Еще одна часть из "Летописи" -

                              Вечная мерзлота
 
В нашем поселении кое-чего, конечно, не хватало. Ну, например, уличных часов. То есть они вообще отсутствовали.
И с памятниками было не густо. Единственный стоял с протянутой рукой посреди центральной площади, и время определяли по тени от его руки. Утром она ложилась точно на порог продмага, и двери сразу отворялись. А к вечеру, когда указывала на поселенскую управу, рабочий день заканчивался. Так и жили у нас не по часам, а по руке. Хорошо, что солнце светило большую часть года, не считая зимних туманов и месячного сезона дождей, в пору которых наступало сущее безвременье.
Впрочем, никто не жаловался, поскольку много чего другого было в избытке. Начиная с вечной мерзлоты, лежавшей под нашим поселением уже миллионы лет трёхсотметровым слоем – настолько тут всё окоченело в период великого оледенения. Даже молоко носили зимой в мешках, вроде сырных головок, замороженное.
За лето земля немного оттаивала. Копаешь, копаешь червей, увлечёшься, а нос уже покраснел и руки застыли, - зимняя стужа из ямы.
Вечная мерзлота двигалась, кочевала. Иногда выпрет вдруг, ни с того, ни с сего ледяным бугром, обязательно под каким-нибудь домом, спихивая его, как кепку, набекрень. Однако никто не покидал такие дома. Никуда не денешься – живи набекрень!
По каким-то причинам именно из этих домов происходили нарушители законов, и участковый Фёдор Чур вписывал всех жильцов, как заранее подозреваемых, в специальную тетрадь с отпечатками пальцев и ступней. Каждый поселенец поиграл, так сказать, на бусер-мусерском пианино.
Когда человек живёт на вечной мерзлоте, стоит ли задумываться о сиюминутном, о времени вообще, - навряд ли. Как годы ни прилаживай, а они все наперекосяк. Но всё же некоторые размышляли и рассуждали.
-Ничего вечного в этом мире нет! – говорил топограф Любомир. – Температура повышается, подтекают уже полюса, и здешняя мерзлота непременно, рано или поздно, отступит, растает. И лето, и зима станут временем дождей.
-Вряд ли на нашем веку, - вздыхала Лолла Цупикова.
-И прекрасно, что не на нашем! – утешал топограф. – Поскольку возникнут сплошные болота!
В поселении заспорили, что лучше – мерзлота или болота. Даже появились две партии – мерзлотников и болотников. Консерваторы и анархисты. Первую создал поселенский голова Александр Радищев, а вторую - лодочник-моторист и прохвост Стёпка Разин.
Надо сказать, что фамилии, встречавшиеся до сих пор в этой летописи, нетипичны для нашего поселения. На три четверти оно состоит из фамилий славных, звучных, исторически-знаменитых. Как и у вечной мерзлоты, тут свои стародавние обычаи. Когда в здешние края пришли русские, то первым делом окрестили местные племена под влажным существом Луны, и нарекли, не долго думая, теми православными именами, что были, как говорится, на слуху.
Так в нашем тихом поселении проживали шофёр Михайло Ломоносов и бухгалтер Гаврила Державин. Александр Суворов работал парикмахером, а Денис Фонвизин – начальником котельной. Иван Крылов – инвалид в коляске. Зато Николай Карамзин, библиотекарь, действительно писал историю поселения, основанного, как выяснилось, ещё дедушкой Тамерлана.
Да чего долго говорить! Легче открыть учебник российской истории за седьмой класс – там все наши земляки.
Особенно часты фамилии известных атаманов-разбойников и каторжных революционеров. Любопытно, что они проживали, как правило, в тех скособоченных вечной мерзлотой домах.
Множество Разиных, дюжины три Пугачёвых, - младшенький Емелька учился на класс старше Гены, - некий второгодник Павлюк, заслуживший всего строчку в учебнике, и несколько Болотниковых, один из которых Иван Исаич, полный тёзка того, что едва не пожёг Москву, а потом был ослеплён и утоплен. Нынешний Болотников мог бы, конечно, возглавить одноимённую партию, но не делал этого по причине – он служил в поселенской управе под началом непримиримого Радищева.
Странно было жить среди таких фамилий. Будто не только под нами вечная мерзлота, но и само время застыло, как зимний воздух, искрится недвижно, да вдруг колючим и звонким ледяным порывом устремляется неведомо куда – то ли по кругу, то ли по спирали, точно смерч.
Всё путалось, перемешивалось, и казалось порой Гене, что сам он, как следует, ещё не родился, глядит со стороны, посторонний, находясь в другом времени, тёплом, уютном и шелковистом, как кокон бабочки. Жёсткий ветер свистел где-то высоко над головой. А его время в ту пору было медовым – сладким и тягучим, вечным. Медленно, медленно капало оно, будто сосновая смола жарким июльским днём.
Что же касается поселенского головы, то он подлинно был прямым потомком Александра Николаевича Радищева, непримиримого царененавистника, сосланного Екатериной Великой в Сибирь, на вечную мерзлоту.
-Звери алчные! – орал наш Радищев, когда в управу приходили просители. – Пиявицы ненасытные!
Многие думали, что именно он написал «Путешествие из Петербурга в Москву», и просили автограф. Радищев не отказывал, но замечал, что с тех времён взгляды его сильно изменились – особенно на устройство государства, на барщину, оброк и повинность.
«Все беды начались, когда отменили крепостное право, - рассуждал он, - Как наш народ раскрепостится, так удержу с ним нету».
Он был, так сказать, поборником, и прямо говорил, что столичные власти дремлют в неге, когда пора уже вернуть крепостное. «Хоть какое-то право должно быть! - восклицал на совещаниях в управе. – Например, у нас тут ни заводов, ни фабрик – воздух чистейший! Так почему бы не обложить налогом, хотя бы для приезжих?!»
Триста метров льда под ногами, наверное, влияют на характер. И вечная мерзлота проникала через подошвы, замораживала иных от пяток до темени, превращая в эдакие непоколебимые айсберги.
Сам наш голова бывало оттаивал сантиметра на три. Обычно перед банкетами, когда, никому не доверяя, любовно протирал бокалы и рюмки. «Успокаивает, - говорил Радищев, поглядывая сквозь хрустальное стекло на солнце. – Зрю сквозь целое столетие!» 
Заповедь Божью - владей всей землей - воспринимал как лично ему адресованную.
Относительно воздуха, конечно, шутил в память о далёком предке, однако о вечной мерзлоте задумывался всерьёз, - очень хотелось использовать.
Как-то погожим днём Радищев прогуливался вдоль реки, прикидывая, перекинуть ли мост, воздвигнуть ли плотину, когда увидел огромный экскаватор, застывший, как монумент, над обрывом. Его стрела с ковшом, будто протянутая рука, поднималась высоко, доставая тенью другой берег. Казалось, прорыл речное русло, и занемог, измождённый. Спущена ржавая гусеница. Семь облупленных звезд на боку, какие рисуют на танках и самолётах, по числу уничтоженных противников. Вероятно, он выкопал семь искусственных морей. Так или иначе, а экскаватор напоминал о чём-то славном и великом, что было когда-то, и ещё, возможно, может быть. Глядя на него, вдыхая механический запах, Радищев до того оттаял, что всё бы отдал, найдись в ту минуту проситель.
«Экс-каватор! – задумчиво произнёс Радищев, знавший начала других языков. – Бывший «каватор», то есть копальщик. Трудился всю жизнь – рыл, копал. А нынче «экс», и никому не нужен. Сик транзит глория мунди, - вздохнула на латыни городская голова, мрачно озарённая дурными предчувствиями. – Да пропади пропадом весь этот «мунди»! – встрепенулся он. – Но «глорию» ещё потискаем! Слава от нас не уйдёт».
Тем же днём у Радищева возникли всякие виды на экскаватор. Неплохо, полагал он, открыть в кабине кафе-мороженое и бар, а на стреле укрепить канат для прыгунов-безумцев. Заманчиво продать монголам, выдав за боевую машину. Недурно обрядить его мамонтом, чтобы подавал трубный голос, когда редкие баржи проходят по реке. Соблазнительно сдавать в аренду приезжим археологам, если не для рытья, то под жильё. Или же, отремонтировав, выкопать поблизости море Радищева с проливом в океан – хотя не первое будет, а только лишь восьмое…
В общем, этот старый экскаватор, в конце-то концов, и поселил в городской голове глубокие размышления о копании и рытье вообще, но с уклоном к славе, которые постепенно и привели к смелому до безумия проекту, – сотворить метро в нашем городке. Радищев живо представлял, как в ледяных стенах туннелей, будто в замороженном аквариуме, виднеются нетленные останки мамонтов и питекантропов, саблезубых тигров и прамедведей, величиной с бульдозер. А если копнуть поглубже, – почему бы и нет?! – трёхгорбые рогатые верблюды, птеродактили и динозавры…
Идеи захлестнули до одышки – метро по всем просторам мерзлоты, музей, какого не бывало, и обширнейший холодильник, куда поместятся запасы всей страны! Да, вечная мерзлота сохранит его имя, - и, разумеется, не только как потомка вздорного самоубийцы.
Безусловно, с метро предстояло много волынки, и Радищев решил для начала открыть мемориал в честь будущих мерзлотопроходцев. За основу приняли всё тот же экскаватор. Правда, не удалось выяснить, откуда он и с каких пор здесь, на берегу реки. Даже Николай Карамзин ничего не обнаружил в  архивах.
Тем временем создали отдел пьедесталов, где обсуждали, на какую высоту поднять машину. Предлагали от трёх до пятидесяти метров. Радищев остановился на среднеарифметических – двадцати пяти с половиной. Вокруг планировалась мраморная колоннада и ступени к позолоченному ковшу, куда поселенцы волей неволей должны будут опускать добровольные пожертвования – на строительство метро, а в будущем на улучшение климата и штопку щели от Тунгусского метеорита.
Экскаватор успели подкрасить и смазать кое-где машинным маслом. На этом и закончилось правление Радищева. Выплыло вдруг, что много лет назад семь человек замёрзли насмерть, работая на экскаваторе, - то ли море копали, то ли золото рыли, то ли братские могилы. Настолько окоченели, что едва их руки удалось от рычагов отодрать, еле-еле вытащили из кабины. Вохровцы постучали по ним палкой. Замерзшие звенели на разный лад, как семь нот октавы. Кто звонче, кто глуше, но все минорно.
Впрочем, может, и с мемориалом и с метро всё бы обошлось – могли бы даже поощрить. 
Да тут еще приключилось небывалое наводнение. Вместо законного месяца дождь зарядил на три, напрудив целое море с проливом в океан, которое так и называли, пока вода не спала, - море Радищева. Этого великого потопа ему не простили. Мол, недоглядел за природой. И сняли буйную его, беспокойную голову с нашего поселения. Скорый и неправый, как всегда, судебный совет определил у Радищева утомление рассудка, и порешил сослать на минеральные кавказские воды.
Потом дошли слухи, будто бы, не стерпев унижений, Радищев то ли бросился вниз головой с горы Машук, то ли утопился в целебных грязях, оставив короткую записку: «Потомство за меня отомстит!» Хотя какие у него потомки? Последним был поборник наш Радищев, и того не сберегли – пострадал, как многие, от власти.
В его смерть наше поселение не поверило. Такие не гибнут! К тому же тело так и не отыскали – ни под горой Машук, ни в целебных грязях. Наверняка, говорили наши, работает в столице – каким-нибудь очень тайным, потому что очень умный, советником. «А в начале своего пути простым экскаваторщиком моря копал. Взглядом камни дробил, а голосом – фужеры! Правителям за обиженный народ плахою грозил!» - так вспоминали о бывшем  голове.
И не то чтобы такой уж редкий был человек Радищев, а вот оставил по себе добрую память без всяких зримых мемориалов. И ещё, пожалуй, отомстят за него. Первому встречному, чтоб другие знали.
В нашем поселении плохо, неумело живут - сейчас и сегодня, над вечной мерзлотой. Зато хорошо, с любовью вспоминают прожитое, пусть совсем недавнее, слегка облагораживая и тоскуя по нему, хоть и без серьёзных намерений вернуться.
За сегодняшним днём, конечно, трудно уследить, так он поспешен, как ледоход на горной реке, и замутнён, как ледышка. Ни разглядеть, ни понять, - всё мимо. Но отойдет подальше, и есть возможность ощутить его божественную благость, несмотря на вечную мерзлоту, потопы, оброк и барщину. Прошедший день – уже оттаявший. Лепи из него, что сердцу мило.
Семизвёздный экскаватор так и остался у обрыва над рекой, что было для многих нежданной удачей. Наши ребята в нём души не чаяли. Летом самые отважные прыгали из ковша или со стрелы «солдатиком», уходя под воду до илистого дна, где увязали по колено, едва хватало воздуху выбраться и всплыть.
По тени от стрелы, как по руке памятника, тоже определяли время. К трём часам она достигала середины реки. Ребята плавали туда-сюда по этой ажурной, будто полоса тюля, тени, и в глазах начинало рябить, так что выходили из воды, пошатываясь, примерно в шесть тридцать, когда тень криво заползала на другой берег.
Ну а зимой, особенно в сумерки, экскаватор можно было представить, какой угодно машиной, – от подлодки до космической станции. Открывалась и гулко захлопывалась тяжёлая дверь. Сквозь пустые округлые окна виднелась замёрзшая река, далеко-далеко внизу, будто пролетаешь над ней в самолёте. Но что особенно важно, из металлического пола кабины торчали две огромные, как след снежного человека, педали, и подымалась целая камышовая поросль разновеликих рычагов, которые двигались, покряхтывая, во все четыре стороны. О, какие рычаги! Высоченные и карликовые, толстые, но стройные, плавно искривлённые, увенчанные круглыми набалдашниками. Как не полюбить такие рычаги?! За них хотелось держаться с раннего утра до позднего вечера, воображая себя лётчиком-танкистом-космонавтом-гонщиком-бульдозеристом или даже экскаваторщиком, одним из тех семи, что замёрзли, так и не выпустив их из рук, эти дивные рычаги.
Экскаватор притягивал Гену не менее шкафа и чемодана. Повсюду он слышал промёрзший, ржавеющий голос, зовущий к рычагам. Это было вроде наваждения. По сбивчивым рассказам дяди Сашко он знал, что далёкий его прадедушка сгинул когда-то – может, ещё во времена первого Радищева - в вечной мерзлоте. Не был ли он в той семёрке, копавшей неизвестно чего? 
Гена приходил к экскаватору один, без приятелей. Когда никто не мешает, куда как глубже окунаешься в другой мир, увязаешь в нём по колени, а то и по шею, как в речном иле. Всё проступает острее, ясней. И зимняя ночь запросто становится июльским полднем.
Переговорив с диспетчером, Гена заходил на посадку, и уже видел огни огромного города, вынырнувшего, как всегда, внезапно, из низкой плотной облачности. Как вдруг хором вспыхнули красные лампочки на приборной доске, а ровный гул моторов резко оборвался, и замерли разом все четыре пропеллера. Честно говоря, Гена растерялся, не зная, что делать. Прыгать с парашютом подловато, поскольку сзади сотня пассажиров. Можно, конечно, заменить пропеллеры турбинами или самолёт, к примеру, стратостатом, но тогда ломается, идёт насмарку вся история, созданная этим вечером, - должна же быть хоть какая-то достоверность.
Времени до крушения оставалось минут пять, или, лучше, - пятнадцать. Он быстро выбрался через окно и пополз по крылу, надеясь запустить моторы. Ну, подышит на них, отогреет, смахнёт пыль и соединит какие-нибудь проводки. Крыло изрядно обледенело, варежки прилипали к нему, а ноги скользили. Чем дальше полз Гена, тем сильнее налетал ветер, норовя стянуть и уволочь.
Добравшись-таки до главного двигателя, он глянул вниз и неожиданно увидел весь городок – водокачку, пожарную вышку, памятник, приветливо махавший рукой, баню, бочку водовоза и самого Колодезникова, снежного человека над вечной мерзлотой, школу и свой дом из семейства бараков, где светились два окна. И сразу ощутил, как глубоко продрог на этой железной стреле экскаватора, сидя прямо над пастью зубастого ковша. Торопливо начал спускаться. Ноги скользнули, разъехавшись, руки, взметнувшись, промахнулись, грубо дёрнуло сзади, и он повис, подобно кокону, меж небом и землёй, подцепленный за хлястик ковшовым зубом. Гена угодил в такое замирание, будто куколка, ожидающая неведомого для неё превращения.
Ветер пронизывал. И городок вроде отдалялся, погружаясь в тёмную пропасть. Зато надвигались звёзды. Казалось, он ближе к ним, к космической мерзлоте, нежели к земной. Уже весь мир лежал перед глазами – от Адама в райском саду до наших студёных будней.
«В такую пору птицы на лету дубеют», - вспомнил он чьё-то наблюдение. Семь человек окостенело в этом экскаваторе. Может, прадедушка приглашает Гену восьмым? И нарисуют новую звезду на дверце. Но вспомнят ли добрым словом, как  голову Радищева? Навряд ли! Вот, скажут, глупо дуба дал парубок, глупее некуда, совсем по-дурацки. И Гена заворочался в пальто, чтобы разогреться, пытаясь думать о прелестях райского сада. Однако затрещало – то ли мороз окреп, то ли хлястик ослабел, то ли сдавались одна за другой пуговицы. Вот-вот выпорхнет он из кокона, будто зимующая бабочка, ночной снежный мотылёк. Возможно, полетит?! Хотя едва ли, поскольку есть ещё одна ступенька, которой не миновать, - обомлевшая куколка. Брякнется круто вниз, слабо извиваясь, - вдребезги об лёд речной. Да так всё же приличней, достойней!
Стащив варежки, он тщился расстегнуться – последний раз в этой жизни. Но пуговицы упирались, выскальзывали из пальцев, не желая пролезать в петли. Отчаявшись, Гена начал биться, колотиться, трепыхаться и вертеться в своём коконе, как чёртова куколка, обрызганная ядохимикатом. Да так согрелся, разгорячился и взревел даже яростно, будто мотор, что экскаватор, смазанный по указанию покойного Радищева, вдруг ожил – тяжко охнул и заскрежетал, скрипнул всеми узлами, болтами, гайками, колёсиками. Ковш содрогнулся, очнувшись от многих лет покоя, и медленно, притормаживая, пополз вниз, как старый лифт, и замер вновь на уровне второго примерно этажа, откуда посильно было спрыгнуть.
Две пуговицы поддались, а остальные, рванув пальто на груди, Гена выдрал с мясом, и выпал плашмя в прибрежный сугроб. В тот зимний вечер, или ночь, он одолел зараз несколько ступеней созревания. Обречённый кокон на зубе ковша. Буйная, бесноватая куколка. И, наконец, бабочка, выползшая из вечной мерзлоты. Да, Генварь был лёгок и окрылён, когда вскарабкался на крутой берег. Осталось полететь на свет, горящий в окнах дома, согреться у лампы и пробудиться весной.
Не сразу понял он, что его родного времени и в помине не осталось, вытекло до капли. Совсем другое вокруг - общее, жёсткое и колючее, застывшее с угрозой. Здесь, на высоком берегу, оно сразу подхватило Гену и понесло по спирали, не давая оглядеться, оборвав крылья и стряхнув нежную пыльцу, мимо многих домов, куда хотелось зайти, мимо городов, где хотелось остаться, всё быстрее, быстрее, будто смерч, возвращая на прежнее место, – в вечную мерзлоту.
Домой он приполз, как жесткокрылый жук-скарабей. Дядя Сашко, как всегда, писал отчет в камералке, сосед Стегнач мыл золото на далёких промёрзших до дна ручьях, а тётя Муся недавно переехала во флигель ветеринарной лечебницы, где ей дали комнату на троих – с двумя псами на пенсии, сторожившими когда-то лагеря каторжных.
-Мерзлота мерзлот, вечная мерзлота, - шумно дышала бабушка Морошка, растирая Гену жиром, напоминавшим машинное масло. – Ограбили тебя что ли, парубок? Эх, ты – бестолочь! Всё беса тешишь!
Утром, когда они подошли к экскаватору, пальто на зубе не было, а ковш торчал высоко, будто орлиное гнездо, под самой стрелой.
-Могло сдунуть, - задумалась Морошка. – Но могли и сдуть! Пойдём-ка к участковому заявление писать.

В старой цигейковой шубе, потёртой, с короткими рукавами Гена ненавидел и презирал всё, что мог, - наше поселение с лжеисторическими фамилиями, себя с подмерзавшим задом, бабку в собачьих унтах, участкового Чура. До чего же хотелось плюнуть, поднимаясь на милицейский порог, чтобы кто-нибудь поскользнулся. Но он удержался и вошёл вслед за Морошкой – бесповоротно в то общее время, которое свистело и звенело над вечной мерзлотой...