Пять живописцев -Шишкин, Ге, Кустодиев, Врубель, Коровин...

Все эти повести о жизни художников, начиная с Кустодиева, написаны по заказу издательства "Белый город".

Сам бы, конечно, вряд ли засел за такую работу. Но вот заказали - и сделал. За весьма, увы, небольшие деньги.
Смешно сказать, но на свой гонорар не смог бы купить и один прекрасно, правда, изданный подарочный альбом Кустодиева.  

К тому же авторские права сданы издательству в бессрочное пользование, а выпускать книги они совсем не торопятся.

Одако все равно благодарен, что "Белый город", в лице редактора Люды Мурашовой, подвиг меня на это дело.

Надеюсь, когда-нибудь все же выйдут повести обо всех пяти живописцах под одной обложкой...

А пока на этой странице можно прочитать повесть о Врубеле.



Чистилище

Для одних наш мир вполне райское место. Для других – сущий ад.
А Михаил Врубель, похоже, воспринимал его как чистилище, и живописал на свой манер вслед за Данте Алигьери.
«Пройдя земную жизнь до половины, я очутился в сумрачном лесу», - так выразился поэт задолго до признания чистилища католической церковью. Пожалуй, Данте можно назвать его творцом.
Но если об аде и рае достаточно сведений, то чистилище – место темное во всех смыслах. Мало что о нем известно. То ли это участок глубокого покоя, где пребывают души некрещеных младенцев, то ли зона мытарств и сожалений, куда попадают не слишком закосневшие в пороке взрослые, способные отмыть грехи.
Туда якобы наведываются и ангелы, и демоны. Оттуда различимы и рай, и ад. Словом, лучший край для исследования всех прилегающих областей - полустанок, на котором еще возможно определить свою дальнейшую судьбу. Однако не просто отыскать там верную тропинку.
В целом действительно очень похоже на наш мир.
Как одна из загробных сторон чистилище просуществовало около семи столетий, а совсем недавно было упразднено все той же католической церковью. Наверное, это косвенное признание того, что именно при жизни мы находимся в чистилище …
Впрочем, Михаил Врубель, появившийся на свет 5 марта 1856 года в городе Омске, вряд ли сразу уразумел, где очутился. Хотя в семье о нем говорили - «Философ». От рождения был молчалив и задумчив.
Мальчику едва исполнилось три года, когда умерла его мать Анна Григорьевна. Через пять лет отец Александр Михайлович вновь женился. Мачеха Елизавета Христиановна Вессель оказалась, к счастью, доброй любящей женщиной. Миша и его старшая сестра Анна, не шутя, называли ее «чудная Мадринька – перл матерей». 3
Миша рано увлекся рисованием. Еще восьмилетним отроком отец привел его в петербургскую школу Общества поощрения художеств, а в Саратове нанял ему учителя. Александр Михайлович был военным юристом, и семья по служебной надобности часто переезжала - из Омска в Астрахань, оттуда в Петербург, затем в Саратов, снова в столицу, и, наконец, в Одессу, где Миша закончил Ришельевскую гимназию и посещал рисовальные классы. Он тогда «фантазировал карандашом», изображая персонажи Тургенева и Шекспира, Гете и, конечно, Данте. Начал писать маслом портреты родных и знакомых, копировал «Закат на море» Айвазовского.
В ту пору, по воспоминаниям сестры, Миша имел веселый, живой нрав. Красивый, белокурый мальчик, «кумир всех девочек». 3 В нем было много мягкости и нежности, что не мешало затевать буйные игры, где он выступал в роли героев Майн Рида или Фенимора Купера.
Его часто звали «Воробьем», поскольку именно так переводится на русский язык польская фамилия Врубель. Он многим интересовался – театром, историей, римской литературой, и настолько преуспел в латыни, что вполне мог давать уроки.
Семья полковника Врубеля жила совсем не богато, так что из практических соображений, чтобы в будущем обеспечить твердый заработок, Михаил после гимназии осенью 1874 года поступил на юридический факультет Петербургского университета.
Однако юриспруденция его совсем не увлекла. Куда больше времени он посвящал изучению философии. Особенно впечатлила космогоническая гипотеза Канта о происхождении солнечной системы из туманности. Пожалуй, всю жизнь он пытался упорядочить хаос ощущений, познать «вещь в себе», то есть весь окружающий мир. А чувства переполняли его. Однажды в Эрмитаже ему даже стало дурно, настолько взволновала живопись.
В те годы Михаил подрабатывал репетиторством, проживая у состоятельного университетского приятеля Пампеля, которого натаскивал в латинском языке. Летом вместе с его семейством переезжал на дачу в Петергоф и сопровождал в заграничное путешествие по Швейцарии и Франции. Пампели были богаты, и ни в чем себе не отказывали. Их дом буквально - полная чаша, что, конечно, соблазняло после скромного и строгого уклада одесской жизни. Михаил пристрастился к «кубку жизни», наполненному не только вином, но и прочими всевозможными искушениями. С тех пор, как говорят, постоянно разрывался между работой и этим прельстительным «кубком». Но его привлекала отнюдь не вещественная роскошь, а божественная красота жизни, являемая во всем окружающем мире. О личном благосостоянии он не задумывался, и пять университетских лет не заглушили в нем тягу к искусству. Напротив, посещая вечерний рисовальный класс при Академии художеств, решительно осознал свое призвание.
Окончив университет, Врубель отбыл воинскую повинность, короткое время послужил в Главном Военно-Судном управлении, а уже в августе 1880 года успешно сдал экзамен в Академию - в одно, кстати, время с Валентином Серовым.
Строгий преподаватель Павел Петрович Чистяков, которого считали своим наставником такие художники как Суриков и Васнецов, Репин и Поленов, сразу оценил одаренность Врубеля: «Замечательный он будет техник,… да и вообще артист». 8
Чистяков учил рисовать формой - не просто копировать натуру, но осмысливать и выражать ее, соотнося с пространством, временем и своей душой. «Следует долго искать краски, из которых состоит предмет, - говорил он, - И, нашедши их, писать, не мазать, а рисовать и лепить». 7 Вполне философски подходя к изобразительному искусству, утверждал, что «рисунок – мужчина, а живопись – женщина».2 Чуть ли не инь и ян из китайской «Книги перемен», так что художник, творя новый мир, непременно использует две этих силы, постоянно переходящие друг в друга.
Слова учителя были созвучны ощущениям Врубеля. Он стремился увидеть первооснову всякой формы, понять, из каких плоскостей и граней, из какого именно первобытного хаоса возникает видимая красота мира. Его пленили две силы – рисунок и живопись. Михаил трудился по десять-двенадцать часов в день, и только раздражался, когда что-либо отвлекало. По воскресеньям вместе с Серовым брал уроки акварели у Ильи Репина, уже тогда отмечавшего его успехи. О работоспособности Врубеля легенды слагались. За одну ночь он умудрился выполнить эскиз стофигурной композиции «Орфей в аду».
Как-то Репин посоветовал помимо академического обучения заняться чем-нибудь своим, сугубо личным, и Врубель на паях с приятелями Серовым и Дервизом снял мастерскую, где написал «Натурщицу в обстановке Ренессанса». Вообще соученики говорили о нем как о ретрограде, приверженце классического стиля. Хотя его привлекали не только рисунки Александра Иванова на библейские сюжеты или живопись Рафаэля, но и картины современного испанского мастера Фортуни. Более всего в любом художнике он ценил совершенство формы. В этом-то и проявлялась «ретроградность», поскольку в моде тогда был идеологический подход, так характерный для передвижников.
Но «искусство все-таки – красота, - замечал Чистяков, - Конечно, и правда, но правда красивая. И дурак красоту любит. Как же Богу не любить?» 7 И Врубель вслед за учителем искренне не понимал, зачем красть у публики «то специальное наслаждение, которое отличает душевное состояние перед произведением искусства от состояния перед развернутым печатным листом». 3 К своему огорчению он и у Репина замечал преобладание публицистичности и небрежное порой отношение к натуре.
Врубель доверял своему творческому чутью и опасался потерять за годы обучения в Академии «наивный, индивидуальный взгляд», в котором «вся сила и источник наслаждений художника». «Так, к сожалению, и случается иногда, - писал сестре, - Тогда говорят, школа забила талант. Но я нашел заросшую тропинку обратно к себе». 3
Всю жизнь он следил за этой узенькой тропкой, по которой из своего чистилища забирался не только в райские кущи, но и в адские дебри истинного творчества…
Весной 1884 года академические занятия Врубеля неожиданно завершились. Он уже получил малые серебряные медали за композицию, рисунок и этюд. Оставалось написать конкурсную выпускную картину. Но тут его пригласили в Киев реставрировать церковную живопись. «Лучшего, более талантливого и более подходящего для выполнения заказа я никого не могу рекомендовать», 3 - сказал Павел Чистяков руководившему работами профессору Адриану Викторовичу Прахову, которому Врубель представился тогда же в студенческом мундире, со шпагой на боку.
Кирилловская церковь располагалась под Киевом при богоугодном заведении для душевнобольных. Храм был действующим, и полустертые росписи, конечно, не устраивали ни священников, ни прихожан. Но в те времена реставрацию понимали не как бережное восстановление, а как полное обновление, чем и занималась артель учеников киевской рисовальной школы, прописывая старинные фрески маслом по графье, то есть по контурам, углубленным в штукатурку. Византийский стиль двенадцатого века казался примитивным, так что фигуры выполняли в реалистичной манере девятнадцатого.
Врубель приехал в Киев вполне уверенный в своих созидательных силах. Он чувствовал, что от Академии уже получил все возможное, и теперь был рад самостоятельной работе. Начал с изучения сохранившейся живописи, внимательно приглядываясь к складкам одежды, к прописям лиц и рук, к общей композиции. Вряд ли Врубель мыслил себя иконописцем-богомазом. Церковная обрядность была ему чужда, хотя фамилия его всего лишь на мягкий знак не совпадала со славной иноческой Рублев. «Искусство – вот наша религия, - говорил он, - а впрочем, кто знает, может, еще придется умилиться».3
До умиления дело тогда не дошло, но в этих едва проступающих византийских росписях Врубель сразу увидел величие поистине монументальное, напоминающее о высоком одухотворенном мастерстве.
Прахов предложил Михаилу жить на своей даче и пользоваться богатой библиотекой, в которой были книги по древнему христианскому искусству. Изысканно любезный, обычно застенчивый Врубель легко вошел в эту семью, радовался жизни, мило шутил и распевал романсы - то «Ночи безумные», то «Благословляю вас, леса». Кажется, он внезапно влюбился в жену профессора Эмилию Прахову - «чудесного человека» с глазами темно-василькового цвета и красиво очерченными губами. Киевские сады представлялись ему в то лето райскими.
В кармане его куртки непременно находился альбомчик, куда он зарисовывал с натуры все путевые впечатления, покуда добирался до Кирилловской церкви. Все ладилось, и работа в храме давалась легко, как будто кто-то направлял его кисть, подсказывая и форму, и сочетания цвета. Технику письма по сырой штукатурке, «альфреско», давно не использовали, и Врубель писал маслом - «Сошествие святого духа» на церковных хорах и «Оплакивание» в притворе, ангелов, Христа и лик молодого пророка Моисея, еще не обремененного откровением Господним, жаждущего познать мир.
Некоторые полагали, что лики апостолов написаны художником с помешанных, тихо бродивших во дворе Кирилловской богадельни. Другие, оскорбляясь такой догадкой, указывали на вполне нормальных людей – фельдшерицу, археолога, священника, кафедрального протоирея, профессора Прахова и его жену. Впрочем, эти разночтения не так уж важны. Интересно другое – не сходил ли в ту пору Дух Святой на самого Врубеля?
Или его рукой водила земная любовь? Хотя отличие здесь лишь в терминах, граница между которыми зыбка.
«Кирилловская роспись – изумительная страница в истории русской живописи, - считал А.Бенуа, - За последние столетия никто так близко не подошел к традициям древней стенописи, как Врубель… Нельзя не изумляться силе и смелости этого творения». 7
Райское лето миновало, и к осени Михаил помрачнел. Его начала мучить мигрень. «Воистину ад! Не дай мне Бог сойти с ума», – вспоминал он, озирая богадельню, пушкинские строки, и жаловался сестре в письмах: «В эти полтора года я сделал много ничтожного и негодного, и вижу с горечью, сколько надо работать над собой». 3 Судя по всему на это ему указала добросердечная Эмилия Прахова. «Вы слишком много думаете о себе; это и вам мешает жить и огорчает тех, которых вы думаете, что любите, а на самом деле заслоняете все собой в разных театральных позах, - говорила она назидательно, - Любовь должна быть деятельна и самоотверженна». 3
Врубель настолько задумался над этим справедливым, но заурядным суждением, что никак не мог приступить к заказанным иконам. И профессор Прахов, отвлекая от переживаний, предложил уехать на зиму в Италию, где в мягком климате среди чудесных мозаик и прекрасной живописи, художник смог бы сосредоточиться на работе.
Исполненный искренними намерениями начать «порядочную и стоящую внимания жизнь» Врубель уже в конце ноября прибыл в Венецию, и на улице Сан-Маурицио близ собора Сан-Марко нанял большую комнату с окном во всю стену, куда доставили вскоре четыре тяжеленных цинковых доски для мраморного иконостаса Кирилловской церкви. На них предстояло написать Христа, Богородицу и святых Афанасия с Кириллом.
Для фигуры Богоматери позировала дочь венецианского чичероне, однако лик неминуемо приобрел портретное сходство с женой профессора. Врубель ничего не мог с собой поделать – перед глазами стояла женщина с говорящей фамилией Прахова. Он знал, что все в этом мире прах и суета, но стремился поскорее завершить работу и вернуться в Киев, куда так влекло «душевное дело». 3
Любопытно, что зрачки глаз на ликах он писал в последнюю очередь, так что уже готовые в целом образа оставались некоторое время слепыми, прозревая в самом конце. И было ощущение, что они только что видели иные миры, - возможно, Славу Господнюю.
Майскими днями 1885 года гуляя по Крещатику в черном бархатном костюме, будто венецианец с картин Тинторетто или Тициана, Врубель восклицал: «Сколько у нас красоты на Руси!» Надо признать, что выполненные им иконы добавили стране этой красоты. «Невозможно не восхищаться живописной техникой, которой… отличаются образа иконостаса», 7 - говорил позднее А. Бенуа.
А в ту пору Врубель сделал для себя вывод, что учиться хорошо в Италии, глядя на живопись Джованни Беллини, Карпаччо и Веронезе, но творить, конечно, надо в России.
За работу для Кирилловской церкви он получил, по подсчетам отца, более двух тысяч рублей. Могло бы, вероятно, при известной бережливости хватить на год, но Врубель легко относился к деньгам, и вскоре, устремившись к житейским радостям, остался без копейки в кармане. «Деньги прах, - не особенно расстраивался он, - да и мы прах».
Отец Александр Михайлович, служивший тогда в Харькове, высылал сыну, сколько мог, - то десять, то двадцать пять рублей, еле перебиваясь до следующего жалованья. Не раз он сетовал на то, что Миша «страшно ленив».
Хотя это верно лишь отчасти. Несмотря на польско-датско-тюркскую кровь, Врубель был полон откровенно русских крайностей. Порой ему хотелось забыть, что он художник и «обрадоваться тому, что, прежде всего, человек…» 3 Как-то в гостях у отца за целый месяц не нарисовал ни одной картинки - томился, не зная, чем заняться, не находил себе места. А в Киеве нередко приникал к уже известному «кубку жизни». «Было бы много денег, бросил бы искусство и ходил бы из одного кафе в другое», - говорил в такие дни, называя свои загулы «гомеризмом».
Но затем наступало время напряженной запойной работы, иногда по двадцать часов в сутки. И в какой стороне ад и где рай – сложно тут было разобраться, да Врубель, пожалуй, и не хотел. Его не слишком заботил конечный пункт, он любил сам путь, ту узкую тропу в сумрачном лесу, по которой стремился невесть куда дух художника.
В июле он отбыл вдруг в Одессу, где начал, между прочим, акварельный эскиз к заказанной меценатом Терещенко картине «Восточная сказка».
Однако воображение его рождало сразу множество теснивших друг друга образов, и тогда же впервые возник Демон – «мятущийся, ищущий примирения обуревающих страстей, познания жизни и не находящий ответа на свои сомнения ни на земле, ни на небе».2
Пожалуй, эти слова довольно точно описывают дух самого Врубеля, к длительному изучению которого художник и приступил той приморской осенью, соотнося его с Демоном, но желая, прежде всего, понять себя.
А поскольку от демонического рукой подать до ангельского, задумал и другую картину «По небу полуночи…» - устремленного ввысь ангела, прижимающего к груди младенца.
Врубель хотел совсем переселиться в Одессу, но в этом городе ему всегда были неприятны сонное бездействие и единственная страсть к достатку, так что в конце года он вернулся в Киев. Заказов не было, и для заработка давал уроки. Не в силах долго объяснять, просто показывал, как надо рисовать, изображая на клочках бумаги не просто цветы, но сам их дух, «дыхание», так что аромат ощущался в рисунках.
Летом его пригласил на Полтавщину некий «милый и обаятельный человек» помещик В.С.Трифоновский – выполнить по фотографии портрет умершего сына. Там Врубель познакомился с гостившим в имении художником Константином Коровиным, который подумал о нем почти пророчески: «Водяного он напишет, а я нет». А Михаил, знавший цену своему таланту, вроде бы сказал: «Я Моцарт, но ты не Сальери».
Поначалу Коровин принял его за иностранца - «хорошо причесанный, гладко выбритый, с тонкими крепкими руками, настоящий барин». Впрочем, в воспоминаниях различных людей Врубель предстает весьма многообразным. То деликатный, кроткий и безвольный, то заносчивый и самоуверенный. То светский и общительный, любящий кутить с друзьями, то замкнутый и молчаливый, холодно-сдержанный денди. У него бывали частые перепады настроения – от оживленности к замкнутости или раздражительности. Вот уж действительно, мятущийся дух, которому свойственны мгновенные порывы и внезапные причуды. Казалось, он постоянно навещал то рай, то ад, возвращаясь неузнаваемым…
Врубель стремился быть элегантно одетым, и не любил, как многие художники, указывать всем обликом на род своих занятий. Но однажды во время работ в Кирилловской церкви слегка испачкал краской лицо, а когда кто-то обратил на это внимание, аккуратно размалевал весь нос и пришел в таком виде к Праховым, пояснив: «Люди сейчас не понимают, но скоро все мужчины будут красить, как я, свои носы в разные цвета, в зависимости от характера… Мне, например, идет этот зеленый». 3
А одним чудесным вечером явился в гости, будто прямехонько с того света, загримированный под недавно умершего человека. Некоторые посмеивались над этими выходками, другие видели в них признаки душевной болезни…
Осенью 1886 года Врубель продолжал писать Демона, соединявшего в себе, как он объяснял, мужской и женский облик. Вдруг спешно отправился в Харьков, уведомив всех о смерти отца, который как раз на другое утро, живой и невредимый, приехал в Киев.
Александр Михайлович опечалился, навестив жилище сына, - «Вся меблировка два простых табурета и кровать. Ни теплого одеяла, ни теплого пальто, ни платья, кроме того, которое на нем… Больно, горько до слез… Ведь столько блестящих надежд... Когда же Миша будет пожинать лавры своего труда и призвания?» 3 Увы, этот вопрос будет волновать его еще многие годы. Вообще отец не понимал, что держит сына в Киеве, почему тот не переберется к семье в Харьков, и полагал не без оснований - «тут замешана женщина». Даже стоявший на мольберте Демон показался ему «злою, чувственною, отталкивающей пожилой женщиной».
Действительно, в ту пору Врубель был увлечен замужней итальянкой - цирковой наездницей Анной Гаппе. Полагают, что именно за ее гастрольным цирком он ездил в Одессу. Как-то профессор Прахов привел к нему покупателя, желавшего приобрести только что законченное полотно «Христос в Гефсиманском саду», но поверх уже гарцевала наездница. То же произошло и с картиной «Адам и Ева». Анна Гаппе тогда буквально заслонила и Христа, и райские кущи…
Врубеля сжигало творческое нетерпение, и, если под рукой не оказывалось чистого холста, он, не дорожа сделанным, записывал готовые картины. Он верил, что уже созданный образ, растворившись в этом мире, все равно остается жить.
Когда Эмилия Прахова отказалась принять в подарок акварель «Восточная сказка», Врубель на глазах у всех порвал лист. Потом, правда, склеил и расплатился им, поскольку денег не было, в каком-то трактире. «Ах, коли бы везде так!» - порадовался он. Через несколько дней выкупил акварель, но так и не написал по этому эскизу картину, отдав заказчику другую - «Девочку на фоне персидского ковра», портрет дочери владельца ссудной кассы, куда в тяжелые минуты не раз сдавал свои вещи.
В начале 1887 года появилась надежда на большую работу. В Киеве только что закончили возведение Владимирского собора. Руководивший внутренней отделкой профессор Прахов пригласил главным художником Виктора Васнецова, но и Врубелю предложил выполнить несколько эскизов настенных росписей - «Надгробный плач», «Сошествие Святого Духа» и «Воскресение». Проживая весной и летом в имении Тарновских под Киевом, где обстановка была «самая превосходная - прекрасный дом и чудный сад», Михаил пытался осмыслить в этих композициях загадку смерти. Воскресший Христос на его эскизе еще не вернулся, пожалуй, в наш мир, а остановился на полпути – в чистилище.
Прахов понял, что для Врубеля надо строить новый храм «совершенно в особенном стиле» - его живопись никак не сочеталась с васнецовской. Возможно, тут сказалось и охлаждение личных отношений, но так или иначе, а эскизы Прахов не принял. Конечно, это не улучшило ни душевное, ни материальное состояние Врубеля. Пришлось подрабатывать помощником иконописца, получая 40 рублей за образ, и раскрашивать акварелью фотографии днепровских порогов…
Только на следующий год его позвали написать орнаменты в соборе. Если дело касалось искусства, для Врубеля не было второстепенной работы, и он создал настоящую «декоративную поэму». В боковых приделах, на арках и по сторонам окон сплетенные растения, цветы, рыбы, птицы, перетекая, превращаются друг в друга. Как будто гармония райского покоя и завершенности объединяет все живое в этом мире. «Чистой, ясной, вдохновенной музыкой льются они по стенам», - замечал А.Бенуа. 8
Хотя орнаменты и отняли много сил, но, кажется, Врубель переживал тогда счастливое время. Осенью 1889 года он поехал в Казань навестить заболевшего отца. Месяц провел у его изголовья, а на обратном пути заглянул в Москву, где, по слухам, гастролировал цирк с Анной Гаппе. Гуляя по городу, вдруг повстречал Константина Коровина, который пригласил пожить в своей мастерской на Долгоруковской улице. Именно там Врубель начал новое полотно «Демон сидящий». От безденежья приходилось расписывать поздравительные ленты для обеспеченных соседей – «Боже, Левочку храни!» или «Шурочке привет!» В мастерской было настолько холодно, что «одеяло примерзало ночами к спине», а еды хватало только для мыши, гулявшей рядом с мольбертом. Однако Врубель умудрялся на последние деньги купить мыло и одеколон, что было для него важнее всякой пищи.
Вскоре в Москву вернулся старинный приятель Валентин Серов и представил неизвестного тогда тридцатитрехлетнего художника богатому промышленнику, меценату Савве Ивановичу Мамонтову. Врубель стал чуть ли не главным исполнителем всех начинаний «Саввы Великолепного». Уже через два месяца, переехав в его дом на Садово-Спасской, оформлял вместе с Серовым спектакль «Саул» для мамонтовского любительского театра. «Обстановка моей работы превосходная, - сообщал сестре, – в великолепном кабинете Саввы Ивановича». 3
Весной следующего года в этом кабинете Врубель закончил проникнутого глубокой печалью «Демона сидящего». В бесконечном холодном одиночестве, отторгнутый от живого мира, он тоскует по земному цветению и теплу. Это в позднем христианстве его уподобили дьяволу, злому духу и рогатому клеветнику. Но Врубель обратился к античности, где Демон – всякое божество или дух-хранитель, «не столько злобный, сколько страдающий и скорбный», 3 который помогает или противится человеку в исполнении намерений. «Демоний», по Сократу, божественный голос, предсказывающий будущее. И Врубель создал материальный образ этого голоса, или духа познания, - этакого мыслителя, пытающегося охватить с горных вершин внутренним взором не только этот мир, но и сопредельные.
Он считал, что художники совершают ошибку, когда следят лишь за внешним контуром предмета, «в действительности не существующим. Надо всегда проверить себя также по очертаниям фона, надо следить за его орнаментальностью»…8 Похоже, он созерцал более трех измерений, и всю жизнь пытался передать четвертое – духовное. Вникая в противоречие между знаемым и видимым, старался уловить первооснову сущего. Хотел понять свой дух, и силой его упорядочить до кристаллической четкости окружающее, преобразив земную красоту в подлинно божественную. Словом, стремился уловить истину. Казалось ему, вот-вот услышит и тогда сможет высказать что-то необычайно новое и ценное для всех.
«Что живопись является философией, доказывается тем, что она трактует о движении тел в быстроте их действий», 7 -писал Леонардо да Винчи. И Врубель постоянно «трактовал» в своих картинах состояния мятущегося духа. Ему куда ближе смятение и беспокойство, нежели толстовско-христианское смирение, когда истина якобы уже в кармане. Для него важно именно бесконечное движение, путь исканий, и Демон его – образное воплощение духовной тоски вечно ищущего и не находящего ответа художника, которому многое открыто, но далеко не все ясно.
Эта тема проходила, так или иначе, через всю жизнь Врубеля. Можно сказать, он постоянно создавал автопортреты духа. То это была отлитая в гипсе и раскрашенная скульптурная голова с неистовым ликом, которую через тридцать с лишним лет разбил на выставке какой-то посетитель Русского музея, то иллюстрации к сочинениям Лермонтова, заказанные литератором Петром Кончаловским для издания Кушнерева…
Врубель сделал блестящие рисунки к «Герою нашего времени», «Измаил-бею», но главное, конечно, к поэме «Демон». Когда книга вышла в свет, начались бесконечные шутки и глумливые усмешки - «Дикое уродство! Несусветный бред!» Вообще долгое время произведения Врубеля всячески поносили, и самым невинным, пожалуй, было обвинение в декадентстве. «Все Демоны, все Демоны, отчего это они по вкусу господину Врубелю (вспомните его ужасные иллюстрации Лермонтова), отчего они вечно так нужны для его творчества? – вопрошал знаменитый критик В.Стасов, - Что за интерес, что за потребность странная такая?... Ах, кабы во сне не видать…таких «Демонов»! И в самом деле, видано ли у самых отчаянных из французских декадентов что-нибудь гаже, нелепее и отвратительнее того, что нам тут подает господин Врубель?» 1
Первые годы московской жизни он провел в кругу семьи Мамонтовых. Отношения их не были безоблачными. Савва Иванович подчас вел себя как купец-самодур, так что Врубель время от времени покидал его дом, снимая где-нибудь квартиру – например, близ Чистых прудов на углу Машкова и Харитоньевского переулков.
Дослужившийся до генерала отец как раз вышел в отставку и переселился в Киев, думая быть поближе к сыну. Однако Михаил окончательно распростился с этим городом, с несчастной любовью и церковными росписями. В Москве, как и прежде, еле сводил концы с концами, но не просил у Господа материального благополучия, а только лишь возможности творить, познавая мир, сущность создания и Создателя. Говорят, было в нем «превосходство доброты». Получив деньги, гулял, точно богач, приглашая всех пировать и одаривая. «Мучаюсь и работой, мучаюсь и порывами к кубку жизни», - писал сестре. Конечно, куда лучше просто жить, не мучаясь, но в таком случае, вероятно, не было бы художника Врубеля.
Осенью 1891 года на гонорар за иллюстрации к Лермонтову он отправился вместе с семьей Мамонтова в Италию, Францию и Грецию, намереваясь отвлечься от искусства и поисков «затейливого личного счастья в жизни». Современная западная живопись, включая импрессионизм, его не волновала. Вообще он не любил музеев и называл их «покойницкой», предпочитая живой окружающий мир, в котором, кстати, сразу увлекся некоей женщиной. Наверное, это был бурный роман, хотя существуют лишь туманные намеки на «опасного мотылька», «чьи ласки оказались ядовитыми, болезнетворными и по прошествии десяти лет привели художника к безумию. Некоторые подозревали тут происки «нечистого». 8 Трудно, конечно, вообразить настолько ядовитые ласки, но известно, что художник самолично творит свой ад и рай.
Врубель, по словам Мамонтова, «благоговел перед женщинами, и всегда одна из них гостила в его сердце. Во всех изображенных им в известный период жизни женских фигурах сквозят черты той, которой он увлекался в тот момент». 2 Возможно, образ «опасного мотылька» запечатлен на панно «Венеция» или «Суд Париса», написанных художником по возвращении в Москву. А может быть, на более поздних холстах «Испания» и «Гадалка», где из бездонных карих глазах роковой женщины будто бы проглядывает тайна жизни и смерти, неизбежность судьбы…
Живя в Москве, Врубель каждую неделю на пару дней выезжал в мамонтовскую усадьбу Абрамцево, где была организована керамическая мастерская. Михаилу пришлись по душе эти материалы Творца - глина и огонь. Его восторгали неожиданные красочные переливы глазури, возникавшие при обжиге какого-нибудь расписанного им горшка. «Последнее слово всегда должно оставаться за огнем», - говорил он. Много лет под руководством опытного мастера Петра Ваулина занимался майоликой, изготовляя блюда и небольшие скульптуры, головы львиц, каминные изразцы и печку-лежанку для дома Мамонтова. Всего по врубелевским эскизам выполнено около 150 работ. Отец, вроде бы шутя, хотя и с оттенком грусти называл его в ту пору «художником по печной части». Но для Михаила не было ничего прикладного - ни в мире, ни в искусстве. Если в душе есть артистизм, то и кустарь, и ремесленник, прежде всего, - художники.
Врубеля увлекало сочетание краски и глины, живописи и архитектуры. Он брался за оформление особняков и выставок. Проектировал флигель в римско-византийском стиле во дворе дома Мамонтова на Садово-Спасской. «Если бы ему была предоставлена возможность, он бы преобразил физиономию Москвы и удивил бы мир, дав мощный музыкальный удар в единственном в своем роде сочетании линий, - писал его биограф Яремич, - И как ему хотелось породнить зубцы стен венецианского арсенала с зубцами кремлевских стен». 8 Преображая трехмерную реальность четвертым духовным измерением, Врубель желал украсить все окружающее пространство - ввести в него вполне самостоятельную декоративность, приподнятую над служебно-прикладной ролью. Декором и орнаментом он тоже пытался выразить неизреченную красоту этого мира.
Его относили к ярчайшим представителям модерна и символизма, обвиняя подчас в манерной поверхностной стилизации. Но он все-таки больше любого обрамленного направления, выпадает из всяких рамок. Пожалуй, точнее назвать его духовно-магическим реалистом. «Все, что бы ни сделал Врубель, - писал художник А.Я.Головин, - было классически хорошо». 2
Весной 1894 года Врубель с сыном Мамонтова отправился в Италию, а затем морем до Константинополя. Собирался написать в этой поездке не менее двадцати этюдов и выполнил обещание, привезя с собой много пейзажей, выполненных маслом в пленэрной манере – Генуя, Сицилия, Остров Эльба…
Бывали времена, когда он, кроме работы, ничего не видел. Но затем наступали загульные недели. Воспылав страстью к какой-нибудь актрисе, надолго исчезал. Покуда хватало денег, мог запереться в кабинете дорогого ресторана и пить шампанское, а потом кутить с извозчиком в захудалом трактире. Словом, «набрасывался на все с увлечением, но в особенности любил театр» 8, который по сути дела и положил конец его разудалой холостяцкой жизни.
В самом конце 1895 года Врубель вместо заболевшего Коровина поехал в Петербург, чтобы завершить оформление спектакля «Гензель и Гретель» мамонтовской Частной оперы. И вот во время репетиции услышал на сцене совершенно пленивший его голос – «ни с чем не сравнимый, ровный-ровный, легкий, нежно-свирельный… Казалось, сама природа, как северный пастушок, играет или поет на этом одушевленном музыкальном инструменте». 2 В перерыве Врубель подбежал к незнакомой певице и, целуя руку, воскликнул – «Прелестный голос!» И чуть ли не в тот же вечер сделал предложение. Надежда Забела была смущена таким натиском, зная по слухам, «что Врубель пьет и беспорядочно относится к деньгам, сорит ими, а зарабатывает редко и случайно». 8 Однако через месяц дала согласие. Говорят, и тут не обошлось без дружеского участия Саввы Мамонтова, замолвившего словечко за Михаила, который в случае отказа намеревался покончить с собой. Свадьба была отложена до лета, поскольку жених имел срочную работу, а невеста уезжала в Швейцарию, где находились в то время ее мать и больная сестра.
Врубель приступил к двум декоративным панно «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович», заказанным Мамонтовым для Всероссийской нижегородской выставки. Спешно и с жаром писал их в керамической мастерской, переведенной к тому времени из Абрамцева на Бутырскую заставу. Громадные холсты нужно было закончить к маю.
Изначальная цель искусства для Врубеля - это пробуждение души от мелочной будничности величавыми образами, и его панно, будто бы обожженные чувственным огнем, своей раскрепощенностью и свежестью буквально подавили все прочие картины, представленные в художественном отделе выставки. Понятно, почему собравшееся жюри Академии художеств немедленно забраковало их.
Тогда Мамонтов распорядился построить специальный павильон, на который водрузили вывеску – «Выставка декоративных панно художника М.А.Врубеля, забракованных жюри императорской Академии художеств». Слова, идущие после запятой, пришлось закрасить, но, как водится в таких случаях, прослышавшая о скандале публика уже валом повалила, точно всю жизнь мечтала увидеть мифическую принцессу Грезу и сказочного богатыря Микулу. Появилось немало откликов в печати, в основном ругательных, с обвинениями в претенциозности и пустом желании выделиться. Но уже спустя семь лет усилиями Коровина «Принцессу Грезу» перевели в керамическую мозаику и водрузили на фасаде гостиницы Метрополь, так что и по сию пору панно Врубеля парит над московскими улицами.
А в то время, совсем не заботясь о судьбе своих творений, получив от Мамонтова за работу пять тысяч рублей, он с легкой душой убыл в Женеву, где 28 июля обвенчался с Надеждой Ивановной Забелой. Медовый месяц они провели в Люцерне, сняв квартиру с видом на озеро. Чтобы Михаил не сорил деньгами, молодая жена распоряжалась всеми расходами, и пить не давала ни капли, заменяя вино долгими прогулками.
Врубель заканчивал панно на тему «Фауста» Гете, и его Маргарита в райском саду, конечно, вылитая Надежда, схожая с Весной и Афродитой с картин Сандро Боттичелли.
Наверное, это было время пребывания в раю. Он нашел давно желанный образ, напоминавший и Богородицу, писанную когда-то с Эмили Праховой. На его холстах теперь непременно проглядывает русалочье лицо Забелы как «воплощение той ускользающей тайны, которая всегда чудилась ему и в природе, и в музыке, и в состояниях человеческой души». 2 Она для Врубеля и «Муза», и «Царевна Волхова», и «Снегурочка», и «Царевна-Лебедь». Он усыпал Надежду цветами, придумывал для нее сценические костюмы и сам заказывал платья, одевая, как драгоценную куклу.
Композитор Римский-Корсаков написал немало оперных партий специально для Забелы. Она пела Морскую Царевну в «Садко» около ста раз, и Врубель непременно посещал все спектакли. Он был очень музыкален, и Забела, разучивая арии, всегда прислушивалась к его советам. «Другие поют, как птицы, а Надя поет, как человек», 2 - говорил Врубель, уверенный, что лучше ее нет. Успехи и неудачи жены были для него куда важнее собственных. Более известный в ту пору как муж певицы Забелы, он оформлял спектакли русской Частной оперы, расписывая занавеси, будто праздничные панно. Постановка «Сказки о царе Салтане» принесла и ему некоторую славу - даже газеты впервые похвалили.
Осень и зиму семья Врубелей проводила обыкновенно в Москве или на гастролях театра в Петербурге. Постоянного жилья у них не было, поэтому снимали меблированные квартиры в разных районах города - то на Садовой улице близ Сухаревой башни, то на углу Пречистенки и Зубовского бульвара, то на Лубянке. Желая «окружить роскошью жену», Михаил непременно выбирал дом с лифтом и электричеством. А обставляя комнаты, не забывал о больших диванах, чтобы можно было с удобством размещать гостей.
В начале 1897 года, получив новый заказ, а вместе с ним и аванс, Врубель с женой уехал на три месяца в Рим, где работал над панно «День» для дома С.Т. Морозова на Малой Спиридоновке. Вернувшись в июне из Италии, они поселились на хуторе Плиски, в имении, которое после смерти знаменитого художника Николая Ге унаследовал его сын Петр, женатый на Екатерине Забеле, родной сестре Надежды.
У Врубеля никогда не было ни собственного дома, ни мастерской, а он мечтал о двухэтажной, где смог бы создавать огромные полотна. На хуторе работал в студии Ге среди рисунков, эскизов картин, палитр и кистей ушедшего художника. В холщовом балахоне и черной шелковой шапочке писал с полудня до четырех часов, переодеваясь к обеду в белый легкий костюм. А вечерами лежал на скамейке в саду под развесистым старым вязом, подолгу глядя на облака. Охотно читал вслух своего любимого Чехова, особенно жене в спальне на сон грядущий.
Говорят, он редко смеялся, но в ту пору был рад любому веселью, хотя бы «оргии цветов», когда по всему дому разбрасывали ворохи срезанных в саду роз. Ему, видимо, нравилась жизнь на хуторе Плиски. Он даже хотел участвовать в переустройстве имения и замышлял выкопать большой пруд. Впрочем, вряд ли бы хватило на это средств. Михаил и в деревенской глуши умудрялся потратить кучу денег, закупая на ярмарке в Нежине все самое дороге - изысканные блюда, шампанское, подарки для жены…. Особый пир горой непременно закатывал в последних числах июля, отмечая день свадьбы.
На хуторе он завершил панно из цикла «Времена дня» для Морозова, однако из-за прихотей хозяйки трижды переделывал их, не понимая, чего же именно хотят заказчики. Отвергнутое в очередной раз «Утро» хотел уже окончательно записать, но остановил Илья Репин.
Как бы то ни было, а это для него - счастливое утреннее время. Он ощущал могучий прилив творческих сил, и в июне следующего года начал картину «Богатырь», в которой воплотил всю российскую языческую мощь и бескрайнюю чрезмерность.
«Это нечто до такой степени исполинско-неуклюже-сиволапо-безобразное, что может возбудить даже не негодование, а просто громкий хохот», 6 - высказались газеты о «Богатыре», употребляя невольно именно те слова, какими цивилизованные уста частенько описывали Россию. Но цивилизация как таковая слишком поверхностна, пуста и несерьезна для Врубеля. Он «решил посвятить себя исключительно русскому сказочному роду», 3 тем верованиям, что одухотворяют природу, населяют ее живыми созданиями, образы которых являлись художнику повсюду. Его увлекли былинные герои и фантастичность сказки, где соприкасались два мира – реальный и призрачный.
Действительно, он созерцал тогда райские просторы, о чем говорит и единственный светлый, будто бы утренний «Портрет жены», выполненный в пленэрной манере.
«Кобальт и охра, - говорил Врубель, - это божественные краски. Они соединяют между собою все разрозненные тона». 3 Тогда в его мире все было объединено – земля и небо, мужчина и женщина, рисунок и живопись…
За портреты Врубель брался неохотно. Мог сказать – «надоел мне ваш портрет!» - и оставить почти законченную работу. За исключением множества изображений жены, наиболее известен, пожалуй, портрет Мамонтова, написанный особенно мощно и широко. Савва Иванович на картине тоже своего рода богатырь. В нем и приобретенная барственная надменность, и врожденная тяга души к прекрасному. Вновь увидев этот портрет через семь лет, сам Врубель остался им доволен.
В 1898 году на Большой Дмитровке в Москве открылась выставка, где были представлены станковые работы сорокадвухлетнего художника. Его таинственный подлунный мир впервые относительно широко открылся для обозрения публики.
И сразу последовали злобные обвинения в декадентстве, о чем говорят названия газетных статей – «Подворье прокаженных», «Нищие духом». Хотя, если разобраться, ничего дурного нет в упадничестве. А о нищих духом давно сказано, что они - блаженны. Но в ту пору на живописные достоинства редко обращали внимания, и главным для критиков был сюжет с пафосом гражданского служения.
Однако совсем иных взглядов придерживалось только что созданное С. Дягилевым петербургское общество «Мир искусства». В него входили молодые художники К.Сомов, Е.Лансере, М.Добужинский, Л.Бакст, а душой и теоретиком был Александр Бенуа. Выпускаемый ими журнал стал помещать репродукции произведений Врубеля. Его картины появились на первой выставке «мирискуссников», где княгиня М.К.Тенишева, финансировавшая одноименный журнал, купила панно «Утро», едва не переписанное в прошлом году. Постепенно Михаил Врубель стал приобретать не одну лишь скандальную известность. В начале 1899 года ему заказали иллюстрации для пушкинского юбилейного издания. Делая рисунок к стихотворению «Пророк», он впервые изобразил шестикрылого серафима, который через пять лет займет в творчестве художника место Демона.
То лето Врубель с женой проводил в имениях княгини Тенишевой - в селе Хотылево Орловской губернии и в деревне Талашкино Смоленской, где расписывал балалайки, рисовал эскизы гребней и каминов для Всемирной Парижской выставки. На террасе талашкинского дома начал очередной портрет Надежды Забелы, но вдруг соскоблил и быстро написал поверху «Пана», навеянного якобы рассказом Анатоля Франса «Святой Сатир». Хотя не так уж важно, как именовать этот диковинный образ – Лешим, Паном или Сатиром. Сразу видно, что это существо - старинный дух русских перелесков, угодивший в наши края глубокой древностью. Возможно, еще до вавилонского смешения наречий. Врубель легко связывал времена и пространства.
В его живописи нет преград между человеком и природой. Все равно наполнено и одухотворено единой жизнью – пейзаж и Пан. «Колдовская пустота его глаз говорит о какой-то звериной или растительной мудрости, чуждой сознанию». 2
Недаром, конечно, картина соприкасается своим названием с языческим пантеизмом, соединяя античного бога лесов и славянского лешего. Стихийные сказочные существа самой сущностью своей погружены во вселенское неделимое. Они наиболее полно выражают единство и целостность всего живого в загадочном подлунном мире Врубеля.
А его интересовала именно цельная гармоничная личность, вырастающая из природы,– естественная и свободная от противоречий. Во всем он желал услышать «музыку цельного человека, не расчлененного отвлечениями упорядоченного, дифференцированного и бледного Запада». 3 И с его картин смотрит тихий, бессловесный, но звучащий мир.
Если Демона терзают неразрешимые вопросы о смысле бытия, то фольклорные персонажи от них свободны. И Врубель попытался понять и разгадать свой дух не только в страстных демонический метаниях, но и в «звучной тишине» народных преданий.
Удивительно, но И.Остроухов, ведавший в то время закупкой картин в Третьяковскую галерею, побоялся приобрести понравившегося ему «Пана». Холст купил за 200 рублей Яков Жуковский – коллекционер и родственник Надежды Забелы, а через семь лет уступил опомнившейся Третьяковке за четыре тысячи пятьсот, большая часть которых пошла в помощь уже больному автору.
На следующий год Врубель написал «Царевну-Лебедь». Многие считают эту работу излишне театральной и потому менее удачной – мол, художник оказался в плену сценической костюмности. Будто бы все в ней слишком красиво. Но это «слишком» зависит все же от порога восприятия красоты. Может, слишком, а, может, и нет. Во всяком случае, Александр Блок очень любил «Царевну-Лебедь», и репродукция с нее висела в его кабинете в Шахматове.
Истина в красоте - символ веры Врубеля. Его картина – окончание волшебной сказочной темы, жемчужный венец, и красота ее слишком тревожная, потому что истина так и не найдена, постоянно ускользает. Тщетность усилий до конца постигнуть красоту и загадочность этого мира наполняют ее тревогой и грустью. Не случайно, глядя на эту картину, вспоминали о Деве-Обиде из «Слова о полку Игореве», которая «плещет лебедиными крылами на синем море перед днями великих бедствий». 2
«Царевной-Лебедью» завершилась не только спокойная сказка, но и само тихое пятилетнее умиротворение в жизни и творчестве художника.
Врубелю стало тесно в былинном мире преданий старины глубокой. Дух его устремлялся к безграничности, жаждал вселенского охвата. И вновь после долгого отсутствия объявился Демон – то пролетающий над горными вершинами, то стоящий на них со взором, устремленным в беспредельные дали. Уже вскоре этот мятежный дух овладел всем существом Михаила Врубеля.
В мае 1901 года он с женой приехал в Киев - давно не был в городе и любовался весенними улицами. Они посетили Кирилловскую церковь при богадельне для душевнобольных. «Вот к чему, в сущности, я должен бы вернуться», 3 - сказал Врубель, поглядев на свои росписи.
Он купил фотоаппарат, чтобы сделать снимки цветущей сирени на хуторе Плиски. Сирень в цвету всегда манила беспокойным хаосом, который, наверное, существовал перед созданием мира. Зримые образы мучили своей загадочностью, намеками на нечто большее, значимое, что кроется за ними. Всюду чудилась ускользающая тайна.
Врубель, отдаваясь своему воображению, часами всматривался в куст, росший в саду близ дома, и теперь намеревался сотворить из этой первобытности свой сиреневый космос. Он не просто наблюдатель, а созидатель, пытающийся в то же время понять и укротить свой своевольный дух.
У него был редкий дар обобщения, когда все якобы обыденное устремляется к величественно-космическому, и происходящее на земле отражается на небесах. Философ Николай Бердяев называл такое мышление вертикальным. Вообще путь к истине возможен только тогда, когда человек способен оторваться от частного, осознав его как знак, символ самого общего. В этом смысле Врубель, выражавший отвлеченные понятия конкретными образами, и символичен, и аллегоричен.
Но основа его искусства - жизненная правда. Он разработал «теорию камертона», когда началом любой самой фантастической картины непременно служит наблюденная реальность, придающая всему достоверность и убедительность.
Однако не ограничивался внешней стороной явлений, а пытался как можно глубже проникнуть в их суть, уловить красоту и тайну, поэтому все в его живописи куда значительней, чем простая натура. Даже используя фотографии, не копировал действительность, но образно осмыслял и преображал, создавая, как истинный Творец, заново.
Разработав в уме все детали будущего произведения, живописал очень быстро. Но старался не рассказывать о своем замысле, поскольку, расплескав его словами, часто остывал и не заканчивал картину.
Еще дюжину лет назад в Киеве начал писать сирень, пытаясь выразить в ней все томительные сомнения своей жизни. Кажется, после посещения Кирилловской богадельни это состояние вернулось, и вновь нарастала трепещущая страстность Врубеля. Выходя из глубин куста, претворенного художником в сиреневую вселенную, демонический образ его смятенного духа сгустился явственной тенью.
Картина «Сирень» вроде бы навеяна романсом Рахманинова.
Вообще-то Врубель нередко исходил из уже созданных художественных произведений, но не был вторичен, а перерабатывал известные музыкальные или литературные образы в чистую живопись. На хуторе Плиски он часто читал вслух Чехова, особенно его повесть «Степь»: «Сквозь мглу видно все, но трудно разобрать цвет и очертания предметов. Все представляется не тем, что оно есть… А когда восходит луна, ночь становится бледной и темной»… Возможно, после прогулок в окрестностях хутора, вспоминая эти строки, Врубель и писал полотно «К ночи».
Большинство его картин выдержаны в фиолетово-черном прохладном колорите, напоминающем о бесконечной глубине ночных небес. А свет проявляется только в цвете, так что «предметы не освещаются светом, а преображаются цветом».7
Говорят, серые дни нравились ему куда больше солнечных. На его полотнах – «ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет». Даже на «вечер ясный» не похоже. Это таинственная область между адом и раем, на грани смерти и воскресения - подлунный мир, куда не заглядывает солнце, где царят волнующие сумерки чистилища с безысходной, но восторженной тоской по откровенному дню, по откровению Господнему, которого он жаждал, видимо, всю жизнь.
Одни художники, подобно натуралистам, исследуют окружающий их мир, другие всеми средствами пытаются разобраться в своей внутренней частной вселенной, неразрывно связанной с общей для всех действительностью.
Состояния своего духа Врубель воплощал то в Богатыре, то в Пане, то в сирени или в надвигающейся ночи. Написанный в то же году «Лебедь» силится взлететь, да, кажется, будто раненый, не может. Это поверженный лебедь. Впрочем, все последние картины были тревожны и прямо говорили о скором приближении демонического смятения чувств.
Врубель не любил живопись Николая Ге, «который вместо искусства занимался кладкой печей», однако вдруг оценил его «Христа в Гефсиманском саду», где «так передан лунный свет, как будто видимый во время головной боли». 8 Ему было хорошо знакомо это жуткое ощущение разламывающегося черепа. Уже тем летом как-то странно мерзла голова, и одолевали частые мигрени, после которых обуревали нетерпимость и раздражительность. Он быстро переходил от бодрости и общительности к угрюмой замкнутости. Не переносил противоречий в спорах о творчестве и особенно негодовал на Льва Толстого с его проповедью опрощения и отрицания самого понятия красоты. «Когда искусство изо всех сил старается иллюзионировать душу, будить ее от мелочей будничного величавыми образами, тогда он с утроенной злостью защищает свое половинчатое зрение от яркого света». 3
Популярность Врубеля росла, несмотря на неприязненные в основном отзывы критики. Его приглашали на выставки, выбирали членом разных обществ, просили советов и эскизов, заказывали картины, но вряд ли он радовался забрезжившей славе. Мрачное, но вместе с тем возбужденное состояние духа, производившее впечатление бешеного подъема сил, захлестывало его. Сам Врубель заявлял об «изощрении всех способностей» и «натиске восторга» в творчестве, под знаком чего и прошел весь первый год двадцатого столетия.
Осенью в Москве он начал писать «Демона поверженного», а Надежда готовилась к родам. Первого сентября появился на свет мальчик, названный Саввой. Милый, красивый ребенок с «поразительно сознательным взглядом» 3, но с раздвоенной «заячьей» губой. Когда ему было пятнадцать дней от роду, Врубель уже увидел в сыне художественные способности и уверял, что Саввушка «необыкновенно пристально смотрит и все рассматривает». 8 Через полгода написал большой акварельный портрет сына в коляске. Огромные страдающие глаза смотрят, как с иконы, куда-то в мир иной. В творчестве Врубеля это вторая после портрета жены картина, наполненная таким неземным, но и не чистилищным, а, возможно, райским светом, который вскоре, увы, окончательно угас.
Демон оттеснил все иные помыслы, и Врубель неистово работал над ним по четырнадцать часов в сутки, вбивая, вколачивая, втаптывая в холст кистью и мастихином. Лихорадочно перемешивал плохо сочетаемые краски, не соблюдая известные ему технологии, применял бронзовый порошок, хотя знал, что со временем тот неминуемо почернеет. Не заботясь о длительной сохранности живописи, он хотел добиться нужного эффекта, поэтому мог смешать масло и акварель, гуашь и пастель, полагая, что все средства позволительны для достижения определенных цветовых целей.
Судя по всему, художник исследовал так называемую «темную основу» Бога, доводя образ Демона до бесконечной трагичности. Впервые пытаясь объяснить содержание своей картины, говорил, как хочет выразить «многое сильное, даже возвышенное в человеке, что люди считают долгом повергать из-за христианских толстовских идей». 3
Иногда ему казалось, будто бы и Демон подвержен любви, - мол, это его крест. И вот летящий, наполненный любовью дух, не вынеся тяжести своего креста, обрушился в земное ущелье. В ту пору Врубель болезненно воспринимал любые советы и замечания друзей, включая Серова, который считал, например, что фигура не совсем закончена – «ноги не хороши еще». 8
В начале 1902 года «Демон поверженный» появился на выставке «36-ти» в Москве, а в марте перекочевал в Петербург на выставку «Мира искусств». Демон менялся день ото дня, представая каждое утро с новым выражением лика, - то неимоверно ужасным, то печальным и красивым, то страдающим, словно от неразделенных чувств. Стремясь до конца понять свой мятежный дух, Врубель уже в выставочном зале постоянно изменял, переписывал Демона. От него «веяло свежим воздухом горных пространств», и рядом с ним, «точно сиявшим драгоценными каменьями», 3 все прочие картины казались серыми и незначительными.
Конечно, «Демон поверженный» вызвал полярные отклики. «Многие над ним глумятся, хохочут, а некоторые даже плюют».1 Другие видели в нем мятежника, рухнувшего под гнетом режима. Так и о самом Врубеле впоследствии писали, что «в нем горел дух бунтарства, дух протеста против современных ему условий жизни», что он «чувствовал ограниченность буржуазного общества и его тяжелый гнет». 4 Но если его творчество и проникнуто «глубоким драматизмом мироощущения», то это отнюдь не в силу протеста против социальной действительности, а лишь из-за неодолимого желания приблизиться к истине и красоте, понять само устройство мира и смысл жизни в нем.
Говорили, будто «трагедия Врубеля была трагедией невозможности совместить в распадающемся буржуазном мире красоту и правду». 5 Хотелось бы, право, узнать, в каком подлунном мире это возможно? Врубель мало интересовался общественным устройством. Он «сам был демон, - как точно выразился Бенуа, - падший прекрасный ангел, для которого мир был бесконечной радостью и бесконечным мучением». 8
Уже в то время, когда «Демон поверженный» находился на выставке, «все близкие и знакомые замечали, что с Михаилом Александровичем происходит что-то неладное, но и сомневались постоянно, так как в его речах никогда не было бессмыслицы, он узнавал всех, все помнил. Он сделался лишь гораздо самоувереннее, перестал стесняться с людьми и говорил без умолку». 3 Постоянно рассказывал о своей гениальности и влиянии на других. Словом, развилась мания величия. Совершенно не владея собой, собирался даже заказать свой бюст. К тому же его одолела бессонница, и он заявил, что спать вовсе не нужно. Жить с ним становилось невыносимо, поскольку он пребывал в крайнем возбуждении, а кротость и уступчивость окончательно сменились раздражительностью и нетерпимостью.
Далекий от политики он вдруг побил извозчика, защищавшего бунтующих студентов. Ударил капельдинера в театре, когда тот будто бы небрежно взял его за рукав. И, затевая споры, едва удерживался от драки. В общем, бессознательное брало верх. Такое вроде бы бывает от перенапряжения всех сил, когда человек уже не управляет чувствами, и душевное волнение оборачивается дикой бурей.
Похоже, художником овладел титанический психоз. Хотя известно, что нет четкой грани между психопатией и «нормальностью». Многие друзья и знакомые не могли поверить в болезнь Врубеля, полагая, что все это лишь проявления глубокой обиды на критику или и того проще - распущенность.
Все же близкие устроили консилиум, и психиатр В.М.Бехтерев нашел у Врубеля неизлечимый прогрессивный паралич. Впрочем, не совпадающих друг с другом диагнозов будет еще предостаточно. Врачи потребовали отъезда из Москвы и абсолютного покоя.
Врубель с женой и ребенком отправился к тестю в Рязань. По дороге от возбуждения то и дело норовил выйти из вагона. Вскоре, нигде не находя себе места, вернулся в Москву.
Когда осенью 1902 года открылась выставка «Мира искусств», где впервые было представлено целых 60 работ художника, Врубель уже находился в клинике под наблюдением профессора В.П.Сербского.
Недоброжелатели поспешили уведомить публику, что глава русских декадентов «спятил с ума», а значит, «Демон» да и прочие картины – плод помешательства. Конечно, легко считать удлиненные фигуры Эль Греко исключительно результатом его астигматизма, а неистовую живопись Ван Гога и Врубеля следствием их сумасшествия. Но неужели отклонения от нормы происходят лишь от неправильных химических реакций в организме? Или все-таки первопричина в тревоге души, не поспевающей за вольным духом, который пренебрегает ей, ища смысл жизни, стремясь соприкоснуться с Творцом. Наверное, куда точнее говорить о душевном заболевании нежели о безумии. Дух Врубеля изнемог от бесконечных метаний, и душа наполнилась печалью. «Может, это какая-то странная зараза из киевской богадельни?» - думал он в минуты просветления.
Врачи заслушивались его «интересным бредом». Кстати, само слово «бред» происходит от глагола «брести» в значении «блуждать», «искать», так что Врубель и во мраке иного измерения бытия не оставлял своих поисков. Его маниакальная экзальтация, а если проще, возвышение страстей достигло такой степени, что ему запретили свидания с женой и сестрой.
К зиме наступила угнетенность, а вместе и успокоение. В феврале Врубеля выписали из больницы. Он поехал в Крым, но работать не мог, что погружало его в отчаяние. Да и в Москве не оставляла доводившая до слез тоска. По приглашению фон Мекка, одного из богатых поклонников, купившего «К ночи» и «Демона», Врубель с семьей отправился в конце апреля в Киевскую губернию. В дороге внезапно заболел сын. Они остановились в Киеве, где 3 мая 1903 года Саввушка скончался, то ли от менингита, то ли от крупозного воспаления легких, не прожив и двух лет в этом мире. Собравшись с духом, Врубель бодрился, хлопотал с похоронами и поддерживал замолчавшую от горя Надежду. Не зная, как теперь быть и что делать, они поехали-таки в имение фон Мекков, но уже через пару дней Михаил Александрович почувствовал себя из рук вон плохо. «Везите меня куда-нибудь, - сказал он, - а то я вам наделаю хлопот».3 Только очень страшился попасть в знакомую Кирилловскую богадельню. Московские больницы были закрыты на лето, и его направили в рижскую городскую, а осенью вновь перевели в клинику Сербского, где Врубель отказывался от пищи, желая умереть голодной смертью. Настолько ослабел, что его возили в кресле. Однако потихоньку начал поправляться, и следующей весной уже работал, сидя в садовой беседке.
Задумал картину «Пасхальный звон». Впрочем, изменил намерение и стал писать ангела смерти Азраила с блистающим мечом в руке. Он хотел, «чтобы все тело его лучилось, чтобы оно сверкало, как один огромный бриллиант жизни». 8 До того увлекся, что простыл под дождем, но, невзирая на ревматические боли, добился, в конце концов, неимоверного сияния живописи, воплотив вдруг существо неземной красоты - одного из чинов ангельских, шестикрылого серафима, посланца Божьего, сулящего исцеление и преображение. «Скорбь и страдание души облекались в царственное великолепие вещественности». 5
Летом 1904 года Врубеля перевели в частную лечебницу Ф.А.Усольцева, располагавшуюся на окраине Москвы в Петровском парке. Доктор почитал за лучшее как можно меньше напоминать пациентам об их печальном положении. Собираясь по вечерам в гостиной, они мирно беседовали, играли в карты и шахматы, нередко для них устраивались вокальные концерты. Врубелю стало много лучше, и он без устали рисовал карандашом с натуры – пейзажи, натюрморты и жанровые сцены, портреты врачей, санитаров и больных. Уверял, что краски вовсе не нужны, а довольно точного черно-белого рисунка, чтобы передать всю цветовую гамму. У него, кажется, если вспомнить учителя Павла Чистякова, наступило отвержение «женщины-живописи». Его виртуозная черно-белая графика будто бы намекала на полную черноту будущей слепоты.
Надежда Забела сняла дачу рядом с лечебницей, и Михаил большую часть времени проводил с ней, начав пастельный портрет на фоне березовой рощи. Хотелось бы верить, что в Петровском парке и сейчас живы тридцать три березы с этой картины.
После закрытия Частной оперы Забела получила ангажемент в Мариинском театре, и в августе вместе с Врубелем переехала в Петербург. Он выглядел вполне здоровым, уравновешенным, только заметно похудел и стал строже в манерах, обращаясь ко всем на «вы». Вероятно, очень следил за собой, помня о притаившемся недуге. Настороженность эта сквозит в автопортретах того времени, которые Врубель считал слишком личными и не хотел показывать. В Петербурге он вроде бы ощутил уверенность в своих силах. Принялся за большущий портрет жены – «После концерта». Собирался писать для А.В.Морозова панно на тему Царя Салтана. Создал пастелью, гуашью и углем изумительную «Жемчужину», где в раскрытой раковине заключена целая вселенная. «Это волшебство!» 3 - говорил о ней сам Врубель. Небольшую картину, выставленную в 1905 году на выставке Союза русских художников, купил князь Щербатов за три тысячи рублей.
Уже каждый коллекционер и меценат почитал за честь иметь произведение Врубеля. Все поверили, что он гений. Пусть и полоумный, но несомненный гений. Даже прежние хулители теперь восхищались им. Словом, художник стал знаменит, хотя он никогда не вдохновлялся славой. Для него важнее другое. В рисунке того же времени «Пророк» он передал всю зыбкость своего духовного состояния, пребывающего на тонкой грани двух миров – реального и прозреваемого вещими очами. А колдовская его «Жемчужина» подобна уху, внимающему звуки иных измерений. Вскоре Врубелю только и останется, что прислушиваться к внутренним и внешним голосам. Словно прося о помощи, умоляя пронести эту чашу мимо, он вновь обратился к ангелам-серафимам. Один из них на эскизе касается перстами глаз пророка.
В марте 1905 года началось, как принято говорить, весеннее обострение, сходное с клинком в руке Азраила. Вновь одолевало раздражение, а в голове раздавался то пасхальный звон, то голоса ангелов или других неизвестных тварей. Срочно вызванный доктор Усольцев отвез Врубеля в свою лечебницу. Перед отъездом он прощался со всем особенно дорогим и близким. Пригласил друзей юности и учителя Чистякова, сходил в Панаевский театр, где девять лет назад встретил Надежду Забелу. Медленно, но верно замыкался, как больничная дверь, круг прежней жизни.
Летом возбуждение все нарастало. Врубель «покрывал стены своего домика фантастическими и, казалось, нелепыми линиями и красками… лепил из глины и всего, что попадало под руку, чудовищно нелепые фигуры». 8 Когда находил бумагу, изображал с невероятной быстротой все подряд, нанося множество рисунков на один лист. Хотя каждый отдельный был здравым, вместе они производили впечатление первозданного хаоса. В его сознании мелькали яркие, сильные образы. Он рассказывал, как закладывал в Киеве Десятинную церковь, строил готический собор в Париже и расписывал стены Ватикана. Днем и ночью он слышал голоса. Особенно приставал Робеспьер, сообщавший, что суд революционного трибунала приговорил Врубеля к смерти. А порой одолевали ужасные бесы, внушавшие, что позы морских царевен на «Жемчужине» бесстыдны. Как-то разболелись зубы, и он попросил выточить на военном заводе стальные, чтобы сражаться с японцами.
Но все-таки разум его не заснул, а лишь погрузился вместе с душой в сумрак чистилища, куда наведывались не только черти, но и ангелы. Во время просветления Врубель написал акварель «Путь в Эммаус» - ему хотелось рассказать об апостолах, не признавших воскресшего Христа. Он сам всю жизнь стремился узнать Господа, искал повсюду, постигая подчас в красоте этого мира. Начав читать Библию, вдруг уяснил, что никто не понимает явление Славы Господней пророку Иезекиилю, и попытался изобразить это немыслимое происшествие.
Над «Видением» Врубель работал с середины года до полной слепоты. И все это время перед его духом, покинувшим больную душу, плыли чередой, словно в туманном сновидении, какие-то бледные тени – бурный ветер от севера, клубящийся огонь и сияние вокруг, великое облако, шум крыльев, стук колес, звук сильного грома… Лишь лики ангела и пророка приметил он отчетливо. Может, ему мешало земное зрение, вообще телесные чувства, выдававшие откровение за галлюцинации? Велико ли расстояние между бредом и утонченными ощущениями пророка? Кто знает, в каком состоянии пребывала душа Иезекииля, когда ему явилась Слава Господняя…
«Вошел неверной тяжелой походкой, как бы волоча ноги… хилый больной человек… Первое впечатление: сумасшедший!» 3 - вспоминал поэт Валерий Брюсов, портрет которого Врубель выполнял тогда по заказу журнала «Золотое руно». Но едва он взял карандаш, рука обрела уверенность и твердость, проводя безошибочные линии. Духовная творческая сила преобразила больную душу. «Человек умирал, разрушался, мастер – продолжал жить… После этого портрета мне других не нужно, – писал Брюсов. – Я стараюсь остаться похожим на свой портрет, сделанный Врубелем». 3
Это последняя работа художника в лечебнице Усольцева. Он все хуже и хуже видел, и никакие очки уже не помогали. В январе следующего года сестра Анна сопроводила Михаила Александровича в Петербург, где его поместили в частную лечебницу доктора Бари на Васильевском острове. Уже через месяц он окончательно ослеп, но сразу как-то успокоился - ушел в себя, стал покорен и безропотен. Облик его еще более утончился и одухотворился. Всю жизнь он упорно вглядывался в этот мир, надеясь уловить истину. Однако сказано - блажены не видевшие, но уверовавшие. Лишь духовному зрению открывается в полноте образ Господний. И Врубель, лишившись плотского, ощутил живое Его присутствие и просветлел. Только изредка, думая о творческом пути, беспокоился, что дурно, грешно прожил жизнь. Винил себя за увлечение гордым и смятенным духом. Припоминал, как писал Богоматерь и Христа, не будучи достойным этой стези, и вот теперь дьявол сводит с ним счеты. Тогда во искупление грехов он накладывал на себя епитимью, простаивая ночи напролет или вприсядку обходя помногу раз комнату. Надеялся очнуться однажды в полном здравии, с изумрудными зоркими глазами.
В 1906 году искусство Врубеля, включая и последние работы, показывалось на выставке Осеннего салона в Париже. Художнику отвели особый зал, ставший по сути дела центром всей экспозиции. Многие посетители, пришли к выводу, что живопись слишком сложна. Зато Пабло Пикассо, к примеру, провел перед его картинами долгие часы.
Вышедший в том же году первый номер журнала «Золотое руно» в большей своей части был посвящен творчеству Врубеля. Академия художеств присвоила ему звание академика «за известность на художественном поприще».
Но Михаил Александрович уже далек от мирской суеты. Медленно тянулись последние четыре года его жизни. Он не узнавал почти никого из навещавших. Временами лежал как «живой труп с невидящими глазами и с детским лепетом на губах».3 Только чтение вслух и музыка как-то утешали его, связывая с действительностью. «Устал жить», - говорил Врубель, начиная тяготиться самим собой. Летом часто слушал птичьи голоса в больничном саду. «Воробьи чирикают мне – чуть жив! Чуть жив!» - заметил однажды.
Как ни слаб был Врубель, а старался все решать сам. Полагают, что нарочно простудился насмерть под форточкой. Словом, как пил из кубка жизни, так пригубил и от кубка смерти. В последние дни был совершенно спокоен. Тщательно причесался и вымылся с одеколоном. Поцеловал руки жене и сестре, приговаривая вполголоса, – «Нужно изящно страдать». Накануне смерти «убирался», как многие уходящие, разводя руками, а потом сказал санитару: «Николай, довольно уже мне лежать здесь – поедем в Академию». 3
Скончался Врубель первого апреля 1910 года. Когда истомленный дух его отлетел, устремившись к промежуточной истине, тело стало невероятно, как у ребенка, маленьким и легким. Есть упоминания о чистилищном огне, сжигающем все плотское, земное. Вероятно, Врубель очистился в нем для новой жизни. Пожалуй, чистилище - подходящее место для художников-творцов, желающих познать все окрестности не только этого мира, но и запредельного. Впрочем, каждый сам выбирает, где ему жить, куда стремиться, и всякому воздается, как известно, по вере.
Бенуа сказал о Врубеле: «Именно в нем наше время выразилось в самое красивое и самое печальное, на что оно только было способно». 8
Пора творчества художника ограничена всего-то тридцатью годами. Но «время – легкий дым», по уверению поэта. И его вовсе не ощущаешь в произведениях Врубеля, пронизывающих и самое время, и пространство. Действительно, он не только художник, но уже и пророк.
Гроб с телом Врубеля установили для прощания в Академии художеств. Хоронили на Новодевичьем кладбище в Петербурге. Был весенний солнечный день, множество цветов и народа. «Художник Михаил Александрович Врубель, я верю, - сказал священник, - что Бог простит тебе все грехи, так как ты был работником». Надежда Ивановна зарыдала, но сестра Анна остановила ее – «Миша не любил резких проявлений горя». 3
Одни жаворонки заливались, когда говорил Александр Блок: «Врубель жил просто, как все мы живем», в его искусстве «синяя ночь медлит и колеблется побеждать, предчувствуя, быть может, свое грядущее поражение». 2
Очищенная страданиями и красотой душа Врубеля уже искала новый приют.