Ночная радуга
Вторая книжка, вышедшая в 1981 году в издательстве "Детская литература" тиражом в сто пятьдесят тысяч экземпляров.
Редактировала ее Марина Ефимова, а оформляла ленинградская художница Татьяна Соловьева, к которой мне пришлось приезжать, поскольку начальный вариант ее рисунков как-то не приглянулся...
Книжка эта пострадала от внимательного взгляда тогдашнего главного редактора издательства - не помню уж его фамилию. Вызвав меня в свой кабинет, он указал на две существенных ошибки в тексте.
Во-первых, ветер-афганец.
В ту пору, когда наш "ограниченный контингент" налаживает в дружеской стране мирную жизнь, не стоит всуе упоминать, что дуют такие ветры. И предложил просто сменить на "южный".
Во-вторых, вот, мол, у вас написано - "проводник равнодушно глядел вдоль состава".
Это, по крайней мере, психологическая неточность. Где вы видели советского проводника, глядящего равнодушно?
И он жесткой рукой поправил рукопись, вписав - "проводник с интересом осматривал пассажиров"...
Тут ему заметно полегчало, будто охватила приятная истома после удачно выполненной работы, и он с миром отпустил меня, не выбросив книгу из плана издательства...
Ночная радуга
-Поедешь в Среднюю Азию, - сказал мне старший реставратор. – Вот инструменты, - говорил он, собирая меня в дорогу. – Скальпель, кисточка, ножницы.
Из прозрачного стеклянного шкафчика появлялись ослепительно острые ножи, которыми обычно работают врачи.
-Вот материалы: гипс, мел, чудесный клей «Яга». – Он отсыпал в белые стаканы порошки, отливал похожий на сметану клей.
Я все оборачивал ватой и укладывал в деревянный ящик.
Рюмки, зонтики и конфеты
На ящике, в который мы упаковали инструменты и материалы, были нарисованы перевернутые рюмки и зонтики.
Мне казалось, они хорошо маскируют ящик – всякому должно быть понятно, что там лишь рюмки да зонтики.
Но старший реставратор вдруг написал на свободном месте: «Конфеты Каракум».
-А то подумают, что ты везешь что-нибудь огнеопасное…
К нашему вагону мы подошли легкой походкой, будто никакого ящика при нас не было.
Проводник в серой рубашке с погонами равнодушно глядел вдоль состава.
Когда мы заносили ящик, что-то стеклянно звякнуло.
-Сервиз? – оживился проводник.
-Рюмки! – вдруг брякнул я.
-И зонтики, - потупился старший реставратор.
Поезд тронулся. Уплыл старший реставратор, который махал мне рукой. Уплыли и другие люди, которые кому-то махали руками.
А потом мимо поплыли люди, которые руками не махали, а просто шли по своим делам. Так, редко кто взмахивал от избытка внутренних чувств.
И никто из них не знал, что в этом поезде я с ящиком «Конфеты Каракум» еду в Среднюю Азию, именно что в далекую пустыню Каракум.
Черный «Сь»
В дороге я читал книгу о Средней Азии. Хотелось узнать, что ждет впереди.
Впереди лежала пустыня Каракум – Черные пески.
В Черных песках, узнал я, есть Черные горы – Карадаг, Черная река – Карадарья и Черное озеро – Кара-Куль.
Неподалеку от озера разводят каракулевых овец. Шерсть у них вся в крутых завитках, закорючках. Отсюда, видно, и пошло – каракули писать! Иной раз заглянешь в тетрадку, а там будто кудрявые барашки разгулялись.
Живет в пустыне Каракум маленький паучок с ноготок. А зовут его Каракурт – Черная смерть.
Боится он только овец, потому что овцы топчут и пожирают пауков, им не страшен смертельный паучий яд. Когда человек ночует в пустыне, обязательно подстилает овечью шкуру или коврик-кошму из овечьей шерсти.
Я начал вспоминать еще знакомые слова, в которых есть «кара».
«Карапуз» - это, выходит, черное пузо.
«Каракатица» - черная да еще куда-то катится.
«Карась» - черный сь?!
Запутался я с этим «кара» и поглядел в окно.
Уже стемнело. Над кара-лесом нависло кара-небо в кара-тучах, и не было видно ни одного огонька, ни одной звезды, будто все вокруг накрыли черной шапкой – кара-колпаком.
Железнодорожный дневник
В поезде я начал вести дневник. И так получилось, что первая запись была зимняя, вторая – весенняя, а уже третья – совсем летняя.
Лед на Волге был слабый, в голубых пятнах. Солнце натапливало на льду лужи, и казалось, что река подточила лед, пробилась наверх.
Луна была прозрачна, как перистое облако. Сквозь нее просвечивало небо. Солнце опускалось, и луна наливалась солнечным светом, тяжелела. На ней появлялись моря и вырастали горы.
Лошадь, впряженная в телегу, стояла с опущенной головой и глядела на открывшуюся весеннюю землю. За долгую зиму она забыла, что это такое.
Воробей сидел на розовой цветущей ветке. Он поклевывал цветки, будто пыльцу собирал. Когда перелетел на другую ветку, с дерева тихо поплыли лепестки. Казалось, покружатся, покружатся и вернутся обратно. И лужа под деревом была розовая. Но еще голубая и глубокая оттого, что высоко над ней было весеннее небо.
Воробей попил из лужи, чирикнул – «урюк!» и снова взлетел на ветку. Над деревом пролетал скворец по имени Ману. «Абр-бри-кос?» - крикнул он, не останавливаясь. «Урюк!» - отвечал ему воробей. Видно, об одном думали – скоро ли абрикос поспеет.
А с дерева вновь поплыли лепестки, и лужа еще порозовела. Пахли розовые цветы абрикосом, пахло весеннее дерево близким летом.
Ранним утром
Ранним утром я проснулся оттого, что была тишина – поезд стоял. За окном – зеленая равнина, покрытая красными и желтыми тюльпанами. Песок под железнодорожной насыпью казался легким, как цветочная пыльца. Солнце еще не взошло, но небо было золотым, будто солнце просто растеклось по нему. Из равнины поднимались зеленые холмы, похожие на подстриженные кусты. На горизонте – синие горы с белыми вершинами. Они были так далеко, что, казалось, солнце встанет перед ними. Почудилось, что я уже был здесь. Рвал тюльпаны на холмах, добирался до синих гор. Да заснул у подножия, а, проснувшись, все позабыл.
Поезд тронулся – равнина с тюльпанами, холмами, горами дрогнула, отодвинулась от окна, и я перестал ее узнавать. Как же давно был я в этом месте, если теперь оно кажется таким мне далеким и чужим…
Станция «Арысь»
Маленький суслик с желтой грудью смотрел на поезд. Дети махали поезду цветами и улыбались. В стороне стояла девочка. Она стояла тихо, как суслик, и смотрела на поезд.
А неподалеку над голубым куполом мечети пролетела стая птиц. Крылья их были голубовато-прозрачными. Впервые я увидал таких птиц. Стая опустилась на землю, обернувшись простыми голубями-сизарями.
Это купол мечети так поголубил голубей!
«Черти живы, слоны почти»
Скоро, на третьи сутки, подъехали к станции.
Вокзал был синий с высокими, узкими окнами, со множеством башенок и шпилей, на которых сидели утренние вороны.
Особенно много было их на каменных буквах – ВОКЗАЛ.
Вороны перелетали с буквы на букву и, казалось, разбирали, чего такое написано. Некоторые любознательные пролетали в букву «О».
По перрону ходили начальник вокзала в красной фуражке и дворник с метлой, похожей на пальму.
В окно вплыл и остановился бородач в панаме. Вместе мы вытащили ящик «Каракум» из вагона.
-А где экскаватор? – спросил бородач и подал мне маленькую бумажку.
«Телеграмма, - прочитал я. – Прибывает экскаватор с ящиком».
Это, конечно, была ошибка телеграфиста. Легко спутать – реставратор-экскаватор…
-Да это что! – говорил бородач в панаме, покуда мы тащили ящик к грузовику. – Раз пришла телеграмма – «Черти живы, слоны почти»! Голову сломали – что делать с чертями и слонами? Оказалось, проще некуда: «Чертежи высланы почтой».
Под лозою виноградной
Спал я во дворе на раскладушке. Над головой была деревянная решетка, заплетенная побегами винограда. В виноградной листве голубело небо, а ночью запутывались звезды.
Ночью кричали, будто рыдали, ишаки. Взлаивала собака в соседнем дворе, ей отвечала другая, что-то вставляла третья.
Конечно, только ночью и можно поговорить. Днем на улицах жарко, шумно – скучно сидеть на цепи.
Совсем уже издалека из пустыни тихий ветер приносил потявкиванье шакалов. Собаки умолкали: нюхали шакалий ветерок.
Я тоже принюхивался. Пахло луком в мешках, которые лежали у стены под навесом, пахло дневной пылью, и мне уже казалось, что пахнет рассветом.
И как-то само собой начало складываться стихотворение:
Под лозою виноградной,
Под высоким южным небом…
Да только я подумал о следующей строчке, как заснул.
И так получалось каждый вечер: вспоминал первые две строки, собирался придумать треть, четвертую – и засыпал.
Вернувшись домой, припомнил я вечером свое незаконченное стихотворение, а заснуть не смог.
Среди вечернего шума весеннего города слышал я вскрики ишаком, тихий шакалий ветер. И казалось, что надо мной склоняется виноградная лоза, а сквозь потолок виднеются звезды, целый Млечный Путь.
За ракушечной стеной
В загончике, сложенном из больших брусков ракушечника, жил, судя по всему, баранчик. По вечерам оттуда слышалось короткое блеянье.
Раз я заглянул в загончик. Там стояли две клетки на ножках.
В одной клетке в корыте сидел зверь, похожий на здоровую крысу. Или на бобра с крысиным хвостом. Во рту этот зверь держал морковку.
А в другой клетке было одно пустое корыто.
Подошла хозяйка с целой миской морковки.
-Нутрия-мамаша, - пояснила она, - Мех такой ценный, что зовут «обезьяной»!
Хозяйка протянула мамаше еще морковку. И я увидел, что первая морковка – вовсе не морковка, а мамашины зубы, большие и крепкие. Они вмиг обгрызли морковку, как маленькое бревно.
-Да что там! – махнула рукой хозяйка, - Папаша сетку прогрыз, сбежал на ручей…
-Теперь уж не поймать, - посочувствовал я.
-Ничего! – подмигнула хозяйка, - Хозяин по следу пошел…
Назавтра в другом корыте сидел понурый папаша – бил лапами по воде, пуская мутную корытную волну.
Хозяйка принесла капусту, и он сгрыз, не заметив, целый кочан. Рядом с его клеткой на палках, поставленных циркулем, были растянуты серые шкуры. При желании их можно принять за обезьяньи. Наверное, папаша так себя и утешал.
Карадаг
Каждое утро, просыпаясь, видел я на горизонте горы. Одна гряда была черная. Казалось, что она в облачной тени.
Взглянув на горы, я огорченно поднимал голову, думая увидеть тучу или облако, бросающие тень. Но в небе было только солнце.
И каждый раз я радовался, что небо без туч и что горы такие черные сами по себе. Потому и называются – Карадаг.
Сторож пустыни
В глиняном доме среди пустыни живет туркмен Дурды.
Он сторожит пустыню – посторонним здесь нельзя хозяйничать.
По глиняным домом, под саксауловой рощей, под верблюжьими колючками, под черепахами и варанами, под песком лежит старый город. Саксаул, а может, и верблюжья колючка достают его дома длинными корнями.
Пустыню раскапывают археологи. Нашли под землей древние стены.
Дурды решил, что эти стены уходят в саму глубь земли. Из первых кирпичей сложена там печка: в ней горит огонь, который и согревает всю землю.
Раскопали еще колодец, похожий на маленький дом. Открываешь двери, а в доме полно воды.
Утром Дурды заходит в колодец, спускается по ступенькам к воде. Ступени отражаются в воде, а кажется, что уходят они дальше под воду, в самые глубины земные.
Когда Дурды наклоняется, чтобы набрать воды, на тех ступенях видит он старика.
«Ему тысяча лет, - говорит Дурды, - он сторожит воду снизу, чтобы не ушла. Похоже, он сложил очаг, который греет землю»…
Захотелось и мне поглядеть на этого старика. Зашел в колодец, наклонился к воде, а там – вместо тысячелетнего старца любопытный парень в тюбетейке, ожидающий на каждом шагу неведомо чего.
Бек
Бородача в панаме звали Бек. Он устроился на время отпуска работать в археологической экспедиции, а заодно ловил змей, ящериц, лягушек, кузнечиков, пауков, скорпионов, сусликов и тушканчиков – словом, каждого, кого встречал на пути.
Пойманного разглядывал и обычно отпускал с миром.
Однажды я увидел, как рабочие-землекопы танцуют какой-то диковатый танец – подпрыгивают, приседают, взбрыкивают ногами, машут руками.
Когда я подошел, на земле, побитая камнями, лежала небольшая серая змея. Голова у нее была свернута набок.
Но даже мертвая эта змея казалось стремительной, будто летящей, почти неуловимой для глаза. На ее треугольной голове выделялось пятно, напоминающее очертаниями белую птицу.
Я показал змею Беку.
-И зачем было убивать?! Такая красавица! – склонился он над змеей.
-Ядовитая?
-Смертельный яд. А имя воздушное – эфа.
Бек поднял змею.
-Жалко эфу. На вечернюю охоту вышла, на мышей да на ящериц. На человека-то никогда сама не нападет…
Он легонько провел пальцем по летящей птице. Потом осторожно закопал эфу в песок.
Полоз
Под кустом верблюжьей колючки Бек поймал полосатую змею.
«Ужасно ядовитая, - подумал я. – Полосы, как у тигра».
-Это полоз, - сказал Бек.
-Полоз – потому что полосатый?
-Думаю, он просто здорово ползает! – ответил Бек, - Гадюка-то, конечно, тоже ползает, но еще как кусается, а этот для человека безвреден! – и он опустил полоза на песок.
Песок был раскален солнцем. На таком, я слышал, варят яйца всмятку.
Полоз свернулся кольцом – стал похож на полосатый провод от утюга и никуда не хотел ползти.
«Тоже мне – полоз», - подумал я. И мы с Беком пошли по своим делам.
Зачем-то я оглянулся – полоз за нами ползет!
Остановились. Полоз замер. Пошли быстрее – быстрее пополз. Может, просто показывает, как здорово ползает?
Мы вновь встали. Полоз лежал прямо на моей тени. Я отошел в сторону. Полоз перебрался на тень Бека – устроился где-то на груди.
Вот оно что! Жарко ему на солнце. Мы успокоились и дальше пошли.
И полз за нами, как ручной, полосатый полоз.
Вскоре, впрочем, куда-то подевался. Видно, нашел тень понадежней.
Город
-Здесь был город, - сказал Бек.
Я поглядел под ноги. Никакого города – серая сухая земля.
-Кто его с землей-то сравнял? – спросил я.
-Ветер, дожди. Да и время постаралось. Оказался город под землей.
Мы поднялись на холм, и сверху я увидел какие-то зеленые полосы на серой земле. Пересекаясь, они образовывали забавный живой рисунок.
-Это улицы города, - кивнул Бек, - Весной на них трава пробивается – земля более рыхлая. Там, где дома стояли, трава, конечно, плохо растет.
Мы спустились с холма и попетляли по зеленым улицам древнего города. В дома нас, увы, никто не приглашал.
Витя – Кривой рог
На краю древнего города поднимался холм под названием – «тепе». Вообще-то все холмы в Средней Азии так называются. Но этот был особенным «тепе». Когда-то здесь стоял дворец правителя окрестных земель эмира Бурундука.
Дворцовые залы были на холме и вокруг холма. Да и в самом холме выкопаны пещеры – комнаты и коридоры.
Широкие и высокие ходы в пещеры страшно чернели на склоне холма, и правитель Бурундук представлялся огромным зверем, который вот-вот зарычит и выползет, жмурясь, на свет солнечный.
Одному не хотелось заходить в эти пещеры.
С начальником экспедиции Тарабукиным вошли мы в холм. Внутри было сухо и жарко, как в голубятне. Песчаные серые стены покрыты закорючками, каракулями.
Вдруг в глубине пещеры кто-то невидимо, но громко застучал палкой об палку!
Лохматый, безобразный в темноте выскочил, обдав горячим воздухом. Перемахнул через Тарабукина, затмил свет у входа и – сгинул…
-Фу-у! Черт! – охнул начальник, - Отсиживается в пещерах!
-Что за черт? Опасный?!
-Слыхал, как клювом стучит? Крылья – от стены до стены. Лапищи – во! – Тарабукин показал свою руку, хищно скрючив пальцы, - Сычи здесь все заполонили! Житья археологам не дают...
-Так это они что ли стены ковыряют? – И тут я заметил еще одну вполне разборчивую надпись: «Витя – Кривой рог».
-Да кто тут только не ковырял, - вздохнул Тарабукин, - Каждому охота свое имя оставить – кочевники, пастухи, отшельники. Кто писать не умел, прикладывал руку и обводил ножом. Теперь и механизаторы туда же!
Честно сказать, мне очень захотелось приложить руку к стене, да я застеснялся. Еще подумает Тарабукин, что я, как тот Витя – Кривой рог.
Ну, зайду сюда как-нибудь один попозже.
Спичечный коробок
Подошло время обеда. Взяв со стола спичечный коробок, я пошел разводить костер. Набрал каких-то щепочек-веточек, напихал между ними бумагу.
Когда открывал коробок, и не глядел на него. Только вдруг почувствовал, как спички под пальцами зашевелились, полезли вон из коробка.
Не долго думая, отшвырнул его подальше. Когда подошел и взглянул, увидел, что вместо спичек из коробка торчит бледный гусеничный хвост с колючими усиками на конце.
Короче, скорпион в коробке. Видно, Бек хотел его засушить для домашней коллекции.
А я чуть было скорпионом костер не развел…
Мотоциклетные очки
Поглядев из окна, я увидел, как мимо на осле проезжает старик с седой бородой в мотоциклетных очках и шлеме.
-Ну, чудак! – удивился я вслух
И тут же увидел человека, перед которым на веревке, как служебная собака, бежала овца, - на лице у этого человека были мотоциклетные очки!
Я обернулся к Беку. Передо мной стояло чудище морское – пол-лица закрыто очками-великанами, остальное замотано белой тряпицей, из-под которой клочками торчит борода.
Я точно знал, что уже проснулся, но все равно подумал: «Не сон ли это?»
Бек отворил дверь на улицу, и я вышел следом.
Дул ослепительный ветер. Он нес пыль, песок – невозможно было глядеть на этот ветер.
Ночные лужи как бы подпрыгивали под его порывами. Казалось, не удержатся и расплещутся по сторонам.
Бек что-то сказал, но его слова слизнул ветер. И мы вернулись в дом.
-Афганец! – сказал Бек, - Теперь будет дуть три дня и три ночи.
Я еле добрел до ближайшего магазина «Товары повседневного спроса» и вернулся в мотоциклетных очках.
За три дня привык и к ветру, и к очкам. Было похоже, что смотришь на мир через иллюминатор самолета.
Когда ветер стих и я увидел первых людей без мотоциклетных очков, то даже удивился. «Надо же, какие чудаки, - подумал я, - Ходят без мотоциклетных очков!»
Канарейка на тамариске
Пока археологи живопись не находили, я решил потренироваться на пустом куске глины. Смахнул беличьей кистью пыль, пропитал клеем и накрыл пленкой, чтобы клей медленнее высыхал, поглубже проник в глину – укрепил ее.
Оставив кусок на месте, пошел к палатке, где находился ящик «Конфеты Каракум». Я разводил новую порцию клея, когда подбежал Бек.
- Что же ты молчишь?! Такой рисунок нашел, а молчишь!
«Неужто что-то проявилось, - взволновался я. – Видимо, рисунок был очень бледный, и я его просто сначала не заметил».
-Такая птичка! – размахивал Бек руками.
Убрав с глины пленку, я не поверил глазам - перед ними на розовой ветке сидела желтая птица. Канарейка на тамариске! Древняя роспись!
-Однако где-то я видал эту пташку, - задумался вдруг Бек.
Да и мне она казалась явно знакомой. Точь-в-точь такая была напечатана на пленке, которой я прикрыл кусок глины.
Теперь же пленка чиста. Как с переводной картинки перелетела канарейка с нее на пропитанную крепким клеем глину.
Эту новоявленную канарейку забрал себе Бек.
-Хоть птичка и молода, зато глина древняя, - разумно пояснил он.
Древний нос
Чего только не находят археологи, когда раскапывают древние города, - глиняную посуду, медные монеты, бронзовое оружие, золотые украшения, письма, нацарапанные на глиняных кирпичах или вырезанные на деревянных досках.
По этим находкам представляют, как жили люди много столетий назад.
Бек бросал лопатой землю в носилки, глядел на стены, постепенно поднимавшиеся из земли, и думал о людях, которые жили за этими стенами: похожи ли они на нас нынешних?
Он рассеянно взглянул на лопату – на ней лежал крупный розовый нос!
Держа лопату, как хрустальное блюдо, ступая на цыпочках и не дыша, будто нос мог улететь, Бек принес его мне.
Розовый носяра был нарисован на куске глины. Когда-то роспись упала со стены, разбилась, и остатки ее лежали теперь на полу. Краски превратились в пыль, так что нос и правда мог улететь, подуй только ветер.
Взяв кисточку и клей «Яга», я намазал, напитал им нос. Потом заклеил марлей, чтобы лучше сохранился за долгую дорогу в реставрационную мастерскую.
Пока я укреплял древний нос, Бек ходил вокруг да около – разглядывал его, посапывал.
Наконец, оглядев и мой нос, сказал с чувством большого удовлетворения:
-Эх, как здорово все в мире устроено! Носы у древних людей были совсем как у нас с тобой!
Железная ящерица
На глиняной стене, под которой я работал, сидела маленькая черная ящерица. Кажется, она внимательно наблюдала за мной.
Весь день пробыла на одном месте – неподвижно-зоркая. Смотрела сверху вниз, обернувшись через плечо.
Я вспомнил, что дома у меня есть очень похожая на эту, только тяжелая, чугунная, - старая ящерица с обломанным хвостом.
Особенно этих двух ящериц роднила совершенная неподвижность.
Ну, так что ли и будет сидеть на стене лет сто, не шевелясь?
Я протянул руку, но даже не успел заметить, куда ящерица ушмыгнула, настолько стремительно, – так и застыл, как дурак, с протянутой рукой.
А ящерица, сидя в укромной щелке, наверное, думала: «Только замешкайся в этом мире, как тебе хвост и отломают».
Базар
Проходя неподалеку от базара, я услышал собачий лай. Из-за угла навстречу вышел медведь!
Голова его была обкручена пеньковой веревкой.
Старик в полосатом праздничном халате вел медведя под уздцы. И похлопывал время от времени палочкой по спине. Верно, на базар шли – народ смешить.
Медведь был каким-то серым. Шерсть на боках потерта. И брел так покорно, как старый ишак, уже на все махнувший хвостом.
Даже собаки лаяли вяло. Мол, медведь ли это?
Кажется, он и сам уже позабыл, кто он такой от рождения.
Кулачный ряд
На городском базаре есть ряды изюмные, ряды луковые и виноградные, рисовые и капустные.
Есть даже вениковый ряд.
Я долго ходил по базару, запоминая, - лепешечный, яблочный, гранатовый, ореховый, табачный, индюково-куриный.
В конце концов, добрался до клеточного ряда. Накрытые цветными шалями клетки напоминали большие тыквы. Я приподнял платок – уютно там, но пусто. А дно действительно из сушеной тыквы.
Невдалеке толпились мужчины в халатах, подпоясанных белыми, синими, клетчатыми платками. Похоже, они спорили, уже сжав кулаки – недалеко до кулачного боя!
Но, приглядевшись, я увидел, что из каждого кулака выглядывает птичья головка – правда, очень задиристого вида.
Это были боевые перепелки. Успокаивая их, мужчины мизинцами поглаживали серые головки.
Вечер
Клювом к заходящему солнцу сидят на проводах птицы.
Наверное, думают, что это их последний день уходит.
Вот не вытерпел скворец Ману – сорвался солнце догонять.
А от него уж только половина осталась. Да совсем маленький красный бугорок чуть виднеется за пирамидальными тополями.
Ох, вряд ли догонит Ману солнце!
Грустно сидят сизоворонки, покачиваясь на проводах, провожая сегодняшнее солнце.
«Хорошо светило. Что-то завтра будет?» - переговариваются сизоворонки.
Только совы да сычи ждут, когда солнце скроется. Надоел им этот свет, пора на охоту выбираться.
Что делают жабы по ночам
Шел я по улице, а вокруг фонарей завивалось облако мошек, в котором и кузнечики попадались.
Они бились о фонарное стекло и падали на асфальт, как стручки акации. Долго сидели под фонарем, приходя в себя. А затем все повторяли сызнова.
На асфальте заметил я множество жаб. Крупные, величиной с апельсин. Маленькие – не больше абрикосовых или даже вишневых косточек.
Приходилось внимательно глядеть, куда наступаешь.
«Откуда столько жаб на дороге? – размышлял я праздно, - То ли асфальт привлекает дневным теплом, то ли фонарь – светом».
Одна из жаб показалась особенно странной. Сначала я и понять не мог, чего в ней странного-то.
Но вот додумался. Жаба не прыгала, как обычно, а деловито шла. Поэтому уже выглядела маленьким зверем, хищником.
И тут я заметил, что жаба не просто идет, а именно что крадется – прямехонько к кузнечику, только что ошарашенному фонарем.
Она, кажется, затаивала дыхание и старалась не шуршать об асфальт.
Подкравшись сзади, ухватила кузнечика. Но тот вовремя опомнился и принялся умело колотить жабу ногой по голове. Наконец, ему удалось-таки вырваться. Из последних сил, эдак криво, боком, он прыгнул в темноту.
Так жабы ночи напролет охотятся под фонарями на большой дороге. Крадутся пешим ходом, стесняясь, может быть, своих неуклюжих прыжков перед таким скакуном, как кузнечик.
Ну, а маленькие жабята тоже не просто на прогулке – они учатся охоте на кузнечиков.
Божья коровка
На сером кустике полыни распустился красный цветок. Скорее это уже ягода была. Да только она ползла куда-то по ветке.
Присев на корточки, увидел Бек наука, похожего на божью коровку – на красной спине четыре черных точки.
Бек хотел было посадить его на руку, сказать: «Улети на небо». А вдруг и правда улетит! Подставил пауку спичечный коробок, и он охотно туда заполз.
Дома Бек пересадил паука в банку со спиртом. Он сразу опустился на дно.
Вскоре паук почернел – точки расплылись, вытеснили красный цвет со спины.
Уже не цветочком, не ягодой, не божьей коровкой – какая там коровка! – выглядел паук. Черный оборотень – каракурт, мрачный, восьминогий, сидел на стеклянном дне, и спирт смывал его весенний наряд.
Страшен каракурт весной! Наливается он за зиму ядом, как спелая ягода соком. Среди серой полыни горит его спина, предупреждая об опасности.
Откуда же каракурту знать, что весной он становится так похож на божью коровку?
Кобылка и акрида
По раме занавешенного марлей окна ползал большой песочного цвета кузнечик. Из-под крыльев сзади у него торчала черная кривая сабля.
«Ему бы саблей в марле дырку прорезать да выпрыгнуть на волю», - подумал я.
Прицелился схватить кузнечика. Но тот вдруг как подскочил – вытащил четыре крыла и, придерживая позади саблю, перелетел на зеркало.
Пока он удивлялся, на чем сидит, я накрыл его прозрачным мешком.
В мешке кузнечик заскрипел сердито, как старик-ворчун. Похоже было, что у него внутри что-то поскрипывает, как у древней заводной игрушки.
Я положил мешок на окно, а вечером поглядел – кузнечик страшно изменился: вырос и позеленел. Над головою возвышался сложный убор с пиками по бокам. И саблю он куда-то подевал, избавился от нее. Теперь больше всего он напоминал мудрого отшельника, который в одиночестве думает о жизни.
От греха, как говорится, вытряхнул я кузнечика в окно.
-Куда ты дел мою акриду? – спросил Бек, увидев пустой мешок.
-Кузнечика? Выпустил. Замучился в неволе...
-Твою кобылку обыкновенную давно уж отпустил! – огорчился Бек, - В мешок-то настоящую акриду сунул! Большая теперь редкость! Такими испокон веку питались пустынники, размышлявшие о смысле жизни. Вот, хотел тоже попробовать, да куда там…
Я выглянул в окно – большая жаба под кустом сидела с таким видом, будто всерьез задумалась о смысле жизни.
Эмир Бурундук
Тарабукин показал мне площадку у подножия холма-тепе.
-В этом зале стоял трон правителя Бурундука. Вон в той нише!
Ниша на склоне холма была скромная, в ней поместилась бы от силы пара стульев.
Мы вошли в зал правителя. Там и сям лежали на полу белокаменные диски.
-Основания колонн, - сказал Тарабукин, - Сами деревянные колонны давно уж сгнили.
Было ужасно жарко. Я сел в пустую нишу Бурундука, но тени и тут не было. Закрыл глаза и представил тень от крыши, которую поддерживали колонны. Потом сами резные колонны из дерева карагач. Увидел стены, расписанные синими, красными и зелеными красками.
Никак только не мог представить эмира Бурундука, как он сидит на троне. Наверное, мешало имя. Все перед глазами вертелся маленький зверек с полосками на спине – был он такой шустрый, что на троне никак бы не усидел.
-Сидишь понемногу?
Я открыл глаза и увидел сторожа Дурды. Он присел в нишу рядом со мной, так что получалось сразу два правителя – старый и молодой.
-Чего такое – копают и копают? Лучше б хлопок собирали, - сказал Дурды.
Хотят знать, что под землей, как люди раньше жили…
-Что под землей?! Да то же, что и на земле. Только постарее. Колодец раскопали – вот хорошо!
-А что за имя такое – Бурундук? – спросил я.
-Бурундук так и есть Бурундук, - пожал Дурды плечами, - Вот ты Петя – так и есть Петя.
-Ну, Петр – значит «камень». А Бурундук? Может, просто зверек?
Дурды призадумался.
Какой такой зверек?! Бурун по-нашему – нос. Дук – веретено. А Бурундук – просто имя! – твердо сказал он.
Ему надоели бессмысленные разговоры – поднялся и пошел сторожить пустыню.
«Вот как получается, - думал меж тем я, - Эмир – Нос веретеном!
Шустрый, наверное, был этот Бурундук. Редко сидел на своем троне».
Похоже, тот розовый нос на лопате как раз и был носом самого эмира Бурундука.
Арбузные горы
К вечеру мы собрались на базар. Арбузы лежали на земле зелеными и полосатыми горами. Возле каждой горы сидел ее хозяин и пил чай.
Мы подошли к одному. У этого хозяина и чайник был полосатый. Казалось, наливает зеленый чай из маленького арбуза.
Бек поднял очень большой и сжал его изо всех сил.
Хозяин горы глядел на Бека так, будто тот сжимал его голову.
-Зачем давишь так?! – не стерпел он. – Бери, хочешь, чайник! Его дави!
Бек как раз услыхал спелый арбузный хруст. Мы заплатили за арбуз и пошли с базара.
Со всех сторон ползли уже сумерки. Меж арбузными горами потек туман, и каждый хозяин укрывал свою гору белой простыней или серой мешковиной.
Вдали черные горы Карадаг тоже подернулись дымкой. У их подножия затеплились огоньки селений. Там уже ложились спать, выпивали последнюю пиалу зеленого чая и на ночь переворачивали ее вверх дном.
Ласточки и мыши
Над городом высоко в небе играют ласточки. Они застывают на месте, а потом бросаются вниз с невидимых горок.
А внизу в кронах деревьев носятся летучие мыши. Поначалу их можно принять за ласточек, скатившихся с особенно высокой горки.
Сразу и не поймешь, есть у летучей мыши тельце или это одни крылья? Действительно, легко представить, что это одни крылья, кривые, как турецкие ятаганы, носятся над вечерней землей.
Наверное, они отсекают ветки, пролетая сквозь кроны деревьев.
У летучей мыши полет какой-то бестолковый, неровный – так могла бы лететь раненая ласточка.
Летучие мыши прошмыгивают мимо так быстро, как будто прячутся в норки, которые прогрызли в небе. Вероятно, из этих норок вскоре выползает ночь.
«Новости дня»
В открытом летнем кинотеатре начался журнал «Новости дня».
А из-за невысоких стен кинотеатра доносилось блеянье овец, собачье взлаивание и отчаянные крики ишаков.
Пахло цветущими абрикосами. Казалось, что толком никак не стемнеет из-за их белых и розовых цветов.
Я поднял голову – в небе плыл огромный светящийся клин!
Это журавли, осиянные земным светом, летели на север.
Даже слышно было, как они разбивают крыльями весенний абрикосовый воздух.
Журавли пролетели, а за ними в глубине неба увидел я созвездие Льва. Голова его была повернута вслед журавлиному клину.
Пройдет еще месяц, и Лев потихоньку спустится за горизонт, исчезнет на время с неба. И вновь покажется осенью, когда журавли будут возвращаться на юг.
Интересный был журнал – «Новости дня»….
Последний кирпич
Накануне отъезда пошла живопись.
Конечно, сама по себе живопись никуда не шла. Она лежала тихо-тихо на полу посреди зала правителя.
Покуда пол еще не весь расчистили, был виден только один маленький кусочек глины, выкрашенный зеленой краской, поверх которой нарисованы черные волнистые линии. Его продолжение скрывалось под слоем земли и песка.
Археологи побросали кисточки, метелочки, кирки и лопаты.
-Пошла живопись! – волновались они.
-Скорее всего, эти линии – волосы танцовщицы. Она танцует на зеленом ковре перед правителем, - сказал Тарабукин.
-А может, это грива льва, которого убивает правитель?
-Да это борода самого правителя!
-По-моему, очень похоже на аквариум, только вот рыбок пока не видать, - высказался Бек.
Сидя на земле, я скальпелем счищал землю с рисунка. Вдруг зеленый цвет оборвался и появился синий.
-Это, конечно, небо! Танцовщица под синим небом на зеленом ковре…
-А может, лев пьет из ручейка?
-Да это глаз правителя!
Тут синий цвет сменился красным.
-Похоже, лев разорвал правителя с ковром и танцовщицу! – мрачно заметил Бек.
Небо клонилось к вечеру, темнея, заваливалось за горизонт. На западе над зеленой весенней пустыней разливался красной полосой закат.
-Зеленое, синее, красное… Просто какая-то радуга! – сказал я, - Правитель, верно, особенно радугу любил.
Быстро стемнело.
-Нечего делать, отложим это дело, - сказал Тарабукин, - Раньше здесь такой обычай был – строит человек дом или ограду, но последний кирпич никогда в стену не положит. А то если все дела на земле закончены, вроде и умирать пора…
Укрепив роспись клеем «Яга», накрыл я все бумагой, пленкой от дождя, сверху еще лист фанеры, и все землей присыпал – вдруг придет шакал и по глупости расковыряет древний рисунок.
Весь год буду вспоминать волнистые линии по зеленому, синему и красному. Весь год не будет давать покоя мой «последний кирпич». Хотя какой последний? Самый он что ни на есть первый.
Ночная радуга
Поезд уходил ночью. Над вокзалом громыхала, как тяжелый товарный состав, гроза. Небо раскалывали кривые трещины, и в них плескался белый мертвый свет. Казалось, что и ливень хлещет прямо оттуда.
А на перроне под фонарями будто бы сновали в лужах миллионы водяных насекомых.
Глянув из окна, я вдруг увидел радугу. Она была не от солнца, а от вокзальных фонарей и прожектора, так что семи цветов, как ни старалась, не сумела набрать – лишь синий, красный да зеленый.
Но в ночи и трехцветная радуга в радость.
Руки
Все же успел я забежать перед отъездом в пещеру эмира Бурундука. Присмотревшись, различил на стенах среди каракулей множество обрисованных ладоней.
Каких тут только не было – большие и маленькие, с длинными пальцами и коротенькими. Иные растопырены или только указательный в сторону глядит. На другой – все пальцы вместе. На третьей – мизинца не хватает. Угадывались кольца на безымянных и браслеты на запястьях. Одни были высоко над полом, не достать, другие совсем низко, будто человек лежал.
Мне уж казалось, что можно разобрать, где мужские руки, а где женские, где детские и старческие. Одна рука, показалось, пальцем грозила!
Оглядев свою ладонь, я выбрал на глаз подходящего размера на стене. Приложил руку и ощутил шершавую, теплую, живую землю.
Это, честное слово, было очень дружеское рукопожатие.
