Началась выставка
более, чем скромно -
с трех моих картинок,
которые случайно 
обнаружил в интернете
на сайте  "eartburg" -
пейзажи острова Косумель
..
..
                                                       Да еще один нарисовал на компьютере

На острове  же, помимо заказных картин, написал около сотни пейзажей пастелью.
Обыкновенно разъезжал 
там и сям на велосипеде с папкой бумаги и рисовал все подряд.
 
Штук шестьдесят пастелей привез в Москву, и раздарил, наверное,  с десяток. 
Купили не более дюжины. 
Несколько, не знаю точно цифру, должны находиться и по сию пору в галерее Карины Шаншиевой.

Но  недавно                                                             
отсканировал                                                         кучу                                                                         фотографий                                                           своих                                                                       мексиканских                                                        
картин:                                                                   
пейзажи,                                                               
натюрморты,                                                         
жанровые                                                              и                                                                             
библейские  сюжеты...                                        
Все можно  увидеть  на                                        
следующих                                                              страницах.                                                              
                                                                                
                                         
Это буклеты  моих выставок,                                             
 проходивших в                                 
 Мехико                                      
 в последнее                                    
 десятилетие                                      
 двадцатого                                       
 века                                                                           
                                                                                                                                   

    Выставка
                                                                      
         Старый свет
            Мой прадед - отец, или батюшка, Петр Раев - служил сященником в деревне
             Луговатка, Тамбовского в те годы  уезда.
            Сейчас и представить-то невозможно, но у него было шестнадцать детей.
            То есть, кроме родной бабушки, я имел множество двоюродных, включая
             дедушек.
             Большинство жило в городе Воронеже.
              То ли это заслуга прадеда, то ли время вообще было такое, но все  
             родственники  любили друг друга, и семейство напоминало теплое, крепко свитое гнездо.

            Удивительно, но упоминание о нем нашел я в интернете - в
            списке священников, отмеченных по случаю трехсотлетия дома Романовых.  
            Отца Петра наградили наперстным крестом.

                  Однажды моя приятельница опрометчиво сообщила, что, по ее
                  мнению, грехи мои уже заранее отмолены прадедом.
                  Ах, с такой-то индульгенцией в кармане невольно, право, согрешишь…

                  Когда я появился на свет Божий, папа-геолог проходил
                  послеуниверситетскую практику на Полярном Урале. Получив
                  известие о рождении сына,  убежал подальше в тайгу и,
                  радуясь, кричал в полный голос. Вероятно, представлял какое-то
                  совсем чудесное создание, замечательное во всех отношениях,
                  чему, видно, не слишком я соответствовал.
                  "Ну, не бандит, и то хорошо!" - говаривал папа впоследствии.
                   Наверное, и впрямь неплохо. Хотя теперь до конца не уверен.
                                                         

              Ну, уж так получилось, что Юра Коваль с раннего отрочества наставлял меня на путь
              истинный, вкладывая в голову самые разнообразные познания. Помню, как рассказывал
              наизусть - от Челюскинской до Тарасовки - Гулливера и обратно.
               "О! - восклицал меж  тем, пихая носом в пыльные прижелезнодорожные
               травы, - Тысячелистник! О! Иван-да-Марья!"
               Господи, с тех самых пор как я люблю тысячелистник, Ивана-да-Марью…
               Он же увлек и живописью.
               В полутемной мастерской на Абельмановке так чудесно пахло маслом из помятых  
               тюбиков.
               Юра замешивал в баночках колера, и я рисовал, чего в голову взбредало, –  козла в  
               огороде, метро “Красные ворота”, вымышленные соборы со множеством куполов, яблоки,  
                похожие на груши,  и помидоры, которые терпеть не мог, однако, нарисовав, сразу
                полюбил.  Коваль, вспоминая пединститут, выставлял гуманные оценки по  
                двухбалльной шкале – пятерки и редко четверки.
                Потом наступила пора этюдов на Яузской набережной. Девиз – в любую погоду. Дождь    
                ли, снег – неважно.
               А по весне Юра звал "на гору”,  в старую избу...
               Как ожидал я этих поездок в деревню Оденьево, что в пяти верстах от  
               села Ферапонтово, где Рождественский собор, расписанный Дионисием.
               И мы не только щук-окуней ловили да палили по вальдшнепам, но  
               бывало и писали - пейзажи,  рассказы. Так или иначе, а всегда с уловом.


            Честно сказать, родился я в Китае времен династии Хань, то есть
            примерно в третьем веке до Рождества Христова. К сожалению,
            родителей никак не припомню. Да и трудно сказать определенно, чем
            тогда занимался.
            Кажется, немного колдовал и знался с лисами. Кое-какие сведения об
            этом можно почерпнуть из рассказов Ляо Чжая о чудесах.Скудость
            фактов вполне объяснима - все же двадцать три века миновало. Сейчас
            и представить себя не могу древним китайцем.
            Совсем другое дело - сербом. Тут и год рождения почти точен - между
            1567-ым и 71-ым.
            И всю жизнь лазил по лесам. Не по хвойным, не по лиственным, а по
            тем, что ставили в храмах для живописных работ - фрески писал.
            Ангелов, апостолов, святых и великомучеников. Особенно хорошо помню
            Тайную вечерю, да и архангел Гавриил из монастыря в Жиче - как живой
            перед глазами.
            Последняя была работа, поскольку, положив пробела на лик, оступился
            и рухнул с лесов-то. Об каменный, думаю, пол. Не каждый богомаз так
            жизнь заканчивает. Очевидно, грешен был.
            Поэтому вскоре и объявился в Москве в роддоме имени Клары - в четыре
            часа знойного дня начала августа.
            А вскоре был перевезен в дом на Большой Коммунистической.Судя по
            всему это был старт на длинную дистанцию. В первые годы меня
            беспрестанно таскали по стране родители-геологи. Затем по инерции
            перемещался самостоятельно.
            Побывал в Сербии, где что-то вроде бы мерещилось, как будто
            знакомое. А до Китая так покуда и не добрался, задержавшись в
            Монголии. Нередко подворачиваются ложные пути и как разобрать, который
            вообще-то истинный да праведный…
В середине семидесятых прошлого века проживал одно лето в  надвратной церкви Успенского монастыря города Александрова.
                   Под окнами  речка Серая - невзрачная до легкого испуга.
                  Зато сам монастырь сверх меры исторический.
                  Обретаясь в нем, Иван Грозный учреждал опричнину. И первый
                  русский "летун" смерд Никитка, прицепив от полной
                  безысходности крылья, сиганул с шатровой монастырской
                  колокольни. Не раз сиживал я именно на тех ступеньках, об которые впрах он
                 расшибся.
                   Работал в Покровском соборе, реставрируя живопись 16-го века.
                  В общем-то был еще подмастерьем у художников из Владимира.
                  В монастырских кельях проживали тогда отнюдь не монахи, а
                  сосланные по разным причинам на сто первый километр.
                  И все же тишина и умиротворение - не то чтобы царили - но
                  являли себя очевидно.
                   И вдохновенно было писать этюды в монастырском дворе, изображая  
                  среди прочего живописно развешанное по веревкам белье.

                    На другой год те же художники пригласили меня во Владимир – реставрировать  
                    росписи Андрея Рублева в Успенском соборе. Сам с трудом верю. Однако, что  
                    было, то было.
                   По винтовой узкой лестнице  поднимался на крышу собора, откуда столь невероятный
                   вид на  Клязьму и окрестности, что так и хотелось уподобиться смерду Никитке. С  
                   более благополучным, конечно, исходом.  
                   И ясно представлялось, как  Рублев, воспаряя духом, стоял на этой же крыше.
                   А ночевали мы в Княгинином соборе, где размещалась тогда химическая лаборатория
                   – прямо над мощами жены Александра Невского.

 
                     Реставрация, надо признать, тесно связана с покойниками. Ну, никуда не денешься.
                     В Самарканде  года три кряду укреплял мусульманские орнаментальные росписи  
                    мавзолея Туман-ака, что в некрополе  Шах-и-Зинда.
                  Если сказать попросту, Шах-и-Зинда - аристократическое кладбище эпохи Тамерлана.  
                  Сам-то он захоронен ближе к центру города в мавзолее Гур-Эмир.
                 . А тут гробницы жен и прочих приближенных. Эдакое поселение для антикварных  
                   усопших  – из одной улицы и пары переулков, к которым  жмутся и современные
                    могилы. Так что работал прямо на кладбище. Даже спал, выпивал и закусывал. Без
                    всяких опасений и задних мыслей.
                  Туман-ака, говорят, была любимой женой Тамерлана. С хромым Тимуром,  
                 известно, - шутки плохи. Вплоть до мировой войны.
                  Но случалось,  надо признать, совсем забывались, и глупо, без должного почтения,  
                   неуместно шутили.
                    Правда, с легкой душой. И Туман-ака, вероятно, понимала, что ничего дурного ей не  
                    желают. Только лишь загробного благополучия в обновленном интерьере. Поэтому,  
                    думаю, и обошлось без возмездия.
Даже напротив, вскоре моя живопись каким-то совсем причудливым образом попала на                    первую выставку русских художников в датском городе Копенгагене. В ту пору на Смоленской площади, близ МИДа, существовал загадочный “салон по  экспорту”. Не помню, кто именно посоветовал отнести туда картины. У входа повстречал  узнаваемого тогда Геса Холла, секретаря компартии США. Скромные мои пейзажи и натюрморты, один из них с чесноком, казались тут совершенно неуместными. Вряд ли на них польстится, Гес, к примеру, Холл.
     Салон, впрочем, отнюдь не был выставочным. Множество картин покоилось у стен, по углам, показывая лишь оборотную сторону холстов. Необычно приветливая девушка бегло оглядела  мою живопись и тут же выписала накладные о приемке. А через некоторое время я получил каталог выставки, где моя фамилия и натюрморт с чесноком значились среди чрезвычайно ныне славных –  Ани Бирштейн, Андрея Волкова, Саши Петрова и других заслуженных теперь академиков. В том каталоге, между прочим, привлекала и цена в датских кронах – что-то около четырех тысяч. Казалось, это невероятно много, но удостовериться не удалось. Датчане ровным счетом ничего не купили. Да и была ли целью салона продажа картин, трудно сказать. Возможно, его создали для более серьезных, стратегических задач. А картины – так, прикрытие.
Впрочем, помимо побывавших в Дании холстов, я вынес оттуда кое-какие позитивные знания.
Расписываясь в “возвратном” документе, услыхал беседу двух бравых джентльменов, чинно слонявшихся по салону. На художников они мало походили. Может, искусствоведы. Или, скорее, секретари дружественных партий. Однако рассуждали  о живописи. С точки зрения психиатрии. В том смысле, что яркий колорит говорит о несомненном пьянстве автора, а тусклые, печальные тона – о душевных его болезнях..
    Несколько потрясенный брел я по Садовому кольцу, все более сознавая, что живопись моя свидетельствует о двух пороках разом. Уже на Зубовской площади мужественно выбрал одно из меньших, как тогда казалось, зол  – держаться изо всех сил, во что бы то ни стало яркости. Пусть будет губительно для внутренних органов, но  – “не дай мне Бог сойти с ума”.

Новый
            Живопись-то живописью, а тридцати семи лет отроду, когда все порядочные писатели гибнут, вступил я в их Союз. К тому времен у меня было издано семь, кажется, книжек. Занятия литературой окончательно вроде бы одолели живописные.
 Служил я в славном  журнале "Мурзилка", а этюды писал только во время отпусков - в  
  Гурзуфе, Форосе, в Новом Свете…
  Но как же все связано в этом мире! Произносишь слово, а оно тянет за собой непредвиденную череду событий. И году не прошло, как из крымского Нового Света угодил я  в североамериканский.
             Глубокой осенью девяносто первого отправился в Мексику на книжную ярмарку. Само по себе событие замечательное.
            Нас поселили в отеле “Лиссабон” и кормили бесплатно в ресторане - только подписывай счет, который оплатит мексиканское министерство культуры. Контраст был силен – после московской осени и немецкой тушенки с макаронами.
           Я разгуливал под пальмами, наслаждаясь ноябрьским летом, вулканами на горизонте и видами изобильных магазинов, когда ко мне подбежал экономический директор нашего  издательства. Сразу было понятно - что-то случилось. Как говорится, из ряда вон. Может, и  тут какой-нибудь путч, характерный для латинской Америки. Или нас выселяют из отеля за непомерные ресторанные счета?
           “Пара кретинов, –  отдышался директор, – Покупают картонку. За сто
            долларов!”  
            Не сразу я сообразил, что имеется в виду мой пейзаж на картоне, один из дюжины,  
            захваченных из Москвы.
            Вот так просто и началась для меня мексиканская  живописная декада.
            Прежде было лишь два-три случая обмена моей живописи на некоторые  
            материальные блага.
             Помню, одна знакомая из великодушия приобрела картину за червонец, - не
            себе, а в дар какому-то интуристу. По тем временам не такие уж плохие деньги, можно посидеть с приятелями в ресторане. Правда, следующую она же, как оптовый уже покупатель, оценила лишь в бутылку водки -   то ли 3,62, то ли 4,12…
           Значительно позже, то есть ближе к краху империи, в “Мурзилку” с ответным визитом прибыли югославы из родственного детского журнала. Еще умиротворенные и состоятельные, не подозревавшие о грядущих развалах, они пожелали отыскать что-нибудь эдакое на Арбате. Ну, матрешек с Горбачевым или русские пейзажи…
Но среди арбатского изобилия как-то растерялись, быстро утомившись. И я пригласил
их к себе домой, благо жил рядом, на Пречистенке. Оттуда милые югославы – не знаю,
сербы ли, хорваты или македонцы? –  вынесли с десяток моих творений, уплатив  
немецкими марками.
            Пожалуй, это был мой первый воистину деловой поступок. Кто знает,
            может, эти качества и развились бы на родине в тяжелые девяностые
            годы, да тут как раз и случилась Мексика.
            После удачи на книжной ярмарке я отложил вылет в Москву на три месяца, легкомысленно  
            поменяв дату на билете. Однако в ближайшие дни выяснилось, что в гигантском городе
            охотников до моих картин  не так уж и много. Уже казалось, их вовсе нет, и я напрасно  
             поторопился с билетами.
             Вспомнив отечественный Арбат, собрал с десяток зимних пейзажей
            и отправился поближе к центру, на самые многолюдные улицы. Облюбовал небольшую
            площадь с усатым памятником посередине, у ног которого и разместился.
            Просидел, наверное, с час. Увы, никто-никто не интересовался мною. Лишь горный ветер  
            шевелил легковесные картонки.
            Кажется, я задремал. И радостно очнулся, заслышав обращенные ко мне слова.
            Это был полицейский на велосипеде. Он мягко попросил удалиться с постамента героя  
            революции Эмилиано Сапаты...
            Так познавал я испанский язык и мексиканскую историю.

            Не помню уж, как именно возникли эти молодые люди, сообщившие, что у
            них своя галерея, куда они охотно бы взяли на продажу мои картины.
            Довольно долго мы ехали на автобусе, и я запомнил примечательную
            скульптуру посреди бульвара - пару шакалов, или койотов.
            Район показался не слишком подходящим для галереи, то есть чуть
            захолустным.
            Но мало ли, подумал я, может, именно здесь полно
            настоящих ценителей искусства.
            Мы прошли в кованую калитку и оказались во дворе небольшого дома.
            "Вот, пожалуйста, - сказали молодые люди, - Наша галерея. К вашим услугам. Выбирайте   
            лучшее место для своих картин. И не беспокойтесь – если ливень, накроем. Ну, разве что  
            вулканический пепел присыпет.”
            Дворик представлял собой типичную барахолку средней
            руки - кое-какая мебель, одежда, включая самодельные сандалии,
            фарфор, игрушки, индейские покрывала, пончо, пара гамаков.
            На них  и разложил свою живопись - не уносить же обратно.
            Все же есть, наверное, хоть какие-то шансы, что продадут подороже
            сандалий.…

            Магазин под названием "Березка" я приметил издали на улице Барранка
            дель муэрто, то есть Перевал мертвеца. Даже мелькнула мысль, не
            принимают ли тут рубли, или только чеки, как в одноименных
            московских. Но магазин разумно торговал на песо всевозможной русской
            утварью - матрешками и шалями, иконами и самоварами. Его хозяин
            сеньор Рубен был на месте. Выслушав мою сбивчивую речь, ответил
            просто и доходчиво - мол, согласен купить все разом, если успею
            доставить картины к семи часам вечера. Иначе только через месяц,
            поскольку завтра отправляется в прерию стрелять койотов. В голове все
            спуталось - от удачи и невезения. До семи два часа, а товар где-то в гамаках, куда и дорогу  
            толком не знаю. На последние сентаво взял такси, ежеминутно глядя на счетчик,  
            подумывая о мертвецах и перевалах.
            О шакалы! Любезные койоты!  Как больно, что в вас еще стреляют! Лишь
            памятник вам да проблески зрительной памяти позволили отыскать
            “галерею” в гамаках и вернуться в "Березку" к условленному сроку. Деньги были
            невелики, но весили в ту пору для меня изрядно. Одним словом, песо,
            что в буквальном переводе означает тяжесть. Хотя впоследствии они
            приходили куда легче, чем нынче рубли.

В Мехико я жил почти в самом центре города, однако именно в этом районе, или по-тамошнему колонии, дома были небольшие, вроде особняков, с уютными дворами. В нашем имелся древний колодец и росли обильно плодоносящие смоковницы, или фиги, усыпанные пурпурным
инжиром величиной с кулак.
            Это был дом  Пилар Риохи -  известнейшей танцовщицы фламенко.
            Уже при жизни ей воздвигнуто несколько скульптурных изображений - в скверах и на
            площадях  городов и весей. Если б не она, вряд ли бы я там надолго задержался. И не  
            было бы, конечно, такого количества выставок, дававших немалые, по моим меркам,  
             доходы.
            Как-то Пилар зашла на мою выставку “Терсер насимьенто” – “Третье рождение”,
            проходившую в центре “Астуриано”. Этот клуб объединяет выходцев из Испании,  
            неравнодушных к любым проявлениям искусства.
            Мы поднялись в бар, примыкавший к залу, где пожилые кабальерос
            играли в домино, шахматы, карты. Да просто беседовали, непременно
            вспоминая гражданскую войну в Испании, откуда после победы
            франкистов они бежали - кто в Россию, кто в Мексику.
            Последние, конечно, были дальновидней. А первым еще предстояло дождаться смерти
            Сталина, чтобы устремиться за последними.
            Пилар сетовала, что уже полгода мало работы.
            Поговорили о былых ее выступлениях в СССР, о том, что сейчас вряд ли
            пригласят, - другая страна, другие интересы, а на фламенко много не
            заработаешь...
            Все это грустно звучало. Тогда я поднялся и через цветочную
            преграду, разделявшую бар и соседний зал, произнес примерно
            следующее: "Сеньоры, - сказал я, - Вы даже представить себе не
            можете, кто находится за этим столиком, скромно попивая текилу "Дон
            Хулио"! - и после некоторой паузы, - Великая Пилар Риоха!"
            И кабальерос разом мужественно ахнули, щелкнули, вставая, каблуками
            и - зааплодировали. Пилар раскланялась, краснея, а мне тихо
            сказала: "Ну, этого  я тебе никогда не забуду. Устроить такое - как
            стыдно"…Но все же, думаю, ей были приятны и аплодисменты, и мои слова.
            Надеюсь,  и впрямь не забудет.
 
                     С кем только не доводилось водить компанию за прожитые в Мексике
                     годы - начиная от послов и губернаторов, включая актеров, танцовщиц,  
                     художников, футболистов,  рестораторов, наркодельцов, торреро, и кончая быками,  
                     выведенными специально для корриды.
            Возможно, много на себя беру,  рассказывая  о своих
            картинах...
            Однако, когда человек прожил десять лет в Новом свете,
            зарабатывая исключительно живописью,
            стоит, наверное, об этом помянуть...
            Честно говоря, по сию пору меня это удивляет,
            но практически все картины были куплены в девяностых годах прошлого века
            людьми самых разных вероисповеданий и национальностей,
            в большинстве своем мексиканцами.  
            Как дивно все сочетается в этой стране!   
            Из обломков языческих ацтекских храмов воздвигнуты католические
            соборы.
            Говорят, что первые обращенные в христианство индейцы молились
            исподволь именно этим останкам своих прежних святынь.
            Да и поныне есть ощущение, что индейские боги
             - дождя, ветра, цветов, заходящего солнца -
            кое-как уживаются с Иисусом, Богородицей и всем сонмом новейших
           святых. В этой стране, клянусь, можно со всем и всяким ужиться!  
           Словом, линда и керида. Красивая Мексика, а теперь и - любимая.  Тем
            более - на расстоянии…
На одной из выставок некий сеньор по имени Анхел купил зараз пять моих картин со странноватыми обнаженными. Через день вновь объявился, и я, помню, напугался,  что он натурально одумался и хочет аннулировать сделку. Однако Анхел заказал написать вирхен Гвадалупу, разбрасывающую розы с  небес.
                                            
Вирхен, то есть девственница, Гвадалупа - наиболее почитаемый в  Мексике чудотворный и вроде бы нерукотворный образ Богородицы. Было дело,  явилась Она монастырскому работнику, ныне святому, Диего, запечатлевшись в тот же миг на его полотняном  плаще. Этому образу, или имахену, посвящено множество исследований.  Иные говорят, что Гвадалупа здесь "aun esta embarazada", то есть - еще беременна Спасителем. Поэтому, естественно, больше сияния именно от живота.

   Мучительное, помню, было занятие вписывать “вирхен” в заданный размер холста, которому  уже отведено место - над притолкой двери в хозяйскую спальню.
   Вообще-то с фигурами, признаться, у меня и без того не все ладно. Будь то человекообразные или животные. К  примеру, долго бился с одной лошадью, не понимая, чего в ней не так, покуда   случайный доброжелатель не указал на существенный анатомический недочет – задние ноги бедной кобылы я упорно изображал антропоморфными, коленками вперед. Хотя, как впоследствии говорили, имелась в этом и своя привлекательность.
   В случае с Гвадалупой пришлось умолить хозяйку ближайшей овощной лавки Берту немножко попозировать, стоя на коленях. Кое-какого сходства, кажется, добился. Однако очень сомневался, устроит ли это сеньора Анхела. Поглядев, он сказал после паузы, что представлял несколько иной образ. Но оговоренную сумму все же уплатил. Уж и не знаю, повесил ли картину при входе в спальню…

            Ценообразование, как ни дико это звучит, существенная часть
            живописного процесса. Но человеку, далекому от рыночных отношений,
            тут крайне трудно определиться. Ну, сколько просить? Сто, к примеру,
            тысячу или сто тысяч? В любом случае рискуешь выглядеть полным
            идиотом. Признаюсь, мой подсчет был примитивен до убогости - по
            количеству трудодней и ликов.

            Наконец, появилась у меня "репрезентанте", то есть агент по торговле
            картинами. Звали ее Виктория Флорес Бердад, что вселяло доверие,
            поскольку могло быть переведено как - "Победоносные Цветы Правды".
            На жизнь она зарабатывала в основном разведением собак породы бассет
            и продажей такосов в небольшом ресторане, а услуги художникам
            оказывала в редко выдававшиеся свободные минуты. Впрочем, весьма
            энергично. Тут же организовала мне выставку на ипподроме, сожалея,
            что лошадей у меня на полотнах - раз, два и обчелся. А вскоре
            пристроила на несколько аукционов, или, если по-тамошнему, субаст.
            Никак не в силах умолчать, что в аукционных каталогах соседствовал  
            с Шагалом, Пикассо,  Дали, не говоря уж о Тамайо и Ботеро...
            Конечно, у них выставлялись на продажу оттиски с литографий под номерами, близкими к
            тысячным. И все же, как ни крути, но под одной обложкой с такими именами…

                Немало было интервью и репортажей с моих выставок - в газетах, на телевидении.
                Помню, одна сеньорита, корреспондент “Эксельсиора” написала нечто в том роде,
                что, мол, в глазах моих ясно читается – готов жизнь положить за идею.
                 На день я задумался  – готов или нет? И за какую такую идею? В итоге пришел к  
                 выводу, что покамест настолько мощной, равноценнной по крайней мере жизни, –
                не знаю.
                Позвонил сеньорите, поблагодарил за публикацию и сказал между прочим, что ну  
                совершенно не согласен отдавать жизнь за идею.
                “Вы меня не так поняли”, – отвечала она, – Я имела в виду идеалы”…
                 Ах идеалы? Это, конечно, другое дело. Размышлять о связи каких-то туманных идеалов
                 с моей жизнью уж и сил не было. Да и девушку не хотелось огорчать.
                 Ну, в конце-то концов надо ради чего-то жизнью жертвовать! Самое мучительное  
                 разобраться, ради чего именно.

В мексиканском моем пути присутствовало, конечно, и нечто хлестаковское. Пожалуй,
яркие литературные образы, подобно речному омуту или небесной черной дыре,  неумолимо затягивают. И  подчас все более входишь в роль..
Однажды меня пригласили в город  Тампико, что на берегу Мексиканского залива, в качестве члена жюри живописного конкурса. Я нагло согласился, но все же был смущен, когда увидел, что два других члена – живые классики современной мексиканской  живописи – Фани Рабель и Филисиано Бехар. Тем не менее решил остаться независимым, и совершенно разошелся с ними во мнении, кого же следует признать победителем.
“Ну, конечно, вас тут большинство, – заметил в итоге, – Выбирайте, кого хотите. Однако Россия вряд ли это одобрит”.

Стена моей квартиры по улице Сочикалко, что означает на языке наутль Цветущую долину, - напоминала временами иконостас.
Известно, что любая живопись обладает определенной энергией. Сам видел, как один сверхчувствительный человек замерял ее с помощью замысловатого прибора, напоминавшего канцелярскую скрепку. Измерил и разъяснил мне суть.
   Мол, изначальная энергия картины это, скажем, только тот внутрений порыв, что вложил художник в процессе работы. Ну, за вычетом энергий самого холста и красок, должен и у них быть какой-то потенциал. А далее следует сплошное сложение. Плюсуются эмоции зрителей – и положительные, и отрицательные. Словом, иной раз создается такое поле - насквозь прошибает! Все приборы зашкаливают. В конце концов неважно Мона ли Лиза перед тобой или черный квадрат – равно млеешь. Порой до слез.
   Тут, конечно, можно усомниться и в измерительном приборе,  и в самом человеке, фамилия которого к тому же весьма нелепая – Убейволка. Однако не могу этого сделать по простой причине, о которой немедля и расскажу.
   За неделю примерно до начала одной из выставок очень я как-то расслабился.
В смысле череды ресторанов, случайных знакомств и прочих увеселений, вплоть до беспамятства. Не знаю, кому как, а мне подобное с рук не сходит.
   Что-то несусветное на бытовом уровне начинает твориться. Начинает, вероятно, в тонких мирах, но с обязательным  проникновением в забубенные наши три измерения. То есть якобы самопроизвольно все крушится.
   Прежде прочего электроприборы. Лампочки хором взрываются. Непременно перегорают холодильник и телевизор. Затем бьется посуда вместе с отдельными плафонами и подкашиваются ножки у стульев. С этим еще возможно свыкнуться. Но когда, чистя зубы, разбил себе до крови нос, понял, что без покаяния не обойтись.
    И вот, лучшего не отыскав, опустился я на колени перед своей же картиной с изображением Богородицы. И так истово молился, обещая исправиться, как никогда прежде, да и вряд ли после. И всех родных помянул и близких, чтобы на них моя скверна не перекинулась. И честно, ото всей души  уверовал тогда в просветленное свое, без всяких эксцессов, будущее.
    Увы-увы, где же та вера? Вот что нынче у себя же вопрошаю.
    Однако тем вечером была гроза, и омылся город от вулканической пыли. А на утро повез я в выставочный зал свою живопись.
    Особенно-то и не надеялся, что купят. Всего пару недель назад убили на предвыборном митинге кандидата в президенты Колоссио, и в стране мгновенно начался кризис. Понятно, не до картин.
    И все же надо было успеть их развесить –  желательно не криво, – прицепив под каждой табличку с ценой и прочими подробностями. Напрягая глазомер, узрел вдруг сидящую в уголке, подобно отечественной просительнице, знакомую сеньору. Не сразу сообразил, что знакомство это одностороннее, по телеэкрану. Явно какая-то очень известная актриса. Кажется, из сериала про плачущих. Но имя ее, благодаря последним моим приключениям вкупе с молитвами, напрочь из головы вышибло.
    Увидев, что замечена, сеньора живо вспорхнула.
    “Не вы ли автор всего этого?” – спросила, озирая такое пространство, что можно было представить себя Творцом вообще – по крайней мере, ближайших окрестностей мира.
    Скромно сознавшись, я пригласил на вечернее открытие.
    “Ах, спасибо, но нет – улетаю!” – махнула она руками.
    Показалось – вот, сейчас, непременно взмоет, но в последний миг притормозила.
    “Очень надеюсь на вашу любезность. Понимаю, просьба чрезмерна, но продайте прямо сейчас эту вирхен перпетуа сокорро – вечную помощницу. Она снилась мне сегодняшней ночью”. –  И указала, естественно, именно на ту, перед которой совсем недавно стоял я на коленях.
     Не надо и рассказывать, насколько был любезен.
     “Я пленена”, – молвила на прощание сеньора, последовав за своим шофером, уносящим невольно заряженное мной произведение.
      Может, не следовало так поспешно уступать.
      Без “вечной помощницы” сразу почувствовал себя сиротливо.
     Даже опустошенно. Словно во время большого отлива, когда обнажается подводный мир, только что видившийся сказочным, и выглядит теперь на удивление уныло.
     Настолько, что, запамятовав вчерашние клятвы, пошел, не откладывая, в ближайший ресторан, через дорогу, к приятелю Мигелю.
      Да так и просидел до самого открытия выставки. Больше на ней ничего не купили.
                                                     
            Бывало, выставки мои открывал российский посол…
            Поставивший уже крест на политической карьере и потому вполне милый
            человек, придававший, конечно, солидности мероприятию.
            Из посольства доставляли новый трехцветный флаг, собиралась русская диаспора, так что  
            выставка неожиданно приобретала чуть ли не официально-государственный статус.
            Не знаю, как теперь, но в девяностые годы  место алебастровых серпа с молотом
            в холле посольского особняка занял Георгий Победоносец – размером метра два  
            на полтора. Единственный покуда материальный дар отчизне от меня…

            Говорят, и поныне существует месть Куатемока - заклятие последнего
            правителя ацтеков
            А суть его в том, что человека, попавшего хоть раз в Мексику,
            непременно влечет туда вновь и вновь...

            Не уверен, можно ли называть это местью.
            Скорее, все же - дар.
            Когда человек отсидит  лет десять в тюрьме, и она, говорят, становится  
            буквально домом родным.
            Чего уж говорить о такой чудесной стране как Мексика?
            Она приветлива.
            В ней быстро осваиваешься со всем для тебя новым,
            включая испанский язык, который,
            по мнению Габриеля Гарсиа Маркеса,
            именно в Мексике изо всех испаноговорящих стран –
            наиболее красив и
            благозвучен.
            За день пути на автомобиле из столицы,
            расположенной в громадной
            горной котловине на высоте примерно двух с половиной тысяч метров
            над уровнем моря,
            как раз оказываешься именно на этом уровне.
            Точнее, на любом из трех возможных.
            В одну сторону -  побережье Тихого океана.
            В другую - Мексиканский залив
            В третью, самую привлекательную, - Карибское море.

    Остров
        Острова притягивают.Тайна витает над ними. Сокровища мерещатся под каждым островным валуном. Есть даже, как известно, понятие - островная культура. Имеется в виду, что островитяне всегда немножко набекрень, отличаются от жителей материков. Пожалуй, у них некий "комплекс
Робинзона" - все хотят устроить на свой манер.
       Признаться, я давно ощущал себя островитянином. Остров Ласточек - вот куда меня тянуло долгие годы! Священный остров древних майя - Ах-Кусамиль-Петен!

  Что можно делать на острове в Карибском море? Ну, занятий, конечно, множество. Что касается меня, в основном ловил лангуст, обтрясал кокосовые пальмы и писал картины.
Остров - семьдесят километров на двадцать - тишайший. Особенно, когда повсеместно вырубалось электричество, что на испанском звучит неизбывно притягательно – “апагонтоталь.
  Самые тяжелые преступления - кражи велосипедов. За что полагалась смертная казнь. Впрочем, на острове вообще никто не умирал. За все прожитое там время - только три коровы, которых завез еще Христофор Колумб.

                                
Не знаю, есть ли что-либо увлекательней рисования на берегу Карибского моря. За всю жизнь не написал столько пастелей, сколько за два года на острове Косумель.                                    
Все этюды вымачивались в соленейших карибских водах - такова была техника письма. Пастель глубоко проникала в бумагу, а затем по просохнувшему листу ложилась вновь как-то особенно убедительно. Во всяком случае, мне так  казалось. К тому же в хмурые дни сезона дождей  
эти пастели хорошо шли под пиво…
   Кстати, на испанском “пастель” – просто пирожное.
Были, конечно, и некоторые издержки - несколько рисунков безвозвратно сгинули в морской пучине. Увы, не доглядел, отвлекшись на купальщиц. Так что немногие вернулись со мной в Москву.
В этих субтропически-карибских широтах угас для меня двадцатый век. Рассвет двадцать первого встречал  в гамаке на берегу моря. Солнце взошло в легкой облачности и, как показалось, не совсем на востоке, но значительно южнее.                           
"Да, наверное, так и должно вести себя первое солнце нового тысячелетия. Теперь в нем больше свободы", - оптимистично думал,  не сознавая, что вскоре каждый восход  наитеснейше  для меня увяжется с российскими просторами, где со времен Киевской Руси никакой неги да мечтаний в гамаках не предусмотрено самой природой и государственным устройством.

Бывало живописал  после изрядной порции "маргариты" или, скорее, чистой текилы "Куэрво".   
                  Хотя, возможно, многие домики-чосы на Косумкли и в самом деле чуть набекрень. То
                  ли так их замыслили, то ли пострадали от свирепых карибских
                  ураганов.
   К одному урагану, приближавшемуся от берегов Гондураса, загодя готовился весь остров. Закрывали окна фанерными щитами, запасали питьевую воду и кое-какую еду, включая ту же текилу. Однако, к моему разочарованию, ураган вдруг свернул к полуострову и затих на побережье.  Так и не состоялось обещанного светопреставления, а хотелось поприсутствовать. Видел лишь следы прошедших ранее. И это впечатляло - начиная от огромных выкорчеванных деревьев и кончая брошенными на сушу кораблями…

     Часто происходит так, что, занимаясь живописью, думаешь о литературе... И наоборот, сидя за письменным столом, помышляешь о живописи... Возможно, это подсознательное желание увильнуть и от того, и от другого, предавшись вволю какому-нибудь бессмысленному загулу, после которого неминуемо вновь обратиться к творчеству, как форме замаливания грехов.
Впрочем, в карибских благословенных широтах все хорошо - и писать, и рисовать, и выпивать... Да и грехи  не так уж  тяжки. Смертных, похоже, вовсе нету. Заманчивей прочего совсем ничего не делать, что, конечно, самое гармоничное для любого благословенного места. А в небесах, если приглядеться, кто-то пролетает. Да кроме ангелов в таких местах и летать-то некому...         
Ангелов в разных обличьях, включая архангелов, набралось у меня немало Зимний, осенний, летний, застольный… Да это еще далеко не все. Затерялась фотография большой картины "Падшие ангелы", а некоторых, вроде "Семейства ангелов", просто не успел сфотографировать. Но замысла такой "ангельской" серии у меня не было. Похоже, сами слетались на кисть, отображаясь затем на холсте, - с них вполне станется…

На острове, помимо картинок, сочинилась повесть "Прыжок назад". Кое-что в ней - чистая правда. Например, садовник Эмилиано. Сорок девятым он, конечно, не был, а просто ухаживал за домом, в котором я тогда жил. Выпивали мы с ним не раз, попутно изучая язык майя. Но однажды особенно набрались, и я повез его, усадив в трицикло, по островным ресторанам. Эмилиано еще мог смущаться, полагая, что его, как слишком явного представителя индейцев, никуда не пустят. Все же мы побывали чуть ли не во всех островных заведениях, на чем я особенно настаивал,  подразумевая борьбу с гипотетической дискриминацией. После чего уж и не помнил, кто кого и куда вез ...                   
Но на этом острове все заканчивается благополучно. Было дело, "намаргаритившись", сверзился с велосипеда, а очнулся у себя в  постели с бережно перевязанным коленом. Так скромно служит тамошняя полиция…
Проснувшись на восходе и глядя, как раскрывают орхидеи лепестки, едва их коснутся солнечные лучи, я осознал…
   К  счастью, ни шиша не осознал! Но ощущал себя песочными часами, которые уже следовало бы поставить с головы на ноги. Или наоборот? "Интересно, прожитое  время уже пустое? - думал, присматриваясь к верхней сиротеющей чашечке. - Что в нем сохраняется? Скорее всего, - и то без смысла - только звуки изреченных слов"…
   Как-то зашел ко мне сосед по острову – угрюмый нормандский француз, зарабатывавший на жизнь починкой электроприборов и компьютеров. Во Франции преподавал в университете.
   Какими бурными ветрами занесло его на Косумель, неизвестно. Возможно, это ураганы судьбы собирают здесь на время людей со всего мира.
   “Знаешь ли, – признался сосед, – Вчера всерьез надумал повеситься. Уже стул взгромоздил на стол. Как вдруг, ни с того, ни с сего, вспомнил твои картинки. Какое-то, право, наваждение. Вот еще раз решил поглядеть. Сам не пойму, чего ради”…  
   Поглядел-поглядел. И мы пошли купаться.
Господи, как хорошо, даже с глубочайшего похмелья, нырнуть в нежные
            карибские воды.
            Бывало очнешься на рассвете в плачевном  состоянии, но точно знаешь,
            что спасение близко. Не подкачивая шин, кое-как колеся, достигаешь
            берега.
            Солнце только восходит за спиной. Пляж в тени отеля. А пожилой
            гринго уже искупался и сидит на причале, разглядывая рыбок в
            прозрачной воде.
            Ему хочется разделить со мной восторг от этого мира. С трудом, но
            понимаю - только что он увидел на дне старинную пиратскую пушку. И
            буквально умоляет, чтобы я тоже на нее поглядел.
            Конечно, я хорошо знаю эту пушку! Именно такие, наряду с деревянными
            остовами кораблей, нарочно затапливают для развлечения туристов.
            А где-то на фасаде отеля прицеплена бронзовая доска,
            напоминающая, что в этих самых водах купалась сеньора Жаклин
            Кеннеди. Правда, мы с ней разминулись лет на тридцать…
            Однако и это прекрасно. Похмелье незаметно уходит. Тем более, что
            открылся уже прибрежный ресторан, где можно начать с легкого пива "Корона",
            усилить эффект "маргаритой" и окончательно умиротвориться
            текилой или виски.
             Хотя текила и виски лучше идут зимой, которую, правда, на
            острове Косумель очень сложно с непривычки отличить от лета. И все
            же летом предпочтительней джин со льдом и тоником. А виски-то или
            текилу кто же пьет со льдом? Только  "а ля дереччо" - то есть  
            "впрямую", чистые...
            И наступает покой! Ничего уже не дрожит и не колышится, как и само
            море. Полный штиль там и сям. Так можно провести время до полудня,
            до обеда, до заката. Или остаться тут на ночь? Да можно и на всю
            жизнь...
            Почему бы и нет?
            Только лишь какое-то смутное, возможно, вообще надуманное, призвание
            влечет неведомо куда. Сначала к велосипеду, потом домой, а потом и
            домой  - за море, за океан, куда и лететь-то глупо, почти сутки.
            Ах, теперь остается вспоминать пиратскую пушку на дне,
            субтропический  рассвет над морем и блаженство, даже с глубокого
            похмелья...
            Зато недавно нашел в Интернете, сам себе не веря, островную
            радиостанцию "Эль Соль". Слушаю ее, узнаю тамошние новости и гляжу с
            высоты птичьего полета программы "Земля" на дом, где прожил два
            года. Довольно легко представить, что ты ласточка, - "голондрина", если
            по-испански. Такое веселое, порхающее слово...
            Жалко только, что дом почти закрыт облаком. Так, виднеется краешек.
            Надеюсь, на новых спутниковых снимках будет безоблачно над островом
            Косумель.
            Ах-Кусамиль-Петен, как называли его древние майя, - остров  Ласточек…
            Где во дворике дома произрастает сама Сейба - священное дерево индейцев.  
            Под его кроной хочется щебетать по-птичьи - пророчески, но беззаботно,
            ничуть не беспокоясь о завтрашнем дне
             Я уже бойко говорил на испанском, забывая русский, и однажды
            понял, что фамилия моя, если отсечь немногое лишнее, состоит из двух
            примечательных слов - "ОРО" и "ФЕ". То есть - "золото" и "вера". А
            вместе - золотая вера. Над этим стоило бы призадуматься. Но на
            острове в Карибском море ничего не хочется - лень. И без всего легко
            обходишься, как без шапки и ботинок.
            А вера-то, тем более золотая, должна постоянно работать - выживать и
            совершенствоваться. Иначе непременно атавистически увянет.
            Из этих невнятных соображений я и решил заканчивать третью жизнь там,
            где ее начинал и где без веры никак не прожить.
             Словом, в России.
             Зачтется, надеюсь, в дальнейших воплощениях…
             Честно сказать, и не думал никогда завершать дни в раю, пусть даже  карибском.
             Всегда полагал, что разумнее приберечь параисо для загробного будущего...
             Впрочем,  сейчас не уверен.



В Мексике написал огромное количество картин. Точно и не скажу, но сотен пять, пожалуй, – пейзажи, натюрморты, библейские сюжеты. Они разъехались по миру, в десяток, наверное, стран.
     По заказам сделал не менее дюжины "Тайных вечерь", немало "Входов в Иерусалим" и "Умножения хлебов", а также с полсотни, прости Господи за вульгарное исчисление, Богородиц.
Надеюсь, эти изображения висят на чьих-то стенах и обогревают, хочется верить, чьи-то сердца.
 За десять мексиканских лет состоялось около тридцати персональных моих выставок.
 В Москве же по возвращении выставлялся единожды - в допожарном еще Манеже.


Говорят, когда Дух Господний витал над просторами будущей  России, вдруг вымолвил крепкое слово и тут же загрустил надолго, не понимая, откуда - и то, и другая.
 Если призадуматься, Россия - типичный остров. Очень таинственный остров. Остров сокровищ, где можно встретить лилипутов и великанов, миклухо-маклаев и людоедов с ногой Кука в зубах.
Только здесь можно понять, ради чего стоит жертвовать жизнью.
                Ради смерти.
                Не в ницшеанском, а в буддистском смысле.
                То есть – ради новой жизни.
                Но об этом другой рассказ.
                Не  живописный, а словесный.

Пожалуй, все мы Божьи слова, начиная с первого - Адама. А ведь известно, истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении какого-либо слова или выражения, но в соразмерности и сообразности, кои, вероятно, и поддерживаются в этом мире Господними заповедями.

БОЖЕ, ТОЛЬКО СЛОВО ВЛАСТНО НАД ВРЕМЕНЕМ, БЫЛО ОНО В САМОМ
НАЧАЛЕ. И БУДЕТ, МОЖЕТ, ЕДВА РАЗЛИЧИМОЕ, В САМОМ КОНЦЕ.
БОЖЕ, ЕСЛИ  ЕСТЬ СЛОВО, КОТОРОЕ ИМЕННО Я ДОЛЖЕН ВЫСКАЗАТЬ В  
ЭТОЙ  ЖИЗНИ,  ДАЙ МНЕ СИЛ УСЛЫШАТЬ ЕГО, ПРОИЗНЕСТИ И - ЗАПИСАТЬ!
ИМЕННО В ТАКОЙ, КОНЕЧНО, ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТИ…