за долгую зиму. И выпускает на белый свет – серебряные дожди и жемчужные росы, семицветные радуги и красное солнце, живую воду и яблоки молодильные, родники бриллиантовые и туманы топазовые.
Но есть у него и отдельные клады, в землю зарытые, которые каждый год приближаются к поверхности на петушиный шаг. Это особенные самовыходные клады, подарочные. Из них дед Мороз берёт подарки на Новый год. С этими кладами больше всего мороки, потому что много до них охотников.
Ещё с тех древних, незапамятных времён, когда новый год начинался весной, повелось у нечистой силы отмечать его на Лысой горе. Уже пятьсот лет собираются сюда со всех сторон ведьмы, чародеи, колдуны, оборотни, вурдалаки. Скачут как бешеные вокруг кипящих котлов – объедаются, обпиваются, затягивают пьяные песни да пляски. В тёмные бурно-грозовые ночи, когда от дикого грома воробьи замертво падают, вся нечисть рыщет, стараясь отыскать зарытые дедом Морозом клады.
Найти-то еще, куда ни шло, да взять-то – попробуй! Заговорённые клады у деда Мороза. Крепкое на них заклинание: «Ключ моим словам в небесной высоте, а замок в морской глубине – на рыбе-ките, и никому кит-рыбу не добыть, замок не отпереть».
Если кто и отыщет с помощью цветка папоротника клад, сразу буря громовая налетает, деревья с треском валятся. И вот уж близко клад, виднеется – три огромных котла, а по краям свечи горят. В одном котле серебро, в другом – чисто золото, в третьем – медь красная. Только руку протяни! Но проваливается земля, обрушивается клад в какие-то недра глубинные, куда уж не сунешься, сгоришь заживо.
Нечистая сила свирепеет без кладов-то, нападает на бедных людей. Порой такую дрянь устроит, что горько глядеть. Особенно ведьмы любят оборотить кого-нибудь волком. Ну, с виду настоящий серый волк. Живёт в лесу, в норе, воет и бегает поневоле со стаей. Но приглядишься – уж очень страдающая морда у такого волка. Завидев человека, не убегает, а смотрит так жалостливо, будто не ел три месяца, как приблудная собачка. А из глаз, замечали, слёзы ручьём. Сырого мяса не берёт, воротится, зато хлеб поедает с жадностью. Помнит себя человеком, бедняга, а воет в стае по-волчьи.
Таких волков называют вовкулаками. Если дед Мороз его повстречает, хлопнет по загривку, за ухо щипнёт, дунет в нос, плюнет в глаз, и вовкулак сызнова – человек.
Особенно жалко, когда детей околдуют. Было дело, одна ведьма Ермолаева оборотила сразу троих ребяток. Постаралась – не отличишь! Волчата и волчата. Увидал их дед Мороз спящими на лесной поляне. Развёл потихоньку костёр, связал хвосты в один крепкий узел да как заорёт: «Не пора спать, пора вставать!»
Волчата подскочили, и дёру – кто куда, в разные стороны. Волчьи шкуры разом и слетели. Поплутали ребятки по лесу и явились, на радость, к маме домой, три братца, три добрых молодца. Хоть от волчьих ухваток ещё долго отвыкали.
Клады деда Мороза только доброму человеку сами могут явиться – в виде горластого петуха. Вот орёт-орёт петух да вдруг и рассыплется золотом под ногами. Тут, конечно, добрый человек, если рассудка не лишится, сдаст золото, куда следует, и получит вознаграждение. Таковы правила – не дедом Морозом заведены. Ему другое дело по душе.
Ходит с перемётной сумой по тихим дорогам и, встретив несчастного горемыку, наделяет деньгами, милует. Эти деньги хорошо заговорённые – не пропьёшь, не проиграешь, не выкинешь. Приходится горемыке, волей-неволей, новую жизнь начинать, благостную.
Как ни горько, а подошло время деду Морозу со Снегурочкой прощаться. Выходит она в чистое поле, под яркое солнце. Облаками облачится, небесами покроется, подпояшется светлой зарёй, и уплывает к своим тёткам-мамкам, к тёплым дождевым тучам.
До самого ноября только весточки будут от неё деду Морозу – то радуга, то грибной дождь, то зарницы, а то и срочная телеграмма – молния. Вот, к примеру – «Пролетая над Памиром. Облачность умеренная, перисто-кучерявая. Зацепилась за какой-то горный пик. И немудрено – высота его семь с половиной километров, без пяти метров. Пик в вечных снегах, одинокий и тоскливый, потому что всё время пяти метров не хватает. Привет от снежного человека Пети. Просится в гости на Новый год. До встречи – твоя Снегурочка».
Дед Мороз всегда знает, где его Снегурочка летает.

Сад-огород 

Может, кто и думает, что дедок летом на печи сидит, бороду теребит, а только и работы у него, что под Новый год. Да куда там!
У деда Мороза такой огород – всем огородам огород. Другого такого поищи! Сад – огородище. С весны до осени за ним полный пригляд и уважение, поскольку кроме молодильных яблок, растёт там много чего невиданного, редкой красоты и пользы.
Особый уход за чудесным цветком папоротника, которого цвету-то всего пять минут. Надо уследить и сорвать в полном расцвете сил. Тогда сможет указывать цветок клады подземные. А если, к примеру, за щёку положить, невидимкой станешь. Да ещё будущее показывает редкий огненный цвет папоротника.
Огород деда Мороза называется не иначе как - вертоград. За ним глаз да глаз, круглые сутки, от зари до зари.
Вот одолень-трава распускается белыми да жёлтыми цветами. От злых людей одолень-трава оберегает. То есть белые цветы – от злых, а жёлтые – от очень злобных, свиреповатых.
Хороша и прострел-трава, будто маленький голубой костёр. Охраняет от гроз и пожаров, залечивает глубокие раны – на теле и в душе.
Плакун-трава с виду-то проста, как куст картошки, зато великая сила в её цветках и корне – отгоняют нечистых духов, спасают от дьявольского искушения и от горькой тоски-кручины.
Прихотливы все травы в огороде деда Мороза. Чуть что проморгал, увянут, засохнут.
Особенная неженка перелёт-трава. Зацветает тёплой ночью в августе, когда звёзды падают с неба, и слышится паутинный перезвон. Подле неё дед Мороз дежурит с сачком для ловли бабочек, потому что цветок, чуть раскрывшись, сорвётся со стебля и носится по огороду, как сумасшедший светлячок. С помощью перелёт-травы можно, мигнув, с Южного полюса на Северном оказаться.
А сон-трава – лопух лопухом, но как вызреет, положишь под подушку и узнаешь в подробностях, что тебя ожидает. Рассказывает сон-трава будущее – и всегда хорошее, светлое, без обману и ложного благодушия. Сон-трава не просто предсказывает, но и помогает всё к лучшему привести.
Даже чертополох-репейник по кличке Дедок, каких по оврагам да пустырям тьма-тьмущая, в огороде у деда Мороза – с причудами. Он и дом охраняет, и колдунов с чертями прочь гонит, и лживого человека, брехуна, отмечает – как вцепится, не отодрать.
Ну, и кустик разрыв-травы в уголке растёт. Листы в виде крестиков, а цветок огненный, но не оранжевый, как у папоротника, а багряный. Разрыв-трава силы необычайной – железо рвёт, горы раздвигает, любой замок отворит, а главное, в любви помогает. С разрыв-травой надо поаккуратней, две-три капли отвара, не более. Иначе могут быть всякие побочности, вроде аллергии. К примеру, уши оттопырятся и начнут хлопать, как калитка на ветру.
В общем, огородных хлопот у деда Мороза на всё лето. Редко когда присядет отдохнуть у грядки, и прискучнётся ему о Снегурочке. Высоко она, далеко за облаками. На каникулах до глубокой осени.
Вспоминает дед Мороз о давних, незапамятных временах.
Задремал он как-то под дубом-великаном, нанюхавшись сон-травы. И видит девицу ослепительной белоснежной красы, которую наяву редко встретишь. Ну, решил дед Мороз, ещё маленько посплю, нагляжусь на девицу. Да так разоспался, что борода в землю вросла, снегом прибилась, льдом прихватилась. Очнулся – ни встать, ни голову приподнять! Как зверь в ловушке!
Три дня и три месяца сидел дед Мороз под дубом. В такой глупый переплёт сроду не попадал. Все дела запущены. Сама весна растерялась, не знает, приходить ли в этом году, или какой запретный указ? В общем, нечаянный переполох в природе!
И вот, когда дед Мороз, отчаявшись, решился бороду по волоску выдирать, забрезжила среди дерев девица, о которой сон-трава пророчила. И будто уже не дубовый бор, а берёзовая роща вокруг – такое от Снегурочки белое сияние. Подрезала она бороду деду Морозу, не насмехалась, - подстригла, расчесала, приголубила. И попросилась к нему во внучки-ученицы, чтобы познать премудрости, - как живую воду добывать, как воскрешать окаменевших богатырей, как добрым людям помогать.… Ох, непростое дело!
Давным-давно это приключилось, а и по сей день дед Мороз со Снегурочкой вместе – думают, учатся, как лучше добрым людям помочь. Такая дума у них, у деда Мороза и Снегурочки, - неотрывная, круглый год. Вот кабы у прочих такова дума была, хотя бы день в неделю…

Родственнички 

У деда Мороза родственников, что травы в огороде. И все беспокойные, с трудным характером.
Вот, например, двоюродный прадедушка Зюзя. Старик старикашечка, а в руках железная дубина. Ходит по лесу босиком, в одной рубахе и драных штанах. Есть чего одеть-то, но ему так приятно.
Старичок давний Зюзя, изрядно старый. У него и шуба такова – худёхонька, коротенька, в тыщу заплат, а за каждой заплатой по сто рублей. Любит Зюзя припевки без смыслу – иляля, иляля, ляв, ляв, ляв. Заслышав, мамки детям наказывают: «Не ходи на двор, там Зюзя!»
У Зюзи норов так себе, вздорный. Это о нём говорят – «вот дедок придёт, в мешок унесёт».
Старо-древнего закалу Зюзя, суровый старикашечка да задиристый, всё ему не по сердцу. Раньше, ворчит, жили такие люди – настоящий строевой лес! А нынче – пыжики. Да теперь и дерево не так растёт, а камень и вовсе жизни лишён. Всё для Зюзи плохо!
Как ударит оземь железной дубиной, ему и осень не осень, а лишь бы заморозить, застудить, до костей пробрать. Одно слово «зюзя» зубами выстучишь.
Только дед Мороз умеет его по-свойски окоротить. «Опомнись, - говорит. – Батюшко Зюзя! Вам бы по старинке мамонтов студить! А сейчас, поглядите, не те времена – народ зябкий и деликатный. В минус десять носы, как помидоры, красны!»
Да разве один прадедушка Зюзя балует?!
В ночную пору вдруг такой стук да грохот, вода шумит, деревья валятся – это леший с водяным дерутся. Чего-то их по осени разбирает!
Лешие и водяные – племянники внучатые деда Мороза. Ох, вот уж за ними глаз да глаз!
Водяного раками не корми, а дай в подкидного дурака перекинуться. Бывает, проиграется соседу в пух и прах. Вот тогда и увидишь – плывёт водяной по реке, сидя на чурбане или коряге, голый, в тине, травою подпоясан, а на голове шапка боярская, где-то свистнул. Под шапкой рожа грустная, а в руке кнут – перегоняет соседу карточный долг, из своей реки в чужую, всю рыбу и пиявок впридачу.
Дед Мороз запирает водяного на зиму под лёд, чтобы очухался, проспался, в разум вошёл. Да с него, водяного, взятки гладки – как вошёл, так и вышел.
Ну, и с лешими, конечно, ухо востро держи. Буян леший, гуляка, любитель глупого озорства. Как идёт леший по лесу, всегда страшный ветер, спереди и сзади лист кружит или позёмка метёт, потому и следов его не сыскать. Часто от нечего делать, с пустой головы, хулиганит – обходит путника, сбивает с дороги, прикинувшись деревом приметным, километровым столбом или дорожным знаком-«кирпичом». А то обернётся знакомым приятелем и заведёт неведомо куда, в непролазную глушь, в овраг или болото. А самого и след простыл! Леший большой охотник до таких шуток. Не со зла, а с дури.
Иной раз так заморочит, себе в радость и веселье, что делается человек сам не свой, как с придурью, страшно поглядеть. Человек да не тот! Не то делает, что видит, и не то говорит, что слышит. Для такого одно имя – каженник, то есть порченный. Задумает ли какое дело – всё идёт шиворот-навыворот, всё наоборот. Начнёт вроде по-умному, а к концу, хоть плюнь да брось. Тоскует каженник, тужит, как сирота, одержим меланхолией, то есть чёрной желчью. Это очень трудный случай.
Хотя знает дед Мороз, как такому доходяге расправить помятый разум. Надобно каженнику семь зорь просидеть под голой осиной на ветру. Вместо шапки – чертополох с репьями. Вместо рубахи – листья плакун-травы. На седьмой заре окатить студёной водой и дунуть, что есть духу, в правое непременно ухо. Вся тоска-меланхолия из левого и вылетит, не воротится.
Для общественного порядка дед Мороз лешего женит. У женатого лешего сердце шелковеет. Строит он в чащобе просторный дом и поживает тихо с лешачихой и выводком лешачат, у каждого красная шапочка, чтоб не потерялись.
А вообще-то в лесу или на воде, как говорят, лучше не свистеть, а то непременно накличешь лешего или водяного. Поди, знай, чего у них на уме…
Куда как проще и спокойней с домовым – с дядькой Чуром. Он тоже родственник деду Морозу, хоть и седьмая вода на восьмом киселе. Зато степенный дядька, хозяйственный. На него можно положиться.
Дядька Чур и лешему навешает, если тот сунется в хозяйский сад безобразничать. Вообще домовой по природе своей любит хозяина дома. Ну, за редким исключением, когда хозяин оказывается каким-нибудь остолопом, вроде лешего.
А хорошему хозяину дядька Чур во всём подражает – и в походке, и в речи, и в причёске, коли есть. Может бороду отпустить или очки напялить, растолстеть или похудеть, лишь бы схожесть была. Надевает хозяйские тапки и пижаму, но всегда успеет на место положить. Дядька Чур и постирает, и погладит, и посуду перемоет, когда на душе тепло. Вдруг, какая беда – пожар, свет без дела или газ позабыли – обязательно растолкает хозяина, добудится.
Очень бережлив дядька Чур. От лишних, глупых расходов он заболевает. Бесноватость одолевает дядьку Чура от лишних расходов, от расточительства. Превращается в Лихого, с которым уже шутки плохи, - такой кавардак в доме сотворит, что за год не разберёшься.
Чтобы дядька Чур не заводился по пустякам, надо его привечать, как комнатное растение, хотя бы изредка. Например, первого сентября, когда он празднует по упрямой стародавней привычке новый год, как было заведено у нас с пятнадцатого века по семнадцатый. Сварить ему горшочек гречневой каши и оставить на ночь с поздравительной открыткой. Если дядька Чур хорошо, вкусно поест, смирен будет целый год, спокоен и услужлив.
Таких бы родственников деду Морозу побольше. Да уж приходится с теми мириться, кого Бог послал.
В Щедрый вечер, когда дед Мороз приходит в дом с подарками, - вряд ли кто замечает, - но первым у дверей всегда дядька Чур. По виду его догадывается дед Мороз, как дела в этом доме, всё ли мирно и хорошо, все ли рады Новому году, верят ли, что будет не хуже прошедшего, знают ли, что только от них самих это зависит. Что подумаешь-загадаешь, то исполнится. Скоро сбудется, не минуется!
Уж кто-кто, а дед Мороз это прекрасно знает, с древних времён, многие лета.



                             УНЕСЁННАЯ ВЕТРАМИ
                           Кругосветное путешествие
                                       Снегурочки


Привет от Сахары 

Дорогой дедушка, вы думаете, где я? А я уже в Африке, над пустыней Сахара.
Когда мы с вами расстались близ Великого Устюга, тётушки мои, тучи-облака, и дядюшки-ветры ласково меня приветили.
Тётушек много собралось. Все слоисто-кучевые. И поплыли мы невысоко, километрах в трёх от земли, над рекой Сухоной к Вологде, беседуя о том, как зиму провели.
Тётушки степенны, а вот дядюшки-ветры очень непостоянны и шаловливы – и верховые, и низовые, и морские, и луговые, и пустынные. Неизвестно, что им в голову взбредёт, куда поскачут?!
Как говорится, спроси у ветра совета – он тебе дюжину даст. Хорошо бы было – куда погляжу, туда полечу! Но приходится во всём дядюшкам потакать. Вот решили они на юг – так, значит, тому и быть.
Миновали реку Волгу и Каспийское озеро-море, которое так устроено, что лежит почти на тридцать метров ниже уровня океана. Поэтому, известно, многие реки сюда впадают, но ни одна не вытекает.
То и дело встречались перелётные птицы – гуси, журавли, лебеди. Они от меня привет несут – уронят над вашим домом, дедушка, по пёрышку. Набьёте ими подушку, и будете слушать во сне мои странственные истории, как по радио, только на волну настройтесь.
А на Каспии, кстати, большое волнение. Силач-ветер Горыч гуляет. Увидел нас и потащил в гости, на гору Эльбрус. Этот потухший двуглавый вулкан – замок дядюшки Горыча. Одна башня высотой более пяти с половиной километров, другая чуть пониже. Мы с тётушками присели отдохнуть, пока Горыч хлопотал в ущельях, разгоняя туманы.
И вдруг слышу – кто-то свистит неподалёку. Прямо над нами кружит орлан-бородач. С виду – огромный сокол. Спина сизая, крылья длинные и узкие, хвост клином. Голова его белесая, а под клювом бородка из жёстких щетинистых перьев. Ну, конечно, не чета вашей, дедушка, славной бороде.
Пока разглядывала я орлана, прянул он вниз на скалы, будто подстреленный. И со всего маху, представьте, как бурный шквал, ударил в бок круторогого горного барана. Сбил с тропинки. Ахнуть не успев, бедный баран кувырнулся, подобно тряпичной кукле, в пропасть. Я глаза зажмурила, и тётки-тучи готовы были прослезиться.
Но каков оказался баран! В последний миг, изловчившись, ударился рогами о скалы, подскочил, как акробат, – алле-оп! – и встал на ноги, слегка пошатываясь. Орлан-бородач поверить не мог и только протяжно свистнул. А я так была потрясена, что и не помню, как дядьки-ветры принесли меня в Африку.
Сейчас зависла одиноким облачком высоко над пустыней Сахара. Мои тётки тучи-облака куда-то разбежались-разлетелись.
Тихо вокруг. Ни ветерка. Едва доносится снизу сухой, горячий шепот Сахары. Её пески, щебень и камни раскалены до семидесяти градусов. Пустыня, как древняя старуха, бормочет что-то о своей молодости, когда была юной и цветущей. А ныне разве что бедуины-кочевники пересекают её на верблюдах да автогонщики порою нарушают покой.
Привет вам, дедушка Мороз, от Сахары, которая о морозах знает понаслышке, но вас охотно бы, говорит, повидала на Новый год.
Наконец подлетел знойный ветер дядька Сирокко. Значит, скоро я увижу Средиземное море. В те края наш путь.

Среди земных и морских ветров
Знойный дядька Сирокко согнал много моих тёток в субтропики на берег Средиземного моря близ города-порта Триполи, который основали почти три тысячи лет назад мореходы финикийцы. Сейчас здесь живут арабы-ливийцы.
Жара и влажность ужасающие – больше пятидесяти градусов. Воздух парит и марит. Упросила тётку-тучу пролиться дождём-косохлёстом. Она поворчала глухим громом, но отказать не могла. И я немного освежилась, нырнув в море.
Средиземное море говорит на множестве языков сразу. С древнегреческого переходит вдруг на иврит, сбивается на латынь и арабский, лопочет по-итальянски и по-испански. Трудно понять, о чём толкует.
К тому же вокруг бесконечные аквалангисты, сардины, тунцы, сёрфингисты, яхты, скумбрия и теплоходы. В отличие от Сахары, очень оживлённо.
У французского острова Корсика, где, как вам известно, дедушка, родился император Наполеон 1, я поднялась к одной из моих тётушек – почти прозрачному перистому облачку.
Вскоре явились – не запылились средиземноморские дядьки-ветры, которые ещё помнят, как надували паруса первых здешних мореходов. Например, аргонавтов или Одиссея. Собралась целая Роза ветров – утренний восточный Эвр, северо-восточный Аквилон, юго-западный Африкан и северный Борей.
Они бросили жребий, и Эвр живо повлёк нас на запад, через Гибралтарский пролив, прямо в Атлантический океан, где уступил ровному, рассудительному дядюшке Пассату, сразу повернувшему к югу.
Так тихо и мирно влачились мы, небольшая стайка перисто-кучевых облаков, обтекая выпуклый африканский затылок.
Скажу вам, дедушка, я очень хотела достичь Антарктиды. Сейчас, весной, там чудная погода – минус двадцать-тридцать. Я бы отдохнула от водно-парового капельного состояния, которое, признаюсь, не всегда позволяет собраться с мыслями, сосредоточиться. Да и повидалась бы с давними приятелями пингвинами. Но, увы! Над вулканическим островом Святой Елены мы угодили в радушные объятия огромного дядюшки Циклона, который лихо закрутил нас по часовой стрелке в некотором подобии вальса.
Тётушки-тучи развеселились и, пританцовывая, мы потекли уже на северо-запад, к берегам Южной Америки.
Ах, бедные мои пингвины – когда-то мы теперь увидимся?

Ураган Наполеон
Итак, вальсируя с дядюшкой Циклоном, мы продвигались к берегам Южной Америки.
Мне не хотелось выглядеть неотесанной букой. Танцуя, если это, конечно, не твист или рэп, воспитанные особы обыкновенно беседуют. «Дядюшка, - сказала я, как выяснилось позже, очень некстати. – Знаете ли, на острове Святой Елены, близ которого я имела честь познакомиться с вами, жил в ссылке и умер император Наполеон 1».
Дядюшка Циклон хмыкнул и призадумался, но когда мы миновали экватор, неожиданно закрутился в быстром африканском ритме, причём уже против часовой стрелки. «Наполеон первый?! – бормотал он, разгоняясь до ста двадцати километров в час. – Император?!»
Право, чёрт меня дёрнул помянуть этого Наполеона!
Дядюшка Циклон на глазах терял рассудок. Возомнил себя императором, бежавшим с острова Святой Елены. Он превращался в настоящий Ураган по имени Наполеон Бонапарт, со дня кончины которого прошло уже сто восемьдесят лет.
Я было пыталась успокоить, образумить дядюшку, но куда там! Глядя пустым ураганным оком, стремительно набирая скорость, нёсся он над Атлантикой к Карибскому морю, где уже прогуливалась под ручку влюблённая парочка утихавших ураганов – Росита и Карлос, забредшие сюда из Тихого океана.
Наполеону приглянулась Росита, но, оказавшись третьим лишним, он рассвирепел. Настоящий император! Зацепил остров Гаити, и с дикой силой на скорости двести сорок километров в час обрушился на Кубу.
О, страшно вспоминать о его варварстве и вандализме! Было бы хуже, да некуда! Голова моя разлеталась по сторонам тысячами брызг и капель. Вокруг, как в ночном кошмаре, порхали разноцветные рыбки, выхваченные ветром из вод Карибского моря.
Бывший мирный дядюшка Циклон, а теперь Ураган-хулиган Наполеон совсем ошалел, обезумел – срывал крыши с домов, бил стёкла и выбрасывал корабли на берег, швырял, куда попало автомобили, выдёргивал, как морковки, пальмы и телеграфные столбы. Всё крушил, ломал, калечил!
Но Росита, увлечённая Карлосом, никакого внимания на эти страшные пляски не обращала. Тогда Наполеон, набуянив на Кубе, рванул, как взбешённый бык, к полуострову Флорида. В ярости, ничего не видя перед собой, он, к счастью, промахнулся, отклонившись на восток.
Он был без руля и тормозов, этот ураган Наполеон. У Бермудских островов выдохся и ослабел, разразившись поздними слезами стыда и раскаяния.
Я без сожаления рассталась с ним, окунувшись в Саргассово море. Отдышалась среди плавающих скоплений бурых водорослей – саргассов, и с удивлением обнаружила два лишних угла в знаменитом Бермудском треугольнике. «Вот где пропадают корабли и самолёты, которые разыскивают по трём известным углам, не догадываясь о наличии двух потаённых», - так размышляла я, отдавшись тёплому атлантическому течению.
Мимо проплывала призрачная флотилия Летучих голландцев – с палуб доносились пиратские песни, запахи жареной рыбы и рома. Подо мной виднелись останки древней Атлантиды.
Мощный Гольфстрим, устремляясь на северо-восток, пел и гудел, как струна, как флейта, как неведомый водяной орган. Так хорошо было ощущать себя частью полноводного, тугого и быстрого океанского течения, что я невольно задремала.
А очнулась уже среди моих тётушек-туч, затянувших всё небо над островами Великобритании.

В чреве кита
Мои тётки-тучи, особенно слоисто-дождевые, любят сойтись над Лондоном – сбиться в кучу и потолковать о том, о сём. У моих тёток тут свой небесный Гайд-Парк, место митингов и собраний.
В этот раз они очень сокрушались о разнузданном поведении их братца Наполеона-самозванца, который, обернувшись Ураганом, набедокурил на острове Куба.
«Безумец! – вскрикивали тётушки, роняя молнии и громы. – Климатический террорист! Одно дело – ливень, гроза, даже умеренный шторм! Но ураганы и тайфуны – просто бандиты! Нужен специальный закон, запрещающий их появления. Чего навытворял этот чокнутый Наполеонишко!»
И тётушки хором разрыдались. Было ясно, что надолго, и я прыгнула с дождевыми каплями в Темзу, где купалась последний раз около трёхсот лет назад. Припоминаю, какой ужас тогда испытала, столкнувшись нос к носу с первой в мире подводной лодкой. Она плыла, как огромная черепаха-многоножка, в чреве которой сидели матросы, налегавшие на вёсла. Это сейчас, чуть ли не каждый день, можешь увидеть неведомо каких механических монстров, а по тем временам было так страшно – до полного оцепенения.
Темза вынесла меня в Северное море, и, вновь угодив в тёплое течение, продолжение Гольфстрима, я устремилась к Исландии, надеясь покувыркаться в гейзерах, - большое наслаждение взлетать и падать в фонтанах пара и горячей воды.
Честно говоря, мои болтливые, слезливые небесные тётушки и непредсказуемые дядюшки очень утомляют. Растворившись в солёной воде, я просто отдыхала, слушая неторопливые саги – стихотворные сказания Северного моря о здешнем древнем боге Одине и суровых героях-викингах, известных на Руси под именем варягов. Вроде бы викинги, задолго до Колумба, достигли берегов Америки. И до сих пор, павшие в битвах, живут они в небесном дворце мудреца Одина.
Я так задумалась, что внезапно у Фарерских островов наткнулась на косяк исландской шустрой сельди.
Без злого умысла, конечно, а только по рыбьей своей простодушности, они заглотили меня мгновенно и по частям. Такого со мной ещё не бывало! Где я только не путешествовала, но в селёдках не доводилось. И хочу сказать, дедушка, это ощущение не из приятных – то есть полная беспомощность и распад личности. Я была куда более цельной, крутясь и разлетаясь брызгами в урагане Наполеон.
Впрочем, и часа не прошло, как мои сельди угодили косяком в пасть огромного двадцатипятиметрового кита-полосатика. В его брюхе я, наконец, собралась с мыслями. Представила себя матросом-гребцом в подводной лодке, а также вспомнила пророка Иону, который провёл в чреве кита три дня и три ночи. Для Ионы всё окончилось благополучно, и это вселяло надежду.
В чреве кита-полосатика, дедушка, довольно просторно. Я только жалела обречённую селёдку. Хотя, что ж тут поделаешь, - так мир устроен.
Когда полосатик всплыл на поверхность отдышаться, я вылетела из его ноздрей двойным четырёхметровым фонтаном-гейзером. Такой салют в честь скорого освобождения! Было, право, не хуже, чем в Исландии.
Радуга над Беринговым проливом
Вылетев на свободу из чрева кита-полосатика, я увидела неподалёку изрезанные фьордами берега норвежского архипелага Шпицберген.
Вокруг кружились эльфы – добровоздушные существа, которых в это время года, в пору белых ночей, тут всегда полным-полно. Они состоят из очень тонкой материи. Если меня сравнить, к примеру, с байкой, то эльфы – батистовые. Речь их нежна, как запах луговых цветов.
Из-за внезапности моего появления эльфы решили, что я – фея, родственница повелителя ветров Эола. Они раздобыли где-то эолову девятиструнную арфу и настроили её на северный бурный ветер Борей. Пока я поднималась к тётушкам-тучам, всё слышала прозрачные и лёгкие, как далёкий звёздный свет, звуки эоловой арфы.
Вскоре порывистый дядька Борей пригнал нас в Баренцево море, названное так в честь голландского мореплавателя Биллема Баренца, с которым мы встречались в конце шестнадцатого века, когда он путешествовал по Северному Ледовитому океану. Кажется, есть запись об этом в его путевом дневнике – «целый день беседовал со Снегурочкой, теперь понятно, куда путь держать».
От Баренцева моря рукой подать до Великого Устюга. Так хотелось навестить вас, дедушка, да дядька Борей уступил место западному поморскому ветру. И поплыли мы с тётушками вдоль побережья российского на восток – над холодным Карским морем, где только летом вода теплее ноля градусов, и над морем двоюродных братьев Лаптевых, которые обследовали здешние края в первой половине восемнадцатого века.
Долго-долго, неторопливо плыли мы на восток, и белые ночи уже отступили – утренняя заря рассталась с вечерней, давая время звёздам и луне. И тётушки мои тучи-облака резвились в лунном свете, оборачиваясь диковинными для этих широт животными – слонами, крокодилами, кенгуру и жирафами. А когда дядька-ветер утихал, слышался то ли тихий звёздный перезвон, то ли далёкий напев эоловой арфы.
Высоко над нами, километрах в десяти, в стратосфере, покоились перламутровые облака. А ещё на пятьдесят километров выше, в мезосфере, - серебристые. Эти дальние родственницы не удостаивают нас вниманием, вообще ведут себя заносчиво, по каким-то своим космическим законам. Зимой у них роскошные балы. Вы знаете, дедушка, сполохи, полярные сияния – хотелось бы там побывать, да не дотянешься!
Одним прекрасным розовым утром мы очнулись между Чукотским полуостровом и Аляской. Тётушки-тучки сбежались в кучку и просыпались вдруг лепнем – снегом с дождём. Так я и очутилась в Беринговом проливе.
Вода была очень свежа, но рядом, к удивлению, купалась красна девица. Глаза её застилала пелена решительности, и я поняла, что ей не до купаний, - она упорно стремилась одолеть девяносто километров, что отделяют Азию от Северной Америки. Синея час от часу, красна девица плыла, как заведённая.
Ну, дедушка, вы знаете – сейчас такая мода. Все хотят мир удивить, установить новое достижение, эдакий странный рекорд. В какой пролив ни глянь, его обязательно кто-нибудь вплавь пересекает, да ещё особым способом – то на спине, то по-собачьи. На любой горной вершине непременно скалолаз гордо озирается. В небесах теснота от парашютистов-акробатов. Уже железнодорожные составы зубами по рельсам волокут!
Конечно, коли хотят, пускай их, но больно смотреть, как надрываются. Поплыла я рядом с той красно-синей девицей. То сзади подпихну, то спереди подтяну. Ну, и добрались до Аляски.
А когда коснулась я берега, сразу почувствовала родную землю, отданную внаём при царе-батюшке, и так разволновалась, почти до кипения. Чуть не ошпарила попутчицу-рекордистку.
Да тут вдруг радуга перекинулась через весь Берингов пролив, с Чукотки на Аляску. И поднялась я по ней к тётушкам тучам-облакам, они уж по мне заскучали.
Подхватили нас морские дядюшки ветры-скорохваты, которых ведром не смеряешь, и потащили в гигантский неоглядный Тихий океан. Любое облако над ним, что пушинка. Лежит Тихий океан спокойный из края в край, но, если очень прислушаешься, идёт от него басовитый гул, как от колокола, в который вот-вот ударят.

Глубина и высота
Посреди Тихого океана рядом с Северным тропиком нас с тётушками подхватил под белые руки восточный куманёк Пассат и увлёк на запад.
Мы летели над Марианскими островами, названными так в честь жены испанского короля Филиппа, над глубочайшей в мире Марианской впадиной, до дна которой одиннадцать километров и двадцать два метра, заманивающих окунуться.
Знаменитый мореплаватель Фернан Магеллан, открывший эти острова в начале шестнадцатого века во время первого в истории кругосветного путешествия, навряд ли знал, что рядом такая невероятная глубина. И уж, конечно, не думал, что вскоре на Филиппинских островах погибнет в схватке с туземцами, - словом, погрузится в какие-то совсем неведомые, немыслимые пространства, где нет, возможно, ни глубины, ни высоты.
Достигнув азиатского побережья, мы с тётушками вторглись в пределы Китая и устремились вверх, на Гималаи. Давненько не поднималась я на Джомолунгму – высочайшую вершину мира.
И вот что сразу неприятно поразило – заметное укорачивание, или понижение, как угодно. Пятьдесят лет назад, когда я впервые очутилась здесь, гора была на целых тридцать четыре метра выше! Это могут подтвердить первые её покорители, забравшиеся сюда в 1953 году.
В общем, не хватает примерно двадцатиэтажного дома, что, согласитесь, не фунт изюма! Неужели, дедушка, скалолазы растащили!? Грустно об этом думать. А за последнее время пропали ещё метр девяносто. И теперь высота Джомолунгмы всего-то восемь километров, восемьсот сорок шесть метров и десять сантиметров над уровнем моря. Впрочем, всё равно далеко видать с вершины.
Среди вечных снегов я обрела цельность, и глаза не застила облачная морось. Так что разглядела я вас, дедушка, на огороде среди грядок. Кажется, чертополох в этом году удался на славу. И одолень-трава хороша, не правда ли?
Но горные ветры непоседливы и уже тянут с Гималаев на юг, в Индию.
Не успела я, как следует растаять, превратиться в капли, а тётки мои тучи разразились внезапным градом над священной индийской рекой Ганг. Многие индусы, совершавшие омовения, видели, как я сошла, подобно белому призраку, в мутные древние воды. «Это Вишну!» - воскликнули некоторые. «Это Шива», - прошептали другие.
Много народу моется в реке Ганг. Моются и молятся своим индусским богам. Пока река несла меня в Бенгальский залив, чего только не услыхала я с её берегов, - и просьбы, и жалобы, и признания, и желания. Хотелось бы всем помочь, но это дело Ганга.
В Бенгальском заливе я вновь повстречалась с моими тётушками тучами-облаками. Мы подождали загулявшего где-то дядюшку Муссона и поплыли прямо на юг в Индийский океан, пересекая Экватор и приближаясь к Южному тропику.
Ночью я разглядывала звёздное небо с Магеллановыми облаками – Большим и Малым. Это две близкие к нам галактики, хорошо различимые в созвездиях Золотой Рыбы и Тукана. Пятнадцать лет назад в Большом Магеллановом облаке вспыхнула сверхновая звезда.
Я даже представить себе не могу, сколько понадобится сложить Джомолунгм, чтобы достать до этой звезды.
Может быть, космические ветры однажды принесут хотя бы малую мою часть к звёздам Магеллановых облаков.


Антаркты
На юге Индийского океана мои тётки-тучи вдруг разругались меж собой. Заспорили, по какую сторону Экватора веселее жить. Это был неразрешимый спор. Из него возникла сначала гроза, а потом и умеренный шторм, с ветрами до пятидесяти километров в час.
Тётки накопили много электрической энергии – то и дело падчерицы их, Маланьи-молнии, ослепительно-белыми кривыми струями утекали в воду, озаряя взволнованный океан.
В этой перебранке мы с одной из благоразумных тётушек отбились в сторону и оказались за Южным полярным кругом, над Антарктикой, куда я давно стремилась. Распрощавшись с тучей, сошла лёгкой позёмкой на льды, которые покрывают весь, за редким исключением, материк Антарктида. Средняя их толщина полтора километра, а кое-где больше четырёх. Это уму непостижимо – столько льда!
Неподалёку отсюда, в Аргентине, археологи откопали останки доисторического существа – антарктозавра, самого крупного из племени динозавров, длиной сорок метров. Наверное, и в ледяной толщи Антарктиды много чего скрывается. Всего-то сто восемьдесят два года миновали с того январского дня, когда русские мореплаватели Беллинсгаузен и Лазарев открыли Антарктиду, и это совсем пустяк, если говорить о серьёзных исследованиях.
Иногда мне кажется – виднеются сквозь лёд развалины древних городов, вроде тех, что остались на дне океана после гибели Атлантиды. А может, под этими льдами, как под куполом, существует неведомая жизнь – антаркты возделывают поля, охотятся, пишут картины, поют песни про ледяное небо и строят корабли, надеясь достичь других миров. И первое, что они увидят, пробившись сквозь льды, - это новое звёздное небо и солнце, легенды о котором антаркты знают, конечно, с пелёнок.
Ну, если внизу у них что-то похожее на теплицу, то наверху поджидают космические холода. Тут полюс земного холода! Бывает до минуса девяноста. Для зимы в порядке вещей минус 60-70, а летом – минус 30-50.
Признаюсь вам, дедушка, даже мне зябко! Похоже на проделки вашего двоюродного прадеда старикашечки Зюзи. Это его замашки – морозить так морозить, до неприличия!
Мои приятели пингвины держатся в прибрежных льдах, где всё же потеплее, - летом около нуля. Пингвины – ребята один к одному, тучные, жирные, иначе в Антарктиде околеешь.
Хоть пингвин и птица, но ему не до полётов. Уж лучше нырнуть в один из трёх океанов, пользуясь крыльями, как ластами, - в Индийский, Тихий или Атлантический, на выбор. Океаны здесь соединяются, перетекают один в другой, обмениваются новостями и хвастают своими штормами, тайфунами, ураганами, циклонами и антициклонами.
Среди пингвинов я провела немало времени. Мы совершали долгие утренние прогулки по льдам, беседуя на птичье-водоплавающем антарктическом наречье. Хотя все разговоры у них об одном – как выкормить потомство, как, не худея, зиму пережить. Если антаркты, очутившись в нашем мире, повстречают первыми пингвинов, боюсь, поразятся узостью их кругозора.
Вчера вечером налетели очень быстрые, сильные, шквалистые ветры – антарктические дядьки. Облачили меня снежной бурей и потащили стремглав над ледяной пустыней. С вьюжным свистом мы пронеслись над Южным полюсом, где девяносто лет назад впервые побывал знаменитый норвежец Руаль Амундсен; над длинным, как антарктозавр, полуостровом, и пересекли пролив имени пирата Фрэнсиса Дрейка, совершившего второе после Магеллана кругосветное путешествие.
И когда над Огненной Землей мои отчаянные дядьки угомонились, я упала плотным туманом прямо на лежбище морских львов, и вдруг сообразила – ведь пингвины не кто иные, как потомки древних антарктов, приспособившиеся к суровой ледяной жизни.


Плаксивый мальчик
Над островами Огненной Земли, что отделены Магеллановым проливом от Южной Америки, я опустилась плотным туманом на лежбище морских львов. Они ревели и похрюкивали, приветствуя меня, а затем устроили цирковое представление – ныряли, кувыркались, прыгали и целовались.
Эти увальни с влажными грустными глазами и усатыми гусарскими мордами напоминают чем-то наших российских водяных. Правда, у наших, как вы знаете, дедушка, манеры никуда, а морские львы галантны и обходительны.
Уже после полудня поднялась я к тётушкам тучам-облакам, и мы вновь мирно поплыли в обнимку с южным сырым ветром на север, вдоль западного побережья Южной Америки, над которым вздымаются горной стеной Анды.
Под нами в Тихом океане поспешало, стараясь обогнать, холодное Перуанское течение.
Не долетая Южного тропика, мы отклонились на запад и зависли высоко-кучевыми облаками в шести километрах над островом Пасхи. Считается, его открыли голландцы двести тридцать лет назад. Скажу вам, дедушка, мне непонятно, как это – «открыли»? Будто бы годом, к примеру, раньше остров был закрыт! А ведь на нём спокойно, думать не думая о каких-то голландцах, проживало местное население, поклоняясь громадным, долгоносым и ушастым, каменным идолам. Вот до сих пор загадка, кто соорудил молчаливых истуканов. Стоят они на берегу, хмуро глядя в океан, будто поджидают, кто же их в конце-то концов откроет по-настоящему.
Тётушки-тучи повздыхали, пошептались с дядьками-ветрами, и поплыли мы дальше на север. У Экватора повстречали обширный Циклон. Не тот, что был Наполеоном, а другой, тихоокеанский, по имени Эль Ниньо, то есть просто Мальчик. Впрочем, этот Мальчик – ещё тот фрукт, не лучше Наполеона. Уже большой, больше некуда, но такой плаксивый, будто болят у него и живот, и зубы, и уши, и отдельно – свинка с кашлем. Его породили два течения, нечаянно столкнувшись, - холодное Перуанское и тёплое тропическое. Поэтому Эль Ниньо и обливается горючими слезами, чуть ли не каждый год, слоняясь у берегов Америки.
Заграбастав нас с тётушками, медленно брёл он к северу – весь, простите дедушка, в соплях, а за ним тащились бесконечные, долгие, обильные, как водопады, ливни.
Реки выходили из берегов, плотины не выдерживали, с подмытых гор скатывались бурные селевые потоки, накрывая глиной, грязью и камнями целые деревни и городки.
Влажность была за девяносто процентов, то есть сам воздух почти превратился в воду. У меня голова шла кругом, потому что я скакала, как пузырёк газировки в громадном бокале – вниз-вверх-вниз-вверх.
Мальчонка Эль Ниньо залил часть Южной, всю Центральную и юг Северной Америки, погубив маисовые поля, плантации кокосовых пальм, кофе и перца, оставив множество бедных людей без крова.
Право, дедушка, хотелось задать Мальчишке перцу или выдрать, как сидорову козу, которую, помню, вы драли, когда она сожрала на огороде все кустики перелёт-травы.
Мне далось ускользнуть от Эль Ниньо только в Кордильерах. Свежие горные дядьки-ветры показались самыми милыми на свете. Мы летели высоко с перистыми тётушками-облаками над цепью вулканов, что протянулась вдоль побережья Тихого океана.


Кузнец Вулкан и Санта-Клаус
С перистыми тётушками-облаками мы летели над вулканической сьеррой – горным зубчатым хребтом, который и вправду напоминает пилу-сьерру.
Летели высоко, в шести километрах над уровнем моря, но кратер мексиканского вулкана Орисаба возник всего-то в трёхстах метрах под нами – он высовывался, будто пасть спящего дракона, из низких слоисто-кучевых облаков. Поэтому всю гору разглядеть было невозможно. Вулкан Орисаба пробудился последний раз ровно шестьдесят лет назад, так что здоров поспать, укрывшись небесной периной.
Зато соседний вулкан Попокатепетль, или просто Попо, как именуют его здешние жители, хоть и пониже не двести пятьдесят метров, а вовсю кряхтит и дымит. В его кратере огонь. Всё бурлит, клокочет, как борщ в кастрюльке на плите. Иногда, подобно картошке в мундире, из кратера вылетают вулканические бомбы – куски поостывшей лавы, около метра в поперечнике. Это, дедушка, скажу я вам, такой салют, от которого в жар бросает.
Говорят, именно тут, в вулканической сьерре Кордильер, проживает последнее время бог огня и покровитель кузнечного дела Вулкан. Конечно, у него немало домов по всему миру, но здесь он проводит большую часть времени.
Если вы, дедушка, куёте, как известно, морозы, то Вулкан, напротив, - выковывает жару.
В Калифорнии я повстречалась с вашим дальним родственником Санта-Клаусом. Он кланяется вам и велит передать, что давно собирается с дружеским визитом. Санта-Клауса интересует ваш, дедушка, огород. А особенно – живая вода и молодильные яблоки.
Ему тут тяжело приходится. Под Рождество, когда надо подарки разносить по домам, старик Вулкан как раз накуёт жару за тридцать, а Санта-Клаус, конечно, в шубе, шапке, длинных штанах. Кто же его примет всерьёз, если он заявится в шортах, панаме да сандалиях?! Так что сто потов с него, бедного, сходит. Не знает, сколько сможет протянуть без живой воды и молодильных яблок.
К тому же приходится Санта-Клаусу одному со всеми делами управляться. Хоть и есть у него помощница, моя кузина Белоснежка, но в таком климате она постоянно пребывает в виде лёгкого тумана или утренней росы, - толку от неё чуть.
Санта-Клаус придумал было таскать Белоснежку в переносном холодильнике, да это, согласитесь, дедушка, - полная чепуха. Она только и может выскочить на минутку, как кукушка из часов. И обратно, не то оконфузится - испарится у всех на глазах.
Да, дедушка, не проста жизнь в субтропиках, хотя и зреют тут апельсины, мандарины и бананы, обязательные у нас на Новый год. Повсюду свои сложности.

Гавайский трофей
После встречи с Санта-Клаусом я особенно по вам, дедушка, заскучала. Попутные ветры Пассаты понесли меня прямёхонько на запад через Тихий океан вдоль Северного тропика.
Когда мы пролетали над Гавайскими островами, которые не что иное, как вершины подводного вулканического хребта, дядьки мои расшалились и уволокли с местного базара гавайскую рубашку, весёленькую, вашего размера, для огородных работ. Надеюсь, дедушка, вам понравится.
Так мы и полетели дальше с яркой рубашкой, трепетавшей среди моих тёток-облаков, как небесное знамя неизвестной страны.
Дядьки Пассаты, по моей просьбе, поставили свои рули и ветрила на северо-запад, и, когда мы парили над Японией, все японцы разглядывали гавайскую рубашку, думая, видно, что это воздушный змей.
Над Охотским морем Пассаты передали нас из рук в руки дальневосточным ветрам. Мы с тётушками опустились пониже, что оказалось опрометчивым поступком.
Чёрно-бурый белоплечий орлан с большим ярко-жёлтым клювом, хрипло вскрикивая, долго преследовал гавайскую рубашку. Я так и не поняла, чего он хотел сказать, - может, просил примерить. В конце концов, белоплечий угомонился и отстал, спланировав в огромное гнездо из грубых сучьев.
Но этим дело не кончилось. На берегах Охотского моря уже, должно быть, открыли осенний охотничий сезон, потому что по нам беспрерывно палили, - то дробью, то картечью – принимая гавайскую рубашку за редкую заморскую птицу. Так что, дедушка, придётся мне ставить заплаты на рукавах и на спине.
И всё-таки «когда ж постранствуешь, воротишься домой, и дым отечества нам сладок и приятен»! Помните, дедушка? Это с моих слов записал в начале девятнадцатого века Александр Сергеевич Грибоедов. Впрочем, сама я почерпнула эту мысль у древнегреческого поэта Гомера, в его бессмертной «Одиссее». А точнее, Средиземное море нашептало мне эти строки.
За Верхоянским хребтом и рекой Леной нас встретили суровые и строгие сибирские ветры, которые на гавайскую рубашку глянули как-то с недоумением – мол, охота была тащить за тридевять земель, когда у нас в любой деревне краше.
Конечно, дедушка, ничего особенного. Так, цветочки разные, рыбки, птички, пальмы, овощи и фрукты. Напоминание о лете. Надеюсь, довезу.

Прочная земля
Мы с тётушками низко летим. Тучи-облака сегодня тяжелы, обременены снегом. Ветры сибирские, дядьки заморозники, полуночники да ледоставы, волокут нас прямо на запад, над Среднесибирским плоскогорьем, поросшим тайгой, - елью, пихтой, сосной, лиственницей. И хвойный дух поднимается до неба. Как тут не вспомнить о Новом годе и Рождестве, когда повсюду ёлки с игрушками!
Хотя здесь, в Сибири, зима всё время рядом. Она и летом далеко не уходит, прячется под землю.
Примерно миллион лет назад льды захватили этот край, да так проморозили, что до сих пор не оттает. Сверху-то земля как земля, а глубже метра – вечная мерзлота.
Ну, вы, дедушка, знаете, конечно, - ничего вечного в этом мире нет. Всё меняется со временем. Главное, терпение - и всего дождёшься.
Вот, например, припоминаю, что около пятисот миллионов лет назад существовали на земле только два гигантских материка. Гондвана – в Южном полушарии. Лавразия – в Северном. А между ними один единственный океан Тетис, где уже плавали кое-какие рыбки.
Но прошло триста миллионов лет, и праматерики начали распадаться на части, которые медленно, но верно, как огромные слоновые черепахи, отплывали друг от друга. Вернее будет сказать – платформы с гранитным фундаментом, что лежат под материками, раскалывались и перемещались по горячему и вязкому базальтовому слою. Там, где они расходились и сталкивались, возникали глубочайшие впадины или горы с вулканами.
В конце концов, и образовались те материки, которые сейчас у нас перед глазами.
Приятно, дедушка, что под Россией платформы успокоились и утвердились на месте еще со времён Лавразии – они очень древние. Поэтому наша земля прочна и надёжна. Она солидная и не устраивает сомнительных представлений вроде извержения вулканов и землетрясений. Только на Дальнем Востоке, ближе к Японии, есть пока неустойчивость.
А вообще-то, пролетая над российской землёй, дедушка, я ощущаю её твердыню. Конечно, на поверхности творится неведомо что, всякие безобразия, но зато платформы, будьте спокойны, не колеблются, стоят как вкопанные.
Мы уже пересекли Енисей – самую нашу полноводную реку. Серым раскосым глазом он молчаливо смотрит в небеса, вытянувшись с юга на север до Карского моря. Возможно, Енисей, тогда еще безымянный, вот так же точно протекал по материку Лавразия, и в нём плескались ихтиозавры, а прочие завры приходили на водопой.
На Западно-Сибирской равнине – озёра, болота, тайга, заволоченная туманами, хрупкие нефтяные вышки тут и там. В тумане мутно, темно, неясно. Он стелется пеленою, мороком стоит, и кажется – зыбко здесь. Но надо помнить, что всё это покоится на платформе, которой сотни миллионов лет! Вспомнишь, и поверишь в светлое, ясное будущее. Оно не за горами. Что такое пара миллионов лет для нашей платформы?
Впереди Уральские горы, а за ними – рукой подать – река Сухона, Великий Устюг и ваш, дедушка, счастливый дом.

Пангея
Мы с тётушками присели передохнуть на границе Европы и Азии, прямо на древних Уральских горах.
Когда-то Урал был не менее бравым, чем Кордильеры. Тут и бог огня кузнец Вулкан имел свой домишко.
Но время утихомирило, сгладило Уральские горы. Теперь самая высокая из вершин гора Народная не дотягивает и до двух километров. Мои тётки-тучи еле-еле изловчились присесть.
Зато Урал полон самоцветных камней. Триста лет назад постарались дядьки-ветры. На Новый год вывернули с корнем ёлку, а под ней – россыпь изумрудов. С тех пор добывают здесь и аметисты, и топазы, и аквамарины, и малахит, и яшму, особенную, пейзажную, в которой различишь леса, моря, города и сами Уральские горы, какими они были в незапамятные времена. Говорят, всё это богатство от кузнеца Вулкана осталось, из его дома сыпется.
А я уже по вам, дедушка, очень заскучала. Да и пора мне делом заняться. Хорошо, конечно, путешествовать, но бывает утомительно. Замотали меня по миру тётки-тучи да дядьки-ветры. Ну, еще остался, самое большее, день пути над Русской равниной до Великого Устюга. Будем, дедушка, как всегда, вместе Новый год встречать!
Интересно, что сейчас мы живём не просто в двадцать первом веке, не просто в третьем тысячелетии, но и в Четвертичном периоде, который уже длится не менее трёх миллионов лет. Когда же он, наконец, закончится, чтобы отметить, как следует, Новый период? И как будет этот Новый называться?
Пока затишье, сижу на Уральских горах - лицом к северу. По левую руку - Русская равнина, по правую - Западно-Сибирская. Слева Европа, справа Азия. Именно здесь сошлись, столкнулись миллионы лет назад две платформы, породив Уральские горы, и соединились так прочно, что, похоже, никогда им не разойтись.
Минуют века и тысячи веков, и горы Уральские сравняются с землёй, исчезнет граница между Европой и Азией. На востоке примкнут к нашей платформе Северная Америка, Гренландия и Япония. На западе – Исландия и Великобритания. С юго-запада подтянутся Африка и Южная Америка. А с крайнего юга – Антарктида, прихватив по пути Австралию, Новую Зеландию, Индонезию и Филиппины.
Так, дедушка, и восстановится великий материк Пангея, который, предполагают, существовал более пятисот миллионов лет назад, покуда не разделился на Гондвану и Лавразию.
А в центре Пангеи будет, конечно, Великий Устюг с вашим, дедушка, домом и огородом. Вот тогда-то и отметим мы Новый период под названием Великоустюжный! Не пора ли начинать готовиться?
Ну, поднялись кстати дядьки-ветры от железных гор. Завтра в полдень, на курьи именины, ждите меня с тридцать третьей тётушкой – снежно-зимней пухлой тучей.
До скорой встречи – ваша перелётная Снегурочка.