К Н И Г И, КАРТИНЫ, РИСУНКИ, ИЛЛЮСТРАЦИИ, ФОТОГРАФИИ
Александр ДОРОФЕЕВ - проза и живопись  
 
  История13а 29.03.2024 14:15 (UTC)
   
 

Отрывок из "Летописи вечной мерзлоты" -

История одного сарая
У дяди Сашко неожиданно разрослось домашнее хозяйство – куры, утки, гуси, кабанчик, лошадь, коза с козлом и корова с телёнком, не считая кроликов, морской свинки, белки, кошки и приблудных собак, принадлежавших лично Вадику.
-Сынок, у нас вроде не было гусей, - говорил изумлённый дядя Сашко, - Да и козла с кабанчиком. Помню кур и уток, но не в таком поголовье. А телёнок?! Когда она успела-то, наша Груня, если во дворе пасётся?
Вадик только плечами пожимал.
-Не знаю, папочка, что и сказать. Сами приходят. Похоже, у нас место такое, где всякой твари особенно хорошо. Не гнать же!
Как-то, запоздно вернувшись с работы, дядя Сашко остолбенел – его милая лошадка Нелли, названная так в честь первой возлюбленной, обзавелась ни с того, ни с сего широкими лопатистыми рогами. «Ну, Вадик! - думал он, подбегая. – Ответишь за такие шуточки!» Протянул Нелли кусок сахара, и только тогда понял, как обознался в сумерках. К руке его склонил тяжёлую голову сохатый, жвачная скотина оленьего племени, словом – могучий лось, который одним ударом передней ноги может сокрушить дерево или вышибить последние мозги. Впрочем, лось бережно верхней губой подхватил сахар, поклонился и, отойдя к изгороди, улёгся со вздохом, будто на постоялом дворе.
Такое бывало, лоси ненадолго забредали в наш городишко – осмотреться, чего тут хорошего, и отваливали к себе в лес. «Пускай отдохнёт, - смягчился дядя Сашко. – А к утру отчалит. Только бы забор не повалил…»
Но лось и не думал отчаливать, бросил, так сказать, якорь во дворе среди кур, гусей и прочей живности. Наладил дружеские отношения с Нелли, терпимые с Груней, и разрешал Вадику посидеть на своих рогах, как в кресле, особенно когда тот делал уроки.
-Из цирка что ли? – спрашивал дядя Сашко зоолога Волкодава.
-Не обязательно, - покачал он головой, значительно и эдак обречённо. – Думаю, ваш лось прямёхонько из леса. Сейчас, понимаете ли, кризис окружающей среды. Озоновые дыры, парниковый эффект, магнитные бури. Солнце пошаливает протуберанцами. Океанские течения завихряются. Трясёт повсюду. Даже у нас в городишке месячные осадки превышают годовые. В природе такое происходит, что всего можно ожидать.
Дядя Сашко вроде бы понял и не слишком удивился, заметив пару барсуков, копавших под крыльцом временную нору, но когда во дворе появилась мирная улыбчивая лиса, семейство скромнейших енотов, полоскавших хомяка в корыте, и волк, вошедший в калитку на задних лапах, - это всё-таки было неожиданностью. Откуда ни возьмись, возник бродячий цыган с медведем. Цыгана удалось-таки выпереть, но медведь - ни в какую! – заупрямился и остался. К тому же пошли, как в зоопарк, соседи, близкие и дальние, со всего городка, и Вадик, забросив школу, водил экскурсии.
-Не ты ли подманиваешь? – строго спросил дядя Сашко, держа руку, как ковбой, на широком ремне.- Может, и деньги берёшь?
-Помилуй, папочка! О чём ты?! С енотов что ли?! – воскликнул Вадик. – У меня своих забот по горло - хомяк чихает, а сверчок, наоборот, - молчок, не стрекочет. Ну, если честно, беру по рублю с головы, на корм и лекарства. Иначе все подохнут!
Во дворе стало нестерпимо – тесно, бестолково, безалаберно и шумно, как на восточном базаре или в караван-сарае.
«Вот именно, - подумал дядя Сашко. – Нужен сарайчик. То есть сараище. Большой, чтобы порядок, чтобы все в стойлах, в конурах и по полочкам, как слоники на этажерке! Курятнико-волчатнико-лосятнико-конюшник. Словом – зверинец, вроде уголка Дурова». Он хотел срубить осиновый. Ему нравилось это трепетное, подрагивающее, будто с похмелья, дерево. Известно, что, вырезав треугольник осиновой коры, легко заговорить лихорадку и зубы. Если поспать на осиновом полене, уходит головная боль и ножные судороги. И непременно вокруг такого сарая вырастут подосиновики, которые по осени радуют сердце, - было пусто, и вдруг - гриб, выпучился, как подарок.
Он запряг Нелли, и с навострённым топором, приятно возбуждённый, будто охотник или рыболов, заранее знающий добычливое место, отправился в осиновую рощу, которую приметил неподалёку от городка, но по дороге – случайно ли? - разговорился с тётей Мусей.
-Да что вы?! – всполошилась она. – Сарай из горькой осины!? Как это в голову взбрело? Осина проклятое дерево. На ней Иуда удавился, с тех пор и лист дрожит, а под корою кровь!
Дядя Сашко всю жизнь искренне любил осину, однако с детства безотчётно ненавидел Иуду, от одного имени трясло. И вот внезапное столкновение любви и ненависти, как двух атмосферных фронтов, породило бурю чувств, смятение, когда земля перестаёт быть прочной, всё зыбко, колеблемо, и нет уже ни в чём покойной уверенности. Словом, он растерялся, как мальчик, заплутавший в глухомани, и это ясно отразилось на лице.
Тёте Мусе захотелось погладить его по голове, поцеловать в лоб или щёку.
-Да разве свет клином на осине сошёлся?! Толку от неё – кол на упыря. Прямо сейчас покажу настоящее дерево, специально для вашего сарая, - успокаивала, забираясь на повозку. – Есть участок в чаще, который никто, кроме меня, не знает, - трогай!
Дядя Сашко так стегнул Нелли, будто позабыл, что она носит имя первой возлюбленной. Ехали они долго по едва заметной лесной дороге, сузившейся в тропу и, наконец, вовсе пропавшей. Среди деревьев глянуло неизвестное, словно позолоченное, озеро.
-Реликтовое, - тихо сказала тётя Муся, точно камешек во рту перекатила, - Остаток древнего моря. Могут быть ихтиозавры. Здесь, кстати, Колодезников воду набирает.
Дядя Сашко помалкивал. Буря ещё не унялась, и он старался не выпустить её наружу. Только бедной Нелли, разумно тормозившей перед буреломными завалами, доставалось вожжами, как никогда прежде. Они обогнули подошву высокого холма из семейства сопок и оказались среди стройных корабельных лиственниц, стоявших плотными рядами, будто посадки. Тут было свежо и оглушительно тихо. Как говорят, поле слышит, а лес видит. Действительно, казалось, лиственницы поглядывают на них изумлённо, чуть свысока.
-Божий лес, - изрекла тётя Муся. – Заповедный! Такой, что в небо дыра. Не лиственницы, а лествицы – зовут на небеса подняться.
-Хорош лесок! – ожил и дядя Сашко. – Строевой, голенастый! Эх, топор по нему плачет!
Тётя Муся взглянула так, что сызнова Иуда припомнился.
-Бросьте свои топорные замашки! Будете валить каждое дерево нежно, с жалостью и покаянием, без этой лесорубной дикости, когда щепки летят! - говорила жёстко, как беломорский боцман, под началом которого служил дядя Сашко, - Тогда и сарай выйдет хорош, и скотина не будет уже такой скотиной, как прежде, а начнёт в любви плодиться и умножаться. Да соберите все лиственничные метёлочки – лучшего корма нет! Хоть завтра начинайте, только сперва почините мне крыльцо.
У дяди Сашко поплыли перед глазами рваные грозовые облака, голова омрачилась туманом, и упало, видно, атмосферное давление, – терпеть не мог, когда задевали его ремесло, укоряли щепками и дикостью. За лес, конечно, спасибо, крыльцо-то он, понятно, выправит, но помыкать и командовать – это дудки! - не позволит.
На обратном пути, неподалёку от озера, и в самом деле поднялся туман, укрывая пеленою кусты малины и ежевики. Лошадка Нелли, однако, не сбивалась ни с дороги, ни с ровного, будто балетного, шага. Глядя на её округлый отуманенный круп, дядя Сашко вспомнил свою первую в жизни любовь, случившуюся после развода с матерью Вадика.
Он лечил тогда на грязях острый лесоповальный радикулит. А Нелли занималась с «корешками», как называли всех радикулитчиков, оздоровительной гимнастикой, то есть показывала такие движения и позы, от которых любой позвоночник обмирал, а затем напрягался, припоминая, что он, как никак, - столб. Нелли была молодой, но уже очень грустной балериной на пенсии. И может, именно потому настолько чувствительной, что никому не позволяла к себе прикасаться. «Корешок, - предупреждала. – Гуляем рядом, но без рук!» Но однажды споткнулась, едва не залетев в придорожную канаву. Дядя Сашко успел подхватить, ладони их сцепились влажно, и Нелли, закатив глаза, трепеща, как лист осины, вскинула балетно-высоко левую ножку, да так и замерла, дыша прерывисто и шумно. Дядя Сашко ничего не понял, поскольку сроду не гулял с балеринами. Настолько растерялся, перепугался, что тут же лишился радикулита, - в обмен на первую любовь. «Вот, корешок, - сказала Нелли, когда они вылезали, отряхиваясь, из канавы. - Поэтому в театре я могла танцевать только сольные партии». Дядя Сашко глубоко вздохнул, тоскуя о грязях, о радикулите и вообще о балете.
А тётя Муся всё толковала о лиственницах:
- Исключительная! Лишь здесь и растёт! Редчайшей породы «Эспириту де амор»! Реликтовая!
-Что такое – реликтовая? – угрюмо спросил дядя Сашко.
-Ну, сохранившаяся с древних эпох. Пережиток. Росла ещё при царе Горохе, а, возможно, и при Адаме с Евой, - пояснила тётя Муся.- Словом, в допотопные времена. Слыхали о великом наводнении?
Дядя Сашко пролистал мысленно учебник истории, по которому занимался Вадик, но впустую – революции, крестьянские восстания, перевороты, войны, пятилетки, паровоз Ползунова, радио Попова, и никаких наводнений.
-Дело давнее и тёмное! – махнула рукой тётя Муся. – Говорю, при царе Горохе было.
Однако и царя Гороха, как ни силился, не мог припомнить дядя Сашко. То ли до Ивана Грозного, то ли после Петра Великого? Чёрт его знает, чем он прославился? Татар что ли побил?
Туман тем временем так сгустился, что Нелли едва виднелась, и даже Муся, сидевшая на повозке, казалась призраком. Впрочем, тёплым, как парное молоко, призраком. Этот чёртов лешачий туман с озера обвораживал, сближал, будто одно на двоих одеяло, и дядя Сашко вдруг сообразил, что рядом с ним, хоть и не балерина, но явно женщина, пригожая во мгле. Хотелось подержать за руку – не закатятся ли глаза, не задрожит ли? Но ведь может и в глаз закатить!
-Так, когда этот, как его, царь Горох что ли, правил? – голос его в тумане невольно подрагивал и прерывался, будто внезапно озябший.
Долго не было ответа. И он решил, что Муся задремала, когда услыхал точно такую же прерывистую, зыбкую речь, совсем не типичную для тёти.
-Царь? Горох? Да как сказать? Примерно за пятьдесят веков до, до - до нашей с вами встречи. Очень, пожалуй, древний Горох. Сведений мало, поскольку, думаю, все документы сгинули в потопе, как, впрочем, и сам царь Горох. Известно только, что прожил 580 лет. И за шестьсот, уверена, шагнул бы, кабы не наводнение! – взбодрилась тётя Муся, - Представьте, сколько родни и потомков!
Дядя Сашко, прикинув в уме, нежданно живо представил, что и он-то сам, простой с виду лесоруб, запросто может оказаться прямым потомком царя Гороха. Почему бы и нет?
-Увы, - вздохнула Муся, коснувшись пальцами его щеки. – Все-все-все потонули. Кроме одного семейства, с которым и вы, и я имеем некоторую связь.
-Му-у-ся! – неловко попробовал обнять в тумане, теряя равновесие и промахиваясь.
-Му-у-у, - отозвался знакомый голос Груни.
Нелли остановилась у дома, и подошёл Вадик с хомяком на голове, с белкой на плече, окружённый собаками, козами, свиньями, волками и прочими, едва обозначенными, существами.
-Всё это странно, - сказала тётя Муся, слезая с повозки. – Какие-то знаки! Туман, туман, туман. – И она растворилась в нём, как маленький кусочек сахара в парном молоке, без следа.
-Пусто в кармане и даль в тумане, - грустно пошутил дядя Сашко.
«Да была ли вообще поездка в лес? - задумался, разнуздывая лошадь, - Позолоченное озеро, сопка, допотопные лиственницы. Царь Горох, Муся, и неясно откуда всплывшее смутное чувство, вроде щенячьей нежности. Какая-то, ей Богу, заморочка. Бредни – от вернувшегося, возможно, радикулита. Всё марево, а правда в том, что Нелли устала и хочет овса!» Погладил её по голове и дал сахару, извиняясь за напрасные вожжи. Нелли мудрая лошадь, в отличие от одноимённой возлюбленной, - понимала и прощала.
Отругав как обычно, на ночь, Вадика, чтобы совесть у него бодрствовала, дядя Сашко лёг спать вполне умиротворённым, без отчётливых мыслей о будущем. Но и во сне каменной стеною поднялся туман, из которого сыпались невидимым градом ветхие слова, судя по всему царя Гороха. Странно, что этот Горох был в курсе всех планов, даже едва намеченных. «Строй сарай плавучим, - поучал, - По образу корабля. А тётю Мусю, если возжелал, так слушайся во всём, и подчиняйся, как юнга боцману! Запомни цифры – пять, восемь, ноль! Они тебе и для сарая, и для спасения – и дни в них, и недели. Вставай, бессмысленный, немедля и запиши, не то забудешь!» – Да так громоподобно гаркнул древний Горох, что дядя Сашко подскочил, будто в кубрике по тревоге, и начертал карандашом прямо на стене у изголовья – 580, а вслед за тем, как после тяжкой вахты, заснул мертвецки.
Туман и утром не развеялся, но явно повеселел. Возникла опаловая полупрозрачность. Сквозило, просвечивало, точно в дымчатом горном хрустале. Посверкивали цветные искры и радужные стрелочки.
Пробудившись, дядя Сашко сразу уткнулся взглядом в корявые цифры на стене, и долго не понимал, откуда. Хотел было привлечь уже Вадика за шкирку, но посмотрел в окно и вспомнил. Сперва о Мусе, затем об остальном. Взял свой любимый химический карандаш и начал считать на листочке – множить да складывать. Выходило не густо – всего два числа. Сорок и тринадцать. А чего они означали, дядя Сашко не улавливал. «Сорок-сорок тараторок да тринадцать цокотух!» - крепко застряло в голове, вытеснив всю арифметику. Следовало бы ещё разделить, вычесть, а может, и в квадрат возвести, но прямо из-под руки исчез карандаш, то есть сию секунду был и – нету! Обыскал в комнате все щели и уголки - напрасно. Тогда, чтобы отвлечься и проветриться, собрался к Мусе – чинить крыльцо. Но думы о карандаше не оставляли – может, проглотил невзначай? Или сунул излишне глубоко в ухо? Он сбился с дороги и заплутал в переулках, отыскивая дом. «Что за чёртово помрачение! Будто бес под локоток держит!» - размышлял, всходя на высокое крыльцо. И тут же доска мягко хрустнула, просто чпокнула, как гриб-дождевик. «Совсем сгнила», - успел отметить дядя Сашко, срываясь в пыльные, затхлые сумерки.
Когда тётя Муся открыла дверь, то увидела одну голову, торчавшую из пролома, - причёсанную и сильно взбрызнутую одеколоном, запах которого смягчал толстый слой паутины.
-С утра у ваших ног, - произнесла голова, и, чуя, что слова чужие, покраснела.
-Вылезайте уже, - улыбнулась Муся. – Впрочем, можете поселиться, когда почините. У меня никто не живёт под крыльцом. – Так бегло это выговорила, что послышалось – «под крылом». Сердце дяди Сашко как-то вздулось, если такое бывает, расперев грудь, - настолько захотелось к Мусе под крыло. Он присел, собирая на ощупь инструменты, и еле отдышался.
Пока правил крыльцо, Муся занимала рассказами о знакомых и незнакомых, о делах всемирных и городских.
-Кстати, не за горами сезон дождей, наш месячный ливень! Успеете построить сарай всего за сорок дней?
Засквозило в тумане, и будто бы мелькнул молниеподобный зигзаг, - дядя Сашко выронил молоток.
-Сорок?! – промычал косноязычно, поскольку удерживал губами дюжину гвоздей, торчавших врозь, как клыки оборотня, – А тринадцать?
-Чёртова дюжина, - бросила Муся, убегая в дом по ещё не прибитым, шатким ступеням.
И тут же заново воткнулись меж разумных мыслей «сорок тараторок да тринадцать цокотух», глубоко, будто карандаш в ухо. «Неужто, вредная химическая реакция?» - опечалился дядя Сашко.
Хорошо, что Муся вернулась быстро, и со всем этим покончила, протянув небольшой конвертик с изображением двух пухлых сердец в обнимку.
-Там точные размеры. Безупречные пропорции для сарая! Идите сейчас же, берите отпуск на засеке, или где там его дают, - и за работу! Ступени сама приколочу, – и довольно грубо вытолкала дядю Сашко на улицу.
Впрочем, он не обиделся, не вспомнил боцмана, а шёл с лёгкой душой, поглаживая конвертик в кармане, позабыв даже о неприятностях с карандашом.
Дома его встретил новый странный зверь, похожий на белку, но дико-фиолетового, переходящего в пурпур, субтропического цвета.
-Извини, папочка, - протянул Вадик четвертинку измочаленного химического карандаша. – Это всё, что удалось спасти! Боюсь, она спятила!
Белка обиженно сверкала глазами, стрекотала, как швейная машинка, и яростно топорщила хвост.
-Верни ей карандаш, - посоветовал дядя Сашко, радуясь, что не сам проглотил, - Вероятно, там нужные для организма витамины. А потом отведи к тёте Мусе – пусть обследует с точки зрения ветеринара.
Он сел за стол, понюхал и послушал конвертик – показалось, сердца стучат, - и, наконец, вскрыл. На клетчатом листочке нарисован какой-то трёхэтажный сундук с размерами в локтях. Конечно, ожидал большего – не сухих цифр, а любострастных, чувственных слов и обещаний. Однако замерил свой локоть, перевёл всё в метры, и глазам не поверил, - получалось, что сарай должен быть не меньше атомного ледокола. Даже местная городская управа далеко не дотягивала до таких величин. Подсчитал заново. Всего набиралось 580 локтей, жутко знакомое число, связанное крепко-накрепко с царём Горохом. А если в метрах, 464 – четыре сотни в длину, сорок в ширину и двадцать четыре в высоту. Короче - дворец съездов! «То ли локоть у меня долгий, не типичный, но, так или иначе, этакое немыслимо. Да и лиственницы не хватит. Прости, Муся! – хотел уже выбросить листочек, как вдруг осенило сторонней мудростью. – Суть в истинном соотношении, - не человек для размеров, а размеры для человека!» Дядя Сашко кивнул, вспомнив обувной магазин, где сапоги, исключительно сорокового с половиной, редко кому приходились впору, - либо газеты набивать, либо в растяжку, - и живо убавил габариты сундука в десять раз. Вышло, в общем, складно по длине и ширине, но высоты явно не хватало на три этажа. А всякое увеличение нарушало, конечно, Мусины пропорции.
-Эй, сынок! – крикнул дядя Сашко. – Иди-ка сюда, сынок! С арифмометром иди, и с логарифмической линейкой.
Вникнув в задачу о соразмерности, Вадик забрел, похоже, с какого-то чёрного хода, и решил её на удивление быстро, ловко и убедительно.
-Гляди-ка, папочка, цифры над кроватью! Это ключ! Пять на восемьдесят – четыреста, и пятью восемь – сорок. Вот наши законные числа! Теперь делим их на восемь, и получаем искомые длину и ширину сарая – пятьдесят на пять. А высота пока гуляет. Любой высоте как бы наплевать на то, что ниже. Очень самостоятельная. Но разделим её на пять, которые есть в ключе, и встанет, как миленькая, на своё место – четыре восемьдесят, то есть как раз на три этажа. Первый – метра хватит - для тех, кто на четвереньках. Второй, двухметровый, - парнокопытным. А уж третий – для двуногих и крылатых. Полная соразмерность!
«Почему у него трояк по математике? – с горечью подумал дядя Сашко. – Кругом несправедливость! Какой, мол, отличник из сына лесоруба?! А он, глядите-ка, соображает похлеще арифмометра!»
-Молодец, сынок! А знаешь ли ты что-нибудь про царя Гороха?
-А как же! – отвечал без запинки Вадик. – Горох – царь Абиссинский из династии Бобовых. Его отец – Боба Королевич – завоевал всю Африку и Азию. А наш городской голова – его прямой потомок…
-Вот и соврал! – перебил дядя Сашко. – Все потомки потонули!
Вадик заморгал, чуть сбившись, однако выправился.
-Все потонули? Верно! А наш выплыл. Единственный.
В это, честно говоря, легко было поверить, если знать городского голову Радищева.
Когда наступал сезон дождей, и хлестало ровно тридцать дней, будто из прорехи от Тунгусского метеорита, - такой яростный, свирепый, космического происхождения был ливень – Радищев плавал на работу кролем по улице Клары Цеткин, до центральной площади, мимо памятника с протянутой рукой, прямо в двери городской управы. Выходил из воды уже на ступенях полузатопленной лестницы, ведущей на второй этаж. Здесь, покуда вытирался и одевался, проводил короткую летучку с подчинёнными, и только потом поднимался в кабинет.
Еще в начале своего правления он приказал заасфальтировать все канализационные люки и водосточные отверстия. Эти зарешётчатые тюремные окна вглубь земли повергали его в безотчётную тоску – чудились вздохи, виделись сквозь железные прутья руки и лица. Пожалуй, какая-то тяжёлая наследственность не давала покоя. Он страдал тьеррафобией, то есть боялся голой, живой земли, казавшейся ему досадной грязью, и повсюду закатывал её асфальтом или бетоном. Лесные тропинки были плотно забиты щебнем. Подбирался Радищев и к обширной глубокой котловине, неподалёку от городка, оставшейся, судя по всему, от падения крупного небесного тела. Намеревался залить цементом и устроить парк с аттракционами. Уже начали вырубать лес, воздвигли огромное колесо обозрения и длинную горку в виде дракона, для катания на попе, после чего котловина исчезла, будто нарочно спряталась,– дороги к ней обрывались в лесу, и даже с вертолёта не удавалось обнаружить. Бродячая котловина – так её называли. «Укатилась колесом! – посмеивались в городе. – Вместе с обозрением и капиталовложением!» Однако городок наш был в полной власти головы Радищева, и смахивал на бассейн, который вот-вот наполнят до краёв. Дождевая вода металась по улицам, не находя выхода, образуя стремнины, водовороты и водопады, отдыхая на площадях и в тихих двориках. Месяц в году, пополняясь ежедневными ливнями, затопляла так основательно, что только лодки и спасали. «Вторая Венеция, - мрачно шутили горожане, когда их развозил по домам лодочник Разин. – Пора уж тебе гондолу с шестом!»
Впрочем, на тридцать первый день ливни обрывались, будто их скосили, серпом срезали, и вода не то чтобы начинала медленно сходить, а исчезала вдруг, так резво и проворно, как это возможно только в стиральной машине со скоростным отсосом. О Венеции и гондолах забывали на следующее утро, ровно на год, до нового сезона дождей.
Перед началом ливней обязательно наступала неделя туманов. Но теперь они пришли загодя, и не только, как говорится, стояли, а лежали, висели, сидели. Ползали и даже ходили-бродили. Разные туманы - по цвету, густоте и ухваткам. То розовые, то бирюзовые, то грязновато-серые, то клубятся и шепчут, то застят и плутуют. Что ни день, так какой-нибудь новый, будто со всего мира собрались на съезд или шабаш. Везде в округе солнечно, ясно и ветрено. У нас же в городке странное невнятное затишье, смутный лепет.
Тётя Муся, едва взглянув на фиолетового зверя, ахнула:
-О, близки последние времена! Откроются окна небесные!
И белка громко, точно восточный торговец, зацокала, убеждая, как хороши последние времена, - ах, дивно чудесны, во рту тают, берите, других таких уже не будет.
- Ничего страшного, - хотел утешить Вадик, - Все знают, что скоро сезон дождей.
-Все знают, да не всё знают, - покачала головой тётя Муся. – Веди меня к отцу, а то заблужусь – то ли туман в глазах, то ли глаза в тумане.
Хотя найти их дом, стоявший на высоком берегу реки, неподалёку от ручья Кивай, где кончалась улица Клары Цеткин, не составляло труда. Издали доносилась зоологическая опера – то хоры, то дуэты, то сольные партии. А ошкуренные брёвна, сложенные у ручья, источали сильный, свежий смолисто-лиственный дух, и мягко, как осеннее солнце, светились. Во дворе же, укрытом густейшим слоистым туманом, царило сущее столпотворение и смешение языков. Беспорядочно слонялись животные тени, счесть которые или установить породу вряд ли кому удалось бы.
-Ничего не разобрать! – весело сказал Вадик, отпуская гулять фиолетовую белку, - Папка сегодня чуть лося не запряг! А проснулся с двумя выдрами в кровати. Устаёт, допоздна лес рубит.
«Бедный-бедный, - расстроилась тётя Муся. – С выдрами спит! Без нашей помощи не управится».
А дядя Сашко, нежно и ласково заваливая лиственницы, не переставал удивляться. Мощные, крепкие, строевые, а падают от одного удара топора, ложатся в ряд, - цепляй да вывози! И Нелли легко, не сбиваясь с балетного шага, волокла их без устали. Будто леший помогал. Здесь, среди реликтовых лиственниц, куда не заползал ни один туманишко, дядя Сашко очень размягчался и добрел. Обнимал деревья, и каялся, срубая. Внезапные мысли являлись в виде безответных вопросов. «Правильно ли и зачем живу? Стоит ли пороть Вадика? И к чему вся эта злоба мирская?» Он глубоко вздохнул, огляделся и прикрыл глаза, покидая вырубку. «А ведь кругом, если принюхаться да прислушаться, понять, как следует, - размышлял дорогой, - кругом дух любви!» Впереди уже показался пасмурный затуманенный городок. Туман висел на ёлках и рябинах, ворочался в кустах, шевелился в папоротниках, а на мху вырастали странные туманные ягодки и грибочки. «Туман виден, а дух любви чувственен. Туман уходит, а дух любви всегда рядом, – уговаривал себя дядя Сашко, - Всё пронизывает! Лишь попытайся вникнуть! Хоть попробуй, скотина ты дуболомная!» Ну, конечно, семи лиственничных брёвен, влачимых лошадкой Нелли, не хватало для поддержания сердечной теплоты. Домой дядя Сашко прибыл вполне заледеневший, вспоминая утренних выдр и склоняясь к порке Вадика – не сами же они в кровать залегли!
Однако, увидев на пороге Мусю, оттаял.
-Я так ждала вас, - розовела она, как спелая брусника в тумане, - Так ждала! Мне многое нужно высказать!
«Вот он – дух любви, - обмер дядя Сашко. – Совсем рядом! Сейчас пронижет!» Муся повлекла за руку к ручью Кивай, усадила на брёвна и зашептала в левое ухо так звонко, так щекотно, что весь здравый смысл немедля улетучился через правое. Он обнял Мусю, как лиственницу, облюбованную к повалу, потянулся губами, но тотчас раскаялся. Вернее, чуть погодя, поскольку не сразу осознал, что стряслось, - столь крепко врезалась оплеуха, в то самое левое, разнеженное шёпотом.
-Отставить! – прикрикнула Муся так жёстко, будто ещё и пощёчину влепила. – Я говорю о судьбах человечества, а вы чего?! Слушайте внимательно! То есть внемлите! – постучала кулаком по брёвнам, загудевшим могуче, как орган, разно-трубными голосами. – Конечно, не дерево гофер. Но где ж его взять-то, если при царе Горохе повырубили. Впрочем, не в этом дело! Главное, чтобы ваш сарай мог ходить по морям и океанам. Вы поняли?! Стройте водоплавающий!
Дядя Сашко вяло улыбнулся:
-Кое-кто уже втолковывал. Во сне, правда.
Муся вдруг, как чертик из коробочки, скорострельно и оглушительно, словно бурный фейерверк, расцеловала его во все щёки, во все носы и уши.
-Я знала, знала, что вы избранный, - лепетала неразборчиво. – Во сне – правда!
-Да я уж, простите, не пойму, где сон, где явь, - слегка отстранялся он, оглушённый многообразием страстей, опасаясь новых нежданных выбросов.
А Муся опять-таки шептала, и жемчужный туман застилал её глаза.
-Всё объясню и всё улажу. Преданней не отыщете. Возьмите с собой! А всяких выдр гоните из постели!
Совершенно сбитый с толку таким напором, весьма подверженный к тому же влиянию двора, дядя Сашко сопел, блеял и урчал, откашливался, фыркал и похрюкивал, не зная, что ответить. Муся примолкла, и глядела с сомнением – может ли чурбан быть избранным?
Вообще-то избранность настораживала дядю Сашко – ничего хорошего от неё не ожидалось. Его избирали уже, если припомнить, раза три. Ещё в школе – организатором турпоходов. И в первом же все потерялись. Вернее, он один, плутал неделю по лесу. Другой раз избрала жена, а вскоре бросила с Вадиком на руках. И на лесосеке избирали старшим, но через месяц сняли за превышение старшинства. Словом, где избранность, там и покинутость! Долго ещё сидели они рядом на смолистых брёвнах, не в силах оторваться. Дядя Сашко, перебирая Мусин шёпот, наткнулся, наконец, на выдр. «Сегодня же придётся Вадика выдрать – больно язык длинный!» – И решительно, с треском, встал.
-Меня не оставляйте, - жалобно попросила Муся.
-Куда мне без вас!? – поднял её, будто содрал сухую кору с дерева, - Как без ветеринара, когда полон двор скотины?
Следующим утром, начиная ставить сарай, дядя Сашко размышлял. «Чего там! Если все советуют, срублю плавучий, вроде трёхпалубной баржи. Может, это вообще поворот в жизни? Будем ходить по большим рекам, а то и по морям, от порта к порту. Зверинец на воде! Хорошо звучит. Мир посмотрим, подзаработаем, и ветеринар под боком».
Работа пошла звонкая, как Мусин шёпот в тумане. Даже не шла, а рысью бежала – настолько споро поднимался сарай. Дядя Сашко действительно набирал его как судно, прилаживая там и сям, в нужных местах, специальные балки для прочности, всякие бимсы, стрингеры и шпангоуты, о которых не позабыл с беломорских времён. Ёрзал в голове ещё некий вантпутенс. Но каков он из себя, для чего и куда крепится, кто бы смог ответить? Так и не опознав, дядя Сашко оставил его в запасе.
Тем временем выпоротый Вадик молчаливо возил из лесу мешки с лиственничными метёлочками – корм травоядным. А тётя Муся добывала прочие провианты. То и дело появлялась на стройке с тележкой, полной съестных припасов, - в основном сухофруктами в прессованных плитках, по которым не раз, должно быть, проехал асфальтовый каток, ирисом «Кис-Кис», постукивавшим, как прибрежная галька, и пачками дроблёного гороха.
-Это, поверьте, разумный выбор! – говорила она. – Может служить и балластом, и едой. Горох к тому же от всего лечит, но главное изгоняет злых духов из организма. А если вложить три горошины в брюхо убитой змеи и зарыть в землю, вырастет редчайший цветок. Понюхаешь и узнаешь, что у кого на уме, – взглянула строго, - Имейте в виду, я время от времени нюхаю. Хоть и засушенный, а картина проясняется.
Помимо продуктов, загружаемых в погреб, или, точнее, в трюм, Муся набивала и верхнюю, недостроенную ещё, палубу всякой всячиной – ковриками, салфеточками, вазочками, этажерками и трюмо, создавая совсем не корабельную обстановку. Когда привезла пальму в кадке с оборками и Ваньку мокрого в горшке, дядя Сашко оторопел:
-Погодите, что же это такое? Ни сарай, ни судно, ни дом! Сундук с барахлом!
-Да вы когда-нибудь, - очень сомневаюсь! – бывали на круизных теплоходах?! – вспыхнула Муся. – Вот и помалкивайте! Нам здесь жить! А жить надо, хоть и в каюте, да в уюте! Если не понравится, спуститесь к парнокопытным, к вашей любимой Нелли!
Дядя Сашко смолчал, припомнив ночной завет о юнге и боцмане. Однако с этих пор Муся раскомандовалась, и стала страшно неуступчивой. Долго, например, спорили, какую крышу класть, - плоскую или двухскатную. Какую печку – голландку или русскую.
Нужен ли мотор, или хотя бы вёсла и руль. И каждый раз побеждала Муся.
-Руль?! – восклицала. – Слышать противно! Какой руль, когда вы - избранный?! Разве избранному нужен руль? Его ведёт провидение, судьба, записанная на небесах. Куда ни поверни, а всё в руках Создателя! Он и укажет путь, направит, а нам – сидеть тихо, как книжкам в шкафу.
-Книжки-то вроде стоят, - возразил на правах избранного. - Или лежат.
-Это вам так кажется, - упрямилась она. – На самом деле – я-то знаю по внутреннему их состоянию! – тихо сидят, чего и нам желают. Согласия! Вот вы в гармонии с окружающей средой?
Дядя Сашко развёл руками и огляделся неуверенно.
-Похоже, что в гармонии. У меня всё хорошо – работа, сынок. Ну, конечно, западают кое-какие кнопочки в смысле жены, с которой давно расстались, - тут свистит гармония! Но в целом я свою мелодию веду.
-Со мной, - пообещала Муся, - никакого свиста, никаких западаний! Полный порядок!
Постепенно она прибрала к рукам всю полноту власти. Выдавала дяде Сашко на день пять сигарет из пачки и четыре спички, а остальное – леденцами. Беломорский боцман в сравнении с ней выглядел молочным поросёнком.
Она и животных строго воспитывала. Учила, как и в какое время суток есть, когда спать и когда пробуждаться. Один лишь цыганский хитрый медведь знал к ней подход – на задних лапах, пританцовывая. Другие орудовали тайком, прикидываясь в установленные часы, к примеру, спящими, или опрятно, без рыков и чавканья, грызущими кость. В том числе и дядя Сашко. Он раздобыл два якоря, основной и вспомогательный-верп, о которых Муся слышать не хотела, и спрятал на всякий случай под матрацем. «Зачем всё это – сарай без руля и вёсел? Куда мне плыть со всякою скотиной? – спрашивал себя, ворочаясь перед сном на якорях. – Что я творю такое?» Но, засыпая, видел непременно Мусю, и поутру продолжал творить.
За неделю до сезона дождей завершил, считай, постройку, остались мелочи. Сам не верил, что управился до того скоро, точно во сне, где временем крутишь, как неким вантпутенсом, - хочешь так, а хочешь эдак. Огромный плавучий сарай, с небольшим куриным килем и почти плоской крышей, с одной дверью и в три окна, прикрытых глухими ставнями, покоился на кильблоках - специальных опорах. Но не был он спокоен. Туман расступался от его лиственничного благоухания. Казалось, сарай трепещет, как воздушный змей, готовый в небеса. Слышался мерный гул, будто в недрах барабана. Лёгкий на плаву, отражаясь крутым боком в ручье Кивай, он, видно, жаждал, как школьный выпускник, окунуться в какую-нибудь запретную прежде стихию.
Дядя Сашко так ловко собрал этот сарай, вернее – судно, что и самой малой воды хватило бы ему для прогулки. И вот другим же утром – случайно ли? – нагрянул ливень. Уже первые потоки подхватили сарай, застигнув в нём дядю Сашко с Вадиком. Сойдя с опор, подмяв пару заборов, сарай выплыл прямо на улицу Клары Цеткин и устремился по ней наперегонки с городским головой.
Растерявшись, дядя Сашко долго искал якоря, и бросил их только на центральной площади, когда сарай прибило к подножию памятника с протянутой рукой, - причём вспомогательный-верп вцепился именно в эту руку. Тут-то и приплыл отставший городской голова.
Чудом дядя Сашко избежал тогда каторжных работ.
-Ты, папка, сматывайся! – посоветовал Вадик. – Тебе неизвестно чего грозит – будешь плохой лес валить в плохом месте! А мне, как малолетнему, может, обойдётся.
Дядя Сашко, стиснув зубы, вылез потихоньку из сарая, и под водой, с соломинкой во рту, то вплавь, то ползком, добрался к Мусе, вроде и ночевал у неё.
«От такого судостроения прямой путь к судопроизводству!» - загадочно выразился городской голова Радищев на первой же лестничной летучке.
Хорошо, что сарай не конфисковали. Могли бы! Но сосредоточились на Вадике. Отовсюду исключили и никуда не принимали. Я сам, помню, откуда-то исключил и куда-то не принял – без злого сердца, но и без скорби. Известно, Вадику так лучше, поскольку любит исключённость и плюёт на вступления. Только Анна Павловна, учительница по пению, защищала его до хрипоты. Её и отправили в отпуск – до тех пор, пока не восстановится правильный голос.
-Нет худа без добра! – утешала Муся. – Это был пробный рейс! Мог бы и сквернее закончиться.
Но дядя Сашко расклеился, как мокрый конверт.
-Эх, беда! Получил недавно «письмо счастья» да поленился переписать и отправить. Выбросил! – признался он. – Вот и началось!
-А вы сходите в церковь, - шепнула Муся. – Поставьте свечку иконе «Прибавление ума».
Очень помогает, по себе знаю.
Кажется, так и поступил, потому что исподволь, втихую укрепил на сарае руль и штурвальное колесо, чтобы не плыть в другой раз по воле какой-то Клары Цеткин, да ещё привязал двумя канатами к дому. Поглядывал то и дело, задумываясь и не веря, - его ли работа. Хотя сарай округлостью кормы и крутобокостью напоминал лошадку Нелли, как если бы она стояла по брюхо в ручье Кивай, спрятав голову под воду.
Накануне ежегодного парада поливальных машин Муся доставила на тележке огромный, с неё ростом, сине-бело-красный огнетушитель, которым пользовались, похоже, ещё при Наполеоне, пытаясь унять пожар в столице.
-Вдруг молния ударит, - пояснила она.
-А разве бьёт в избранных? – игриво спросил дядя Сашко.
Но Муся не шутила.
- Лупит, будьте здоровы! Избранные, как громоотводы, - притягивают! Где избранность, там и жертвенность! Вас может ударить - гром средь ясного неба! - в любое время, но, скорее всего, когда исполнишь свою миссию, - неожиданно перешла на «ты», и поцеловала в лоб.
Всё это, конечно, тронуло, однако озаботило.
-Так обойдусь без миссии! - с надеждой сказал дядя Сашко. – Что ещё за миссия, и на хрена её выполнять?
Муся погладила его по голове и обняла кротко, покорно, как уходящего во вражеский тыл.
-Как не выполнить, если это задание с небес, поручение Всевышнего?! Волей-неволей исполнишь! А какая миссия, прояснится позднее.
К утру она объявила повышенную готовность, то есть – все по местам! И Вадик сразу исчез. Он не пропускал парадов. Точно по расписанию, за пару часов до начала месячного ливня, на улицы выехала стройная колонна поливальных машин, оранжевых и голубых, украшенных еловыми венками. Могло показаться, что это похороны знатного поливальщика, если бы не праздничные марши и не душистые фонтаны какой-то жидкости, настоянной на можжевельнике. Многие горожане подставляли банки, фляжки, бутыли и просто шляпы. Добросовестно замочив всё, что могли, машины не успели ещё укрыться в депо, как началось, – хлынуло так, будто со всей вселенной собрали воду в котёл и опрокинули над нашим бедным городком. Вода наполняла туман, а туман – воду, и вместе они прибывали настолько быстро, что всё вокруг слилось, смешалось, и лишь по журчанию и всплескам можно было отличить верх от низа, да и то без уверенности.
Хотелось забиться в какую-нибудь норку и заснуть. Так, впрочем, и поступило большинство животных. Если и не спали, то подрёмывали, чувствуя себя надёжно в лиственничных стенах. Одна фиолетовая белка нервно крутилась в колесе, поджидая Вадика. Когда он, наконец, безмолвно откуда-то возник, немедля получил молчаливую затрещину от дяди Сашко. Тихо было в сарае. И белка успокоилась. Только Муся взбудоражено сновала по палубе, как лиса в клетке, от борта к борту, с Ванькой мокрым на руках, вроде баюкала.
-На-ча-лось, на-ча-лось!
Откликнулся спросонья лось, взревев – «Полундра!»
Действительно, сарай давно уже рвался с привязи, как дворовый пёс, увидевший бродячего. Ручей Кивай разлился, забродил, и так перекатывал гальку, будто зубами клацал. Вода неслась, вскипая, бурля и всплёскиваясь, напоминая всклокоченную собачью шкуру.
-Руби канаты! – вскричала Муся.
И вот освобождённый сарай, не то заржал, не то рявкнул всеми переборками, и устремился по ручью, минуя Клару Цеткин, прямо в реку. Повсюду, куда хватало глаз, плескалась и вдруг замирала мрачно тёмно-серая, туманная вода. Прибывала с неба и поднималась, ледяная, из вечной мерзлоты, вместе с туманом. Всё исчезало в ней или в нём. Взмахивая ветвями, скрывались верхушки деревьев. Растворялись дома. Некоторое время ещё виднелась рука памятника, на которой теснились какие-то мелкие существа, но и она пропала, будто безвольно опустилась.
-Пущены на воду, - молвила Муся, - Сданы Богу на руки!
Лиственничный сарай с задраенными окнами и дверью уплывал невесть куда, якобы по воле провидения, неся на борту неведомую миссию, и не было, конечно, смысла в руле и штурвале. Когда за бортом лишь плеск да гул воды, а берегов не видно, разумно ли рулить? И в радиоприемнике, будто всемирный потоп, – хлюпанье, свист, завывание! Похоже, так перенапрягся, желая отыскать человеческие голоса, что батарейки сразу сдохли. Дядя Сашко, поглядев на выходки природы, открыл физический закон надёжности – ни хрена не знать, и даже не задумываться, только тогда всё со временем прояснится и образуется. То есть под лежачий камень вода как-нибудь да затечёт, - ровно столько, сколько нужно. Когда-то у него в чулане светила лампочка, лет пять, бессменно, пока внимания не обращал. А как подумал, чего это она, потрогал – сразу перегорела! Так и с окружающей средой. Чуть вспомнишь о ней, потревожишься, так и пойдёт прахом, хоть в новую перебирайся. Остаётся тихо сидеть, как это делают книжки в шкафу, заглядывая в свои страницы. Хотя возможно ли прочесть себя? И разве это интересно, когда нет ни начала, ни конца? «Тёмная энергия и тёмная материя вокруг нас, - сказала как-то Муся. – А мы едва заметные лучики света. И нет нам ответа!»
-Ты веришь в судьбу? – спросила она.
-А вот что же ещё верить!? – удивился дядя Сашко.
Сарай получился уютным. А как легко в нём дышалось! Даже на двух нижних палубах, где животные вели себя по-человечески, а вернее – как воспитанные люди. Сказались ли усилия тёти Муси? Или влияние благотворного духа лиственницы «Эспириту де амор»?
Но самые отъявленные хищники, вроде рыси, хорьков и куницы, питались теперь, как жвачные, лиственными метёлочками, и в глазах их, если что и горело, то любовь.
Электричества, конечно, не было, но свечи и керосиновые лампы оказались лишними. Сами стены лучились мягким, голубовато-небесным солнечным светом, будто отдавали потихоньку то, что вобрали в себя за долгие годы, проведённые в лесу.
Да, в этом лиственничном сарае хотелось жить! Они будто плыли на круизном теплоходе пассажирами, не заботясь ни о курсе, ни о погоде, да ни о чём! – вверившись некоему Капитану, который доставит, куда нужно, нет сомнений. А коли их нет, так и устроится всё прекрасно. Дядя Сашко, чего давно уже не бывало, просыпался весёлым без видимых причин. Может, правда, горох за прошедшие дни вывел из организма всех злых духов? За бортом погано, и, чёрт знает, будет ли когда лучше, зато на сердце славно. Пожевав сухофруктов, вместо утренней сигареты, шёл в столовую, или кают-компанию, где Муся разогревала на примусе гороховую кашу и кофе, тоже, кажется, гороховый. Она хорошела день ото дня, и вела себя даже приличнее животных. Боцманства и в помине не осталось. Дядя Сашко не мог сообразить, что же особенного в её лице. Ничего, взятое врозь, не впечатляло, однако всё вместе завораживало. Ну, как початок кукурузы! Постоянно хотелось угодить ей, сделать что-нибудь эдакое милое – проиграть в дурака или пьяницу, обласкать Ваньку мокрого, рассказать сказку о царевне-лягушке или простую загадку, которую отгадать легко, но приятно.
Медовый свет источали лиственничные брёвна, и – посреди тумана, ливня, волн, в неведомых широтах - медовый месяц тёк, капал и густел, тянулся, как варёный ирис «Кис-Кис», меж Мусей и дядей Сашко. Они не выглядывали в окна. Чего глядеть-то, когда ни конца, ни края, – только плеск и хлюпанье. Каждый новый день мокрее предыдущего. А в сарае, наоборот, - веселее прежнего. То цыганский медведь спляшет, то Муся приготовит гречку вместо гороха, то на пальме в кадке созреют финики.
Вадик держался в стороне от медового месяца, подолгу пропадая на нижних палубах, вроде ухаживал за животными.
-Быть ему ветеринаром! – радовался дядя Сашко. – Смышлёный, в тебя! Вот послушай загадку. В лесу выросло, из лесу вынесли, на руках плачет, а по полу скачет?
-Маугли! – уверенно ответила Муся, слегка огорчив дядю Сашко.
Он полез в сундук и достал нечто, бережно обёрнутое двумя портянками.
-Музыкальное орудие, трёхструнное, по коим бренчат во все пальцы, потряхивая кистью, - пояснял, разворачивая. – Балалайка! – погладил нежно. – Всю правду выскажет, о чём и не догадываемся, - и ударил бойкой пятернёй.
Сарай отозвался каждым бревном, а с нижних палуб подтянул всякий, имевший маломальскую склонность к пению. Среди воя, скулежа, кудахтанья и мычанья проклюнулся вдруг, как ландыш, правильный, звучный голос, совсем не похожий на звериные.
-Господи, Муся! – воскликнул дядя Сашко. – Нашей скотине хоть сейчас в оперу! – и бросился узнать, кто же это такой способный.
Однако слух его, надломленный визгом пил и стуком топоров, никак не мог определить, где именно взошёл ландыш. Искал среди петухов и цесарок, поглядывал пытливо на кабанчика, бегло, но пристрастно - на енотов и волков, долго перемигивался с медведем, пока не подошёл к своей любимой Нелли, которую, увы, совсем не навещал. Она стояла скромно, едва склоняясь головой, как дебютант на сцене перед опустившимся уже занавесом. Конечно, отсюда доносился голос! Дядя Сашко смутился, не зная, как теперь обращаться с такой даровитой лошадью. Принести что ли фиников с пальмы? Или Ваньку мокрого скормить? Поглаживая Нелли по холке, зашёл в стойло, и тут уже обомлел, увидев на охапке сена Вадика в обнимку, судя по всему, с девушкой. Настолько они подходили друг другу, что подумалось нечаянно: «Стебелёк да былинка».
-Вот, папочка, - сказал Вадик, поднимаясь. – Будьте знакомы – это Анна Павловна, учительница по пению! Давно пора представиться!
Дядя Сашко пожал зачем-то руку Вадику, и осторожно протянул Анне Павловне, ещё сомневаясь, не призрак ли это, какие часто зарождаются на кораблях во время кругосветок.
-Конечно, конечно, с песней веселее, - бормотал он. – Куда как веселей, и на сердце тоже – беспокойно.
-Легко! – поправил Вадик. – На сердце будет легко. – И перед тем, как отвести Анну Павловну в свою каюту, шепнул: - Если ты, папочка, хоть раз меня при ней выпорешь или обругаешь, - утоплю. Как Каин Авеля. Впрочем, это шутка! В нашем сарае и нагрубить немыслимо.
«Повзрослел сынок, верно рассуждает, - думал дядя Сашко, причёсывая Нелли, - То ли сын, то ли брат. То ли старший, балбес, то ли младший, умный. Вот теперь пойдут куры да амуры, да глазки на салазках. Хотя она давно, Анюта, у него в груди. С младших, пожалуй, классов. Видно, что избранница!»
Тётя Муся вообще хорошо относилась ко всякого рода избранным. Приняла Анюту, как блудную дочь, и опекала. Они разучили редкие песни, гимны, романсы, арии из опер, и пели дуэтом под балалайку. А когда у Анюты началась морская болезнь, особенно ухаживала, прописав лиственничные метёлочки, - три раза в день по три штуки.
-Пожуёшь, проглотишь - как рукой снимет! К тому же много витамина Цэ.
Метёлочки помогали, но не очень. Анюта побледнела, опухла. Лицо пасмурно, а взгляд туманен. Голос срывался на фистулу, будто попадал в тоненькую, вроде былинки, трубочку, и вылетал оттуда совсем младенческим.
-Пола куда-нибудь пличалить, - с надеждой заглядывала в глаза. – Лечная плогулка холоша, но поколоче.
-Да морская ли это болезнь ли?! – разволновалась Муся. – Да тут предвестие – первое в мире дитя после второго потопа! Важно знать, который месяц пошёл. Если в яслях зачато, среди скота, – родится на суше! А если в городке, до потопа, - то явится взору в яслях, среди скота, на водах. Как ни погляди, - знамение!
Анюта была так напугана и смущена, особенно потопом и скотом, что слова не вымолвила. Отвернулась к бревенчатой стене, выставив растопыренную ладонь, а потом пожала плечами и прибавила ещё два пальца рогулькой, на манер козы, почему-то большой и мизинец. Выходило - то ли шесть с четвертью, то ли семь без малого.
Муся прикинула на листочке и вздохнула:
-В допотопные времена при царе Горохе дети созревали в утробе за несколько дней. А как выберутся, - сразу бегать да болтать, и ничего не боялись. В нашем сарае, девочка, как при царе Горохе, всё хорошо и нечего пугаться!
Однако Вадик, услыхав о знамении, побледнел, пуще Анюты, и тоже дал фистулу.
-Папочка, можешь меня выпороть, если хочешь!- и голосок слетел в петушиный, -
Не знал я, что всё так просто и быстро!
- А ты что же думал – прокатиться без затей с училкой в сарае? – строго спросил дядя Сашко. – Теперь уж, сынок, неси знамение гордо, как флаг!
- Да я никогда её не оставлю! Буду ходить, как за калекой, - он чувствовал себя хулиганом, напавшим на девушку, - то ли ногу сломал, то ли ребро. Особенно огорошил больной вид Анны Павловны. Вадик переживал, что как-то невольно, по недомыслию, сильно повредил её, начиная от голоса и внешности, и кончая характером, который превратился в нечто пискляво-капризное, - и это не так, и то не эдак! Она загоняла Вадика по сараю – принеси то, не знаю что, арбуз, к примеру. Или слёзно молила о курином бульоне. «Хочу курицу! Надоел чёртов горох и проклятые сухофрукты!»
-В этом сарае все животные неприкасаемы, - ангельски объясняла тётя Муся. – Они священны, как индийские коровы! Кстати, знаешь, как появился на свет один из величайших богатырей? Его мама проглотила горошину, которая разбухла в чреве, и уже через неделю родился Покатигорошек!
Анюта едва успела к окну, настолько замутило, как представила разбухший горох в чреве, - не приведи Господи богатыря родить!
- Радуйся, девочка, потому что горох и сухофрукты на исходе, - утешила Муся. - Ты лопаешь за четверых, что объяснимо, и Вадик за троих, на нервной почве.
Но Анюта совсем захандрила, не вставала с койки, и весь день тоненьким, довольно вредным голоском, вроде комариного, попискивала заунывные народные песни. Как правило, две. С утра бесконечную – «на улице дождь, дождь, землю заливает», и дальше про чужую семью, где злые мужики топорами бьются, до крови дерутся. После обеда безнадёжную – «вот умру я, умру, похоронят меня», и про могилку, конечно, которую никто не найдёт. Главное, что в словах этих было много возможной правды, от которой рвалась и стонала душа Вадика. Он забросил животных и свою любимую рыбалку, оставив без присмотра мотыля. И этот мирный с виду мотыль немедленно превратился в огромных рыжих комаров, облюбовавших верхнюю палубу. На них, видно, не действовала лиственница «Эспириту де амор», то есть дух любви, похоже, был им чужд. Хотя, возможно, они звенели, кусались и пили кровь, именно что ошалевшие от любви. Решить не просто – бить ли комаров?
-Искушение велико, так и хочется пришлёпнуть! – рассуждала Муся. – Но и они ведь часть аккорда! Как бы созвучие не нарушить? – И назначила большой совет в кают-компании.
Действительно, медовый месяц незаметно утёк, и много накопилось вопросов – Анюта со знамением и песнями, печальный Вадик, который, того и гляди, курицу на бульон зарежет, продукты питания, подходившие к концу, и рыжие бесконечные комары. Всё следует уравновесить, соотнести и соразмерить, иначе говоря – привести в гармонию. Похоже, что сарай из круизного теплохода постепенно превращался в научно-исследовательское судно, с лёгким креном в корабль дураков. Когда собрались в столовой, Анна Павловна прямо спросила:
-Ответьте, наконец, куда мы плывём? Зачем? И сколько это будет продолжаться? Мы потерялись?! - в голосе задребезжала истерика, готовая вот-вот разлететься мелкими осколками. – Возможно, нас уже ищут! Нужны сигнальные огни! Ракеты!
-Дитя, - покачала головой Муся. – В этих диких туманных краях, среди рыжих комаров и вечной мерзлоты, кому придёт в голову искать уплывший сарай, даже если он имеет форму ковчега. Да и было бы кому! Помнишь чёртову дюжину? – взглянула на дядю Сашко. – Тринадцать! Именно столько недель продлится новый всемирный потоп! Три месяца без одного дня. А мы избраны, чтобы спастись и продолжить род человеческий!»
Да, такой избранности дядя Сашко никак не ожидал. Это куда сильнее, чем старший на лесосеке. Теперь уж если турнут, то очень крепко и далеко, представить невозможно – уволят навсегда из этого мира! Впрочем, Вадик и даже Анюта слушали спокойно – мол, главное ясность, а там хоть потоп!
-Ровно через пятьдесят дней вода спадёт, - продолжила Муся, - и мы начнём новую жизнь на земле.
Анюта нахмурилась, будто что-то подсчитывала в уме.
-А у меня, значит, получается сорок один, - улыбнулась застенчиво, - Почти шесть недель. Это случилось во время парада поливальных машин. Правда, Вадик?
-На второй палубе, - кивнул он, - где жвачные, в яслях!
После этого признания совет живо свернули, поскольку очень донимали комары. Решили всё-таки их бить, чем сразу и занялись. Анюта будто проснулась и ловко хватала на лету, даже не глядя, а только по звону. И Вадик повеселел, надеясь, что худшие дни миновали. К вечеру перебили почти всех, а выжившие грустно затаились по щелям.
-Всего пятьдесят дней осталось? – спросил с грустью дядя Сашко. - А я, Муся, готов всю жизнь плыть с тобой в сарае! – И только так сказал, как сразу подумал, что рано или поздно, а наскучит. Неминуемо - приестся и обрыднет.
-С милым годок покажется за часок, - кивнула Муся, но и сама уже догадывалась, что век в раю – это сущий ад. Адам с Евой ушли, вкусив от древа познания. Уразумели, что нечего тут делать. Да и легко ли жить в одном саду с Отцом? Конечно, вспоминали в старости, приукрашивая, как это всегда бывает, когда думаешь о юности. Но не было горьких сожалений. А Творцу, должно быть, веселее, поскольку появился краткий смысл, – любовь и происки, козни и подвохи, вера и страсть, чего в раю не сыщешь. К тому же каждому даёт задание, которое во всю жизнь не истолкуешь. Живёт один за счёт детей, и якобы без них, но с ними - слит в единое целое. Иначе – хаос.
Дядя Сашко тоже размышлял, засыпая: «Не слишком ли обеднеет мир после потопа, если комаров перебьём?» И увидел во сне, что, в общем-то, напрасно беспокоится. От населения сарая произойдут все знакомые роды, виды и семейства. Не только, к примеру, лошади, гуси, коровы, медведи, но и слоны, жирафы, киты, китайцы, негры. И даже новейшие, невиданные прежде в мире, которых и ему покуда не явили. Проснулся свежим, умиротворённым, однако, ни с того, ни с сего, задумался прямо ранним утром – может, хватит с меня дум и всяких усилий? Сарай в виде судна уже построил. Задание, похоже, выполнил, и отдыхай как дед-патриарх. Есть Вадик с Анютой. Пускай у них головы болят о будущем. Поделился с Мусей, но та надулась и сказала: «У тебя ещё всё впереди! Ковчегом, морячок, не отделаешься!»
Дядя Сашко сразу вспомнил слово «навигация», и непременно захотел определиться на местности. Отворил окно и долго не мог надышаться, как будто вновь закурил. За бортом, хоть и в тумане, а вроде бы светлело. Кругом серые воды, на которых покоилась розовая тишина. Плеск дождя стал так привычен, что надо очень вслушаться, чтобы различить. Трудно представить всю-всю Землю, сплошь и рядом под водой. Ну, может, торчат две-три самых высоких горы. А на них люди зябнут. Хотелось бы спасти! Да какая, к лешему, навигация, когда ни одной Полярной звезды не видно?! Куда плыть? В Африке они, в Азии или в Америке?
-Забудь прежнюю географию, - улыбнулась грустно Муся, – После потопа изменятся очертания материков. Где пристанем, там и дом!
Тут и спорить нечего! Однако из навигационных приборов имелись всё же два якоря - основной и вспомогательный-верп. И дядя Сашко немедля забросил оба – вдруг зацепятся! Да так и повелось. Каждый день после завтрака бросал якоря до обеда, раздумывая тем временем о том, о сём. Это приятно – бросить якорь, и думать. Куда интереснее рыбалки. Якорь ловит землю, поэтому и думы поглубже рыболовных. Перед глазами – водная бездна. Матёрая вода, вольная. Тёмная и глухая. Ничего нет в мире, кроме воды. Всё залито, погибло. Если и выжили какие-то люди, то разве что альпинисты в Гималаях или на Памире. Как говорится, в море потоп, в пустынях звери, в мире беды да напасти!
«Теперь нам, верно, долго придётся жить, - поплёвывал дядя Сашко на мёртвую воду. – Знания передавать! Хотя какие такие знания? Хорошо бы вместо Анны Павловны учителя по физике и математике. Или зоолога Волкодава, который много чего знает. Зато с Анютой человечество сразу запоёт, переменится к лучшему. А я объясню, как деревья валить, как сараи строить. Про Землю, что круглая, а вокруг планеты, вроде Луны, Месяца, Марса и Венеры. О космонавтах, о Пушкине! И про няню Арину Родионовну! О Пугачёве и других революционерах! - в голове нежданно-негаданно оказалось столько всего, что вдруг напугался, как бы чего не потерялось, - Надо писать энциклопедию – от царя Гороха до строительства сарая!» Хотел уже карандаши затачивать, как тут якоря, - сначала основной, а следом верп, - намертво ухватились за что-то подводное, да так, - аж цепи загудели! Сарай удивлённо замер - слышно, как волны стучатся в борт. И заметно стало круговое течение, будто посреди огромного водоворота.
-Похоже, приплыли! – слабым голосом крикнул дядя Сашко, ещё не поняв до конца, чего натворил, - возможно, наперекор судьбе, провидению и Мусе.
Все прибежали и глядели безмолвно на якорные цепи, связавшие их, вероятно, с каким-то новым бытием. Куда ведут?!
-Могу перерубить, - потупился дядя Сашко, чувствуя себя всё-таки виноватым. Плыли себе, плыли, беды не знали, и вот – здравствуйте! – зацеп. Причалили без пристани и порта!
-Да нет уж! – обняла его Муся. – Эти цепи не сковывают. Они соединяют с будущим, которое ты выбрал, - какое бы ни было, а наше! А читать всё, что на небесах записано, - скучно. Самим небесам в тягость, когда только на них уповают.
Вадик уже достал географический атлас и отыскивал высочайшие вершины, не ниже шести километров.
-В Европе и Африке не за что зацепиться! Не говоря уж об Австралии, - быстро листал страницы. – Скорее всего, мы в Южной Америке. Или в Азии, над Гиндукушем. А может, прямо над Джомолунгмой! Смотря по тому, насколько вода поднялась.
-А как же мы спустимся с этого Джо? – тихо спросила Анюта. – От одного имени голова кружится.
-Ну, тебе не угодишь! – расстроился Вадик. – Вполне вероятно, это что-то менее высокое или более низкое – пик Коммунизма, например.
Анна Павловна закатила глаза:
-Ах, неужели придётся рожать на пике?!
-Эх, братцы, рубану, пока не поздно! – поднял колун дядя Сашко, тоже опасавшийся чрезмерно резких возвышенностей и крутизны.
Но Муся повернулась спиной к окну, загородив цепи:
-Ещё достаточно времени, чтобы всё обдумать, - произнесла вкрадчиво, - А ты, Анюта, не забывай, что рядом ветеринар! И не в таких условиях кошачьи роды принимала. Кстати, на пике Коммунизма – это символично для нового мира. И спокойнее, чем в кратере вулкана. В общем, пока стоим на якоре. Вроде бы над какой-то вершиной. И прекрасно! Лучше, чем над пропастью.
Бедную впечатлительную Анюту снова замутило от высоты и глубины. Подойдя к окну, услыхала, – или ей показалось – что кто-то плещется в воде.
-Если это не горные орлы, поймай мне маленькую рыбку, - жалобно попросила Вадика, - Хоть какую-нибудь, если они вообще заплывают в горы.
Раньше-то на донку с мотылём рыба хорошо брала. Правда, в основном речная - плотва да краснопёрки. А Вадик рассчитывал на морскую, вроде желтопёрого тунца, сардины или уачинанго. Если все воды мира перемешались, должна клюнуть хоть какая-нибудь селёдка. Хотелось порадовать Анну Павловну, чтобы запела. Наживил самых отборных червей на здоровенный четырёхжальный крючок, привязанный к прочнейшей бечёвке. Получился такой букет, который грех не хапнуть. Со свистом взрезала туман бечева с грузилом, и едва слышно плеснула, уходя под воду. Вадик то накручивал её на палец, то разматывал, играя приманкой, чтобы всякий лентяй клюнул из любопытства. Он до того нащурился и натаращился, пытаясь разглядеть мутные водные дали, что из тумана начали проглядывать какие-то наглые глазки, а затем и целые личности, точнее сказать, – уроды. Туман дразнил и строил рожи, чего раньше за ним не водилось. Вадик потряс головой и дёрнул пальцем с бечёвкой, сразу ощутив натугу, – кто-то основательно ухватил наживку. Это была очень странная высокогорная поклёвка. Без особого сопротивления, не колотясь, не трепыхаясь, не стараясь сорваться, некто тяжёлый и большой, следуя за крючком, поднимался из глубин, будто хотел поглядеть, кто это там наверху цепляется. Тянуть приходилось обеими руками, то уходя от окна, то приближаясь. Меч или молот, китовая акула или нарвал?! Сердце билось яростно, неистово, как всякая нормальная рыба на удочке, но счастливо и упоённо - вот уж обрадую всех наших, утешу Анну Павловну!
Высунувшись из сарая по пояс, Вадик узрел совсем рядом – в первый миг показалось, что это снова туманные шутки, - смерть! Ну, смерть, не смерть, а чего-то крайне удручающее, что долго потом не оставляло в кошмарах. До тех пор, пока вода не схлынула, до конца потопа, стояла перед ним эта чудовищная морда, величиной с капот поливальной машины, терзавшая красными зубами туман, это плоское и длинное, покрытое чёрной чешуёй и слизью тело. Разве такое позабудешь?! Чикнув ножиком по бечёвке, едва не срезав палец, Вадик рухнул на пол и затаился. Пока отлёживался, прислушиваясь к всплескам за окном, о многом подумал и многое решил. Во-первых, покончить с рыбалкой на веки вечные, коли в этих краях, как забубённые караси, берут на дождевого червя ихтиозавры. Во-вторых, умолчать обо всём, никого не пугая, особенно Анну Павловну. Вдруг опять раскапризничается и потребует к столу реликт! В-третьих, перерубить якорные цепи, и уплыть куда подальше, в сторону Полярной звезды? «Кстати, почему на два полюса всего одна Полярная звезда!» - возмутился он. Мысли очень перепутались, и слонялись бесцельно по всей мироколице.
Тётя Муся застала его в тяжёлом омрачении, и сразу увидела, что на уме, недаром нюхала сухой змеино-гороховый цвет. Отвела в каюту и уложила спать до обеда.
-Значит так - снасти потеряны, и рыбы больше не будет! – объявила в столовой. – Вскоре переходим на лиственничные метёлочки.
-Да что ж мы! – воскликнул Вадик, тревожимый ихтиозавром, – Жвачные что ли?!
-Напомню, - вздохнула Муся. – Рядом магазинов нет, и неизвестно, когда откроются.
-А мне так и чудится сельпо неподалёку, - оживился дядя Сашко,- Тушёнка, макароны, килька в томате! Не помрём ли от метёлочек?
Муся удивлённо взглянула на него:
-Тебе ли беспокоиться? Будто не знаешь лиственницу «Эспириту де амор»? Ведь это дух любви - древо познания! Её метёлочки и повлекли друг к другу Адама с Евой, прояснили головы. Что яблоко? Фрукт, и ничего больше. А метёлочки-иголочки, - подняла значительно палец, - душу трогают, бередят, покалывают, чтобы не засыпала.
-Да, я уже ела, - сказала Анюта. – Вполне терпимо и много витамина Цэ. Но действительно, бессонница!
Последние недели великого потопа никто не спал. Ну, Вадик впадал временами в забытьё, когда вспоминал ихтиозавра. Зато обходился без ночных бредовых ужасов. Тётя Муся круглые сутки варила из метёлочек супы и компоты, жарила, тушила, солила и мариновала. Настолько увлеклась, что отправила дядю Сашко в сельпо за перцем.
-Я бы с радостью! – оправдывался. – Да времени нету!
На самом деле, с утра до ночи и с ночи до утра, высунувшись из окна, он свистел в два пальца. Свистнет и затихнет. Послушает-послушает, и снова свистнет. Свист порхал среди тумана, не зная, куда податься. То растягивался верёвками, то сбивался узловатыми комками. То зигзагом, то колесом.
-Красных девок высвистываешь, морячок? – спрашивала Муся, принося метёлочный обед, - Думаешь, русалочка приплывёт? Живо чешую почищу - с хвоста до головы!
А Вадик близко не подходил, но беспокоился издали:
-Ты, папочка, напрасно это! Действительно, подманишь кого-нибудь – голову оттяпает!
-Ну что ты, сынок? – отвечал он между свистом. – Тётя Муся не такая. Шутит!
Анюта ходила вокруг да около, слушала-слушала и, наконец, попросилась в ученицы.
-Не знаю, можно ли свистеть в твоём положении? – засомневался дядя Сашко.
-Даже полезно, - объяснила Анюта. – Как два пальца в рот засуну, так уже лучше.
Она оказалась способной, научилась, как говорится, одним духом, за полчаса – и без пальцев, и в два, и в три, и целой пятернёй. Свистела заливисто - с трелями и коленцами. Иногда слышалась свирель, а другой раз – кларнет или сопелка.
-Ах, как хорошо свистеть в тумане над водами всемирного потопа! – восторгалась Анюта, едва не выпадая из окна. – Просто так – стоять и свистеть, день и ночь, ни о чём не думая, обо всём забыв на свете! - И свистела без умолку, словно три бессонных соловьиных рощи.
Дядя Сашко поглядывал с опаской, как на спятившую, шальную пичужку.
-Понимаешь ли, девочка, я свищу не просто так. Я эхо слушаю.
Анюта ещё более воодушевилась:
-Эх, как хорошо свистеть и слушать эхо! А оно откликается всё выше и выше, будто со звёзд.
-Точно?! – насторожился дядя Сашко. – Всё выше? А я-то ни черта не чую – все уши топором продолбил. Но если эхо высоко, значит крышка туману, развеется!
И верно, на другое утро туман хоть и стоял, но заметно пошатывался, вскидывал руки, чтобы не упасть, и тогда открывалось золотое небо, с которого медленно скатывались последние дождевые капли. Тётя Муся услыхала, а потом разглядела – она и во мгле, как в чужой голове, могла видеть - летящую ворону, и предсказала по старой авгурской памяти, что вода спадёт через неделю, поскольку ворона летела-летела, да и села на что-то прочное в тумане, каркая оттуда, как допотопная. Когда долго в море, так хочется заметить берег! А если известно, что никаких берегов, сплошная пучина, то достаточно хоть чего-нибудь, кроме воды. Так что ворона сильно взволновала. Как продержалась три месяца, не будучи водоплавающей? Вероятно, спаслись и другие пернатые-крылатые!
-Аэронавты! – воскликнул Вадик. – На самолётах, стратостатах, монгольфьерах!
-Вряд ли бы горючего хватило, - мрачно заметил дядя Сашко.
-А на космической станции пятеро? – вспомнила Анна Павловна.
-Эти, конечно, могли, если продукты и воздух! Да уж больно горько видеть всю Землю под водой! Умом тронешься.
-А на кораблях, в подлодках?! – настаивал Вадик. - Или ты, папочка, хочешь думать, что мы единственные на планете?
Дядя Сашко смутился:
-Да я, поверьте, не против остальных. Если кто выжил, только рад буду! – приложил руку к сердцу. – Однако тётя Муся говорила, что при великом потопе спасутся избранные – одно семейство! И, похоже, это мы, не считая той вороны.
Днём туман так распоясался, а точнее - пустился в пляс, подпрыгивая, приседая, и вроде удаляясь, что в мутной пелене показались невнятные тени и линии. То ли горный хребет, то ли ещё чей-то.
Тут уж совсем не до сна, не до еды, не до свиста! Все чувствовали, что скоро конец потопу, конец водным скитаниям. Не только по Мусиным расчётам, но и по правде. Животные беспокоились, вздыхали и охали, как засидевшиеся в вагоне пассажиры, - вроде приехали, но двери не открываются. А тревога всегда с душком. Чтобы почистить стойла, норы и конурки, бедный Вадик бросался вниз, как ловец жемчуга, насколько хватало затаить дыхание. Анна Павловна помогала сверху, распевая арии из его любимого «Садко». Звуки отвлекали от запахов. Но так гармонично слились, что никогда больше Вадик не мог слышать этой оперы.
И вроде близко начало новой жизни. Хотя как близко? В сантиметрах ли, в локтях? Ещё бы спуститься с вершины, где заякорен их ковчег. «Потоп – потом – поток», - шептала Муся скороговоркой какое-то заклинание.
К вечеру от тумана остались пух да перья, улетавшие в небеса, где разгорались звёзды.
Все глядели на них, радуясь, будто впервые видели.
-Не думал-не гадал, что заскучаю по звёздам, - сказал дядя Сашко. – Ох, какие родные!
-Я же говорил! – обрадовался Вадик. – Если два полюса, должны быть две Полярных звезды! Вот она – вторая!
-Третья, четвёртая, - считала Анюта, прислушиваясь, - А мелодии у них совсем новые!
-Пятая, - тихо добавила Муся. – Хорошие звёзды, красивые, но не родные. Лично я с ними не знакома.
Дядя Сашко засуетился, перебегая от окна к окну, будто принял впопыхах самозванца за царя.
-Погодите-погодите! Это должно быть оптический обман! Туман ещё плутует!
Всю ночь проторчали у окон, даже Вадик высовывался, стараясь найти хоть одно известное созвездие. Кассиопея?! Да какая, к лешему, Кассиопея, когда у неё рога и перекладина? Скорее, Ж, чем М! Ни Ориона тебе, ни Медведиц, ни даже Млечного пути.
-Увы! – сказала Муся к утру, когда небо стало светлее воды, и звёзды разом померкли. - Таких ни в Северном полушарии, ни в Южном! Наверное, Земля куда-то переехала. Сейчас поглядим, какое у нас солнце, и где взойдёт.
К счастью, солнце, показалось знакомым. Ну, разве что излишне ярким после долгого отсутствия. И встало, где положено, - на востоке. Так, по крайней мере, хотелось думать, поскольку стороны света, как и звёзды, давным-давно перемешались в тумане. Небо хоть и очистилось, но туман разлёгся теперь над водой вокруг сарая, будто они находились в огромной ониксовой чашке, наполненной почти до краёв. Отодвигая в прошлое ночные звёздные волнения, солнце припекало и пронизывало воду за бортом, так что виднелись якорные цепи, уходящие в зеленоватую глубину. К полудню дядя Сашко разглядел и сами якоря, которые намертво вцепились в какую-то узкую арку, выгнутую, как радуга, спиной кверху.
-Похоже на позвоночник! – возбудился Вадик. – Скелет гигантского ящера!
Тётя Муся долго всматривалась, прикрывая то один, то другой глаз, и, наконец, сказала:
-Друзья мои! Это рукотворное! Кажется, мы не над горой, а над большим городом.
-Ага! Кто вам про сельпо толковал! – подскочил дядя Сашко. – Эх, донырну! – разулся и уже стаскивал, не расстёгивая, рубашку. Но Муся одним ловким движением перекрутила рукава, обратив в смирительную.
-Не безумствуй! Допустим, это крыша стоэтажного небоскрёба, а внизу город жёлтого дьявола.
-Какого дьявола? – побледнел Вадик, вспоминая ихтиозавра.
-Вы думаете, Нью-Йорк?! – пропела Анюта. – Ах, скорее бы вода уходила! Я согласна рожать в Нью-Йорке. Впрочем, это может быть Лондон! Или Париж!? Ведь, правда?
-А Москва тебя, детка, не устроит? – спросила Муся с избыточным патриотизмом.
Тут дядя Сашко засопел, высвобождаясь из рубашки:
-Выдумала тоже! Не могу поверить, чтобы Москва затонула!
-Потоп-то, папочка, всемирный, - довольно едко сказал Вадик. – Хочешь ты этого или нет, а только мы и спаслись!
Однако дядя Сашко не слушал, потерянно бродил по палубе, взмахивая руками, и приговаривал:
-Ну, не верю, и всё тут! Не верится, что сама Москва утопла! – Подошёл к окну и долго вглядывался в воду, надеясь на опровержение. Увы, ничего, кроме загадочной арки и цепных якорей.
Вадик с Анютой и тётя Муся вылезли после обеда позагорать на крышу, но вскоре спустились. Увлекшись небом и водой, никто не заметил берегов, показавшихся вдалеке из тумана, - и слева, и справа, и спереди, и сзади. Словом, сарай стоял на якоре посреди обширного озера с лесистыми берегами – сосны да ели - зубчатой стеной.
Вадик уже вовсю листал географический атлас:
- Неужели, Байкал?! А вдруг Онтарио?! Виктория? Или Ладога?
- Совсем другие размеры! – оборвала Муся, - Там всех берегов разом не увидишь – пора бы соображать! Да и откуда такая правильная округлая форма?
-Сама говорила, очертания изменятся! – вмешался дядя Сашко, - Уж если со звёздами эдакая чехарда, чего ожидать от водоёмов?
-Конечно-конечно, но арка посреди озера?! Может, здесь град-Китеж? – ехидно прищурилась Муся. – Скорее всего, пардон, это затопленный карьер или котлован.
Анюта, весьма огорчённая, что тут не Париж и даже не Москва, а какой-то паршивый котлован, внезапно фыркнула, как Нелли, - не лошадка, а другая, - и опять полезла на крышу, под солнце, откуда донеслось:
-Слишком много тумана в этой истории! Заваруха, как из метёлочек!
Не сдержавшись, тётя Муся высунулась в окно и прокричала:
-Ты так говоришь, птичка моя, будто это я специально напустила!
-Может, и напустили, с вашими-то навыками! Откуда мне знать!? - и Анюта сердито засвистела.
-Только послушай, чего она несёт! - повернулась Муся к дяде Сашко. - Да ещё свистит!
-Что значит - «несёт»? – дерзко спросил Вадик. – А свистит художественно!
-Ты, сынок, гляди в атлас и не высовывайся, - довольно мягко посоветовал дядя Сашко, хотя жутко хотелось выпороть Вадика, пока не началась новая жизнь. Но очень кстати вспомнил зоолога, а ныне, верно, утопленника Волкодава: «Солнечная активность! Вспышки, протуберанцы, возбуждение!» Взобрался на крышу и спустился с притихшей Анютой на руках.
-Хватит пока солнца. Чересчур жарит, как новая печка. Будоражит! Вон, какие взвинченные да распалённые! Хорошо, огнетушитель на борту!
Вовремя подоспел успокоительный вечер. Разбредясь по разным окнам, все молча глядели на темнеющие берега, и никто не обратил внимания, что солнце закатилось точно в том месте, откуда утром поднялось. И мирно спали этой ночью под чужими звёздами, впервые за последние недели, будто долго блуждали где-то и, наконец, вернулись домой. Только дядя Сашко беспокоился, сам не зная, почему. Да так серьёзно, как единственный раз в жизни, когда на него обрушилась столетняя сосна. Конечно, туман улетучился, но мало чего прояснилось, и будущее грезилось крайне туманным.
Впрочем, утро вышло светлым, прозрачным. Туго натянутые якорные цепи ослабели, и удалось выбрать их на целых три локтя - значит, ровно настолько опустилась вода! А берега заметно подросли, и - казались странно знакомыми. Ясное утро настолько освежило голову, что дядя Сашко внезапно всё-всё понял. Нет, это не озеро, не карьер и не котлован! В своё время, старшим по лесосеке, валил здесь сосны и ели, которые, падая, умышленно пытались придавить. Тогда он отозвал бригаду, за что и потерпел. А нынче признал склоны. Да, конечно, та самая бродячая, ускользнувшая от городского головы, котловина. Сюда и вынесла их буйная река в первые дни наводнения. Значит, три месяца без малого сарай прохаживался здесь кругами, как арестант, пока не приковался цепями к колесу обозрения. Вот тебе и всемирный потоп! Обычное разлитие местных вод в тумане. Чуть помощнее парада поливальных машин.
«Ах, как здорово! Как распрекрасно! Все живы и не утопли, включая Волкодава, Москву и остальное население! Чудесно!» - пытался дядя Сашко обрадоваться до глубины души. Однако в этой глубине, как цепкий якорь на грунте, лежало тревожное разочарование. Думы его, как полено под колуном, раскололись надвое – и хорошо вроде, да чего-то не так. Честно говоря, не хотелось верить своим глазам. Будто бы запустили его, к примеру, на Марс. Летел-летел и думал, - первым буду! Открыл, наконец, люк, - и что же?! Центральная площадь родного городишки и памятник с протянутой рукой. Отлично, превосходно, что старый мир в порядке! Да уж очень, нацелился, простите, на возведение нового, которое покуда отменили. И всё сразу понапраслило, затоскливело – сарай со скотом, беременная училка по пению, каша из метёлочек и даже Муся с разговорами об избранности. Вообще-то славная штука - избранность! Уж если отмечен на небесах и выбран, то, стало быть, не пустое место, не чурбан, а чего-то да значишь. Приятно так полагать, но глупо. Вмиг рассеялись туманные, неопознанные, как вантпутенс, надежды. Собирался кита вытягивать, а на крючке ёршик. Верь теперь в судьбу!
Он решил, как прежде Вадик с ихтиозавром, никого не беспокоить своим открытием, помолчать до поры, до времени. Утро для него уже помрачнело, а откуда солнце взошло, и вовсе не заметил.
-Ну, и ладно – энциклопедию не буду писать! - сказал дядя Сашко таким тоном, будто вся Академия наук слёзно упрашивала, умоляла взяться за работу.
-Как это?! – воскликнула за спиной Муся, - Хочешь наказать нас за вчерашние выходки? Но пожалей потомков!
-Мы уже раскаялись, папочка, и повинились! – подошёл Вадик. – Пропадём без энциклопедии. Хоть выпори, а напиши!
Подоспела и заспанная Анюта, взяла за руку и поцеловала в щёку:
-Не отказывайтесь, папа! Помогать буду. Вы только диктуйте, а я запишу!
Растроганный дядя Сашко почти вылез в окно, моргая так, что всё понеслось перед глазами, как бесконечный забор мимо окон скорого поезда.
-Да не время сейчас, - откашлялся, не оборачиваясь, - Посадка началась!
Действительно, вода сошла ещё на пару локтей. И убывала стремительно, закручиваясь и пенясь у бортов сарая. Уже более-менее внятно проступили мощные опоры, спицы и хребет обзорного колеса с подвешенными к нему люльками в виде небывалых глазастых животных и птиц, которых достигали, играя, вспыхивая и преломляясь в изумрудной воде, солнечные лучи.
-Боже! Колесо славы Господней! Я слышу шум крыльев! – охнула Муся, присев и едва не затмившись, - О, это видение пророка Иезекииля!
Дядя Сашко, как и прочие, за исключением Муси, не знал подробностей видения. А Муся, как и прочие, за исключением дяди Сашко, не знала о колесе обзора. Из-за такого несовпадения эти прочие, а именно Вадик с Анютой, совершенно оторопели, не зная, что и подумать, но, вспомнив вчерашний перегрев, хотели поднять тётю Мусю, увести от окна и уложить в каюте. Однако упёрлась крепко-накрепко, и не с места.
-Оставьте, оставьте, - шептала, - Ничком, и внемлите. Он будет говорить.
Много переживший за это утро, тронутый и умилённый, дядя Сашко, коли так настаивают, пожелал признаться.
-Под нами бродячая котловина, - тяжело вздохнул, как пилот, совершающий вынужденную посадку. – Думаю, к вечеру приземлимся. А завтра и домой двинем!
-Куда домой? - Вадик посмотрел с жалостью – очевидно, тронулся папочка и сдвинулся.
-Домой, ребята, домой! – подмигивал дядя Сашко, - Никакого всемирного потопа! Только маленький круиз в сарае до ближайшей котловины!
Муся приподняла голову и огляделась, никого, впрочем, не замечая.
-Чей поганый голос слышу?! – возопила, - Бесы лгут! Сгинь, пропади, сатана! Замыкаю губы и зубы злым сердцам! Слово моё крепко!
Ну, это было как-то слишком сильно. Такого и сарай не стерпел, задрожав, как одержимый. Стук, лязг, скрежет накинулись со всех сторон, точно в дробильно-молотильном цехе. Скотина истошно закричала, словно резаная и колотая. А сарай уже буквально ходуном ходил, переваливаясь с боку на бок. Свободная утварь моталась от стены к стене и выпрыгивала в окна. Сам собой полыхнул примус, и огонь потёк по полу. Ударился головкой о дверную притолоку огнетушитель, подскочил, и припадочно, густо плюясь пеной, заколотился. Грохотало безгранично, будто грянула гроза с крупным градом, ободрявшим громы и молнии.
-Сам царь Горох встречает у порога! – надрывалась Муся из-под стола. – Мы входим в новый мир, и это – роды! Сейчас! Уже!
И разом всё угомонилось. Сарай замер на какой-то тверди. И настолько вызывающая наступила тишина, что дядя Сашко подполз к окну. Якорные цепи тянулись вверх. Высоко вздымалось колесо обозрения. Раскачивались глазастые люльки. А вокруг – чистый мир и покой. Трава, цветы, кусты, деревья, чего давненько не видали. Наводнение, как скоротечный ливень, оставило лишь кое-где ручьи да лужи. И верилось с трудом, что целых три месяца здесь было дно водоёма! Солнце подсушивало, и в невесомом мареве над землёй, замирая на миг, потрескивали крыльями стрекозы.
-Не всякий гром бьёт, а и бьёт, да не по нас, - вполне здраво сказала Муся. – Словом, вошли в двери без потери! Откупоривай сарай!
Впрочем, Вадик с Анютой уже вылезли через окно и прогуливались в обнимку, нюхая всё подряд, как Адам и Ева, попавшие из сарая прямиком в рай. Им было, в общем-то, всё равно, куда они приземлились, и много ли ещё людей в мире. Едва замечали, что стало на две буквы просторней. Стебелёк да былинка! Хотя былинку заметно разнесло, будто многолетний молочай.
«Да, как в сказке, повернулось колесо и опустило наземь!» - ходил вокруг дядя Сашко, соображая. Когда вода схлынула, сарай, видно, всей тяжестью повис на цепях. Но колесо, в конце концов, уступило, и, сделав натужные пол-оборота, скрипя и дребезжа, размахивая подвесными животными, доставило на красную землю котловины. Откуда тут, кстати, краснозёмы? Хоть виноград выращивай, хоть апельсины!
Муся выпустила из сарая скотину, которая от избытка чувств совершенно ошалела, - летала, скакала, прыгала, валялась на траве, обнималась и целовалась. Особенно цыганский медведь, как матрос под хмельком, всех зацеловывал. А лошадка Нелли галопировала, плечом к плечу с лосем. Те, кому положено ржать, подвывали. Обычно мычащие – тявкали, а воющие и мяукающие – похрюкивали, валяя дурака. Словом, веселились от души.
Все ощутили, что бродячая котловина наполнена до краёв духом любви. Первозданное место! Когда были у порога, всякое нападало – то раздражение, то шаткое сомнение или тоска, то колебание мыслей и опасение. Так часто бывает на пороге – входишь ли, уходишь ли. А сейчас всё смыло, унесло туда, вероятно, где тёмная материя. «Это странная котловина, - говаривал зоолог Волкодав. – Скорее всего, метеоритного происхождения. С физической точки зрения там происходят несусветные явления». Кто знает, может, и колесо славы Господней закатилось в котловину, да только Муся его и разглядела. Если люди меняются, то и Господь вместе с ними – иначе быть не может. А дядя Сашко своими признаниями перебил и заглушил глас небесный. Вот теперь самому решать, чего дальше! «Не остаться ли нам здесь?» - первым подумал он.
-Где пристали, там и дом! – кивнула Муся. – Похоже, наш сарай попал в рай!
Нежданно прорезался радиоприёмник на многих понятных языках. В мире, как всегда, беспокойно, но о потопе - ни слуху, ни духу.
-Всё будет по доброму, по здоровому, как бывало досель, - сказал дядя Сашко. – Проведаем городок и вернёмся.
Земля быстро обсыхала. Вадик с Анютой забрели, гуляя, в кусты и наткнулись на нечто – очень длинное, метров под тридцать, чёрно-красное и, кажется, выразительно-зубастое. Однако бревно-бревном, недвижное. Эта была та горка для катания на попе, единственная здешняя подруга колеса обозрения, сооружённая по велению городского головы из каких-то пластических масс. Вадик прошёлся от чёрного хвоста до красной морды и выдрал из пасти четырёхжальный крючок с обрывком растрёпанной бечёвки.
-Как странно! – неуверенно улыбнулся. – Был живым, а сейчас какой-то дохлый прессованный кусок. Может ли такое быть?
-Отчего же нет!? – пнула Анюта чудовище. – Когда ты тащил его для меня, он и был живым! Сама слышала, как рычал и выл, этот чёртов ихтиозавр, отродье крокодила, - и ещё треснула по уплощённому брюху. – Едва не родила со страха! А сейчас, кому он нужен? И поэтому просто пластик! - да так саданула ножкой, что ихтиозавр содрогнулся и стремительно уполз, продравшись сквозь кусты.
Это они рассказывали в сарае за обедом, подталкивая друг друга, надувая щёки и прыская. А тётя Муся подыграла:
-Во-он, влачится по склону! Эх вы, запинали беднягу, выжили! Одна ему дорога – в реликтовое озеро.
Впрочем, пластический ихтиозавр на самом деле исчез. Возможно, дядя Сашко порубил его на загон для коз и овец. Хотя нечто чёрно-красное точно маячило тогда меж деревьями. И когда отправились в городок, видели широченный, но безнадёжно- грустный, тоскливый ползучий след, в котором отражалась вся сущность податливого ихтиозавра, - ни разу даже на попе с него не съехали!
-Зря ты его пинала, - вздохнул Вадик.
-Да не говори - и так переживаю! – всхлипнула Анюта. – Ну, нет гармонии в мире! Пусть ихтиозавра, да обидишь.
Они вышли к реке и побрели вверх по течению, обходя завалы из чёрных сучьев и коряг, вывороченные с лохмами корней деревья, разбитые лодки, бочки, ящики и парковые скамейки. Дядя Сашко замер у оранжевой телефонной будки.
-А ведь я много раз звонил отсюда, - поник угрюмо, как над могилой, – Вот, номерок процарапал на стенке, чтобы не забыть. Да разве что забудешь, хоть и выдранное с корнем! Жива ли вообще наша малая родина?
Издали над высоким берегом Вадик заметил стрелу экскаватора. Ну, если он устоял на краю, то нечего особо беспокоиться! Но оказалось, что городок основательно погромлен.
Дома кое-как стерпели, зато улицы исчезли, словно не бывало. Колдобины, рытвины, буераки, воронки, как от бомбовых ударов. Ни асфальта, ни бетона. Ноги доставали до вечной мерзлоты. А на центральной площади накренившийся удручённый памятник указывал протянутой рукой в преисподнюю. Словом, унылый вид, и сердце ноет, едва не плачет. Без опрятного асфальта городок превратился в деревню, каковой, по сути дела, всегда был.
-Увы, далеко не Венеция, - сказала Муся.
Редкие прохожие раскланивались безучастно. В другой бы раз не отстали, завидев Вадика с обременённым знамением в виде Анны Павловны, да и тётю-ветеринара в компании. А нынче с потухшим взглядом: «Ну, здрасьте, как отпуск?» «Морской круиз, - отвечал дядя Сашко. – Кругосветный!». Но даже это никого не задевало, поскольку хватало с излишком своих переживаний и событий, начиная с городского головы Радищева, погибшего на Кавказе, кончая взрывами и комарами.
Выяснилось, что городок так лихо обработан не столько силами природы, сколько спецотрядом из столицы. Минёры-водолазы, прибывшие спасать от потопа, вскрывали водостоки направленными взрывами. И за три месяца вода поднялась не многим выше, - так постарались водолазы! - чем прежде за один. Но когда сошла, предстала странная картина, от которой всё щемило и чесалось, - вроде огородная пасека, и домики-ульи посреди вскопанных грядок. К тому же повсюду – отборные рыжие комары! То ли грохот, то ли сами водолазы, или отсутствие асфальта повредило их нервную систему. Настолько изворотливы, проворны и жадны до крови, что никак не пришлёпнуть! Едва не обескровили подвыпившего Курилова с автобазы, наслаждавшегося во сне звоном якобы противоугонных устройств. Долго потом выхаживали его плиточным гематогеном. Не спасали накомарники, мази и ароматные пластинки, принимавшиеся, бывало, с отчаяния внутрь. Зоолог Волкодав, поместив комаров в холодильник, заключил, - и зимой не уймутся, морозоустойчивы! «От природы теперь чего угодно жди», - чесались прохожие, кивая на далёкую столицу.
«Да что комары! – глядел дядя Сашко на свой старый дом, казавшийся чужим, скособоченным и присевшим, - Мы Великий потоп пережили!»
- И на самом-то деле, - согласилась Муся, - Уверовали мыслями и чувствами во всемирный, - значит пережили!
Они и подумать теперь не могли о лесосеке, о кастрации чужих котов, об уроках пения, о школьных заданиях. О!– оторопь брала! Три месяца назад уплыли навсегда в сарае, и старый мир для них утонул. Всё унесли воды. Всё изменилось, и хочется заново начать – с песнями, в любви, жуя метёлочки. Такое, пожалуй, небесное задание.
-Добудем свет и гармонию из тёмной материи! – воскликнула вдруг Анна Павловна, будто плакат прочитала, и смутилась. – В том смысле, что я – тёмная материя. А родится, надеюсь, - посмотрела на Вадика, - кто-нибудь светлый, стройный и соразмерный. Назло хаосу! – оглянулась, и чуть не рухнула в воронку от мины.
После чего они покинули наш городок – с памятью, но без сожалений.
Однажды, всего лишь раз, зашла ко мне тётя Муся – через три года и шестьдесят пять дней. Передала мешочек с золотым песком, наследство от Октября Петровича. Но в гости не приглашала. У них, рассказывала, в бродячей котловине всё есть для жизни! Главное, конечно, воз-дух-любви. А ещё плодородная красная земля без вечной мерзлоты. Котловина, как котелок над притихшим костром, - тепло, но не жарко. Солнце обходит её по краю, высоко не поднимаясь, и садится там, где взошло. И каждый божий день три радуги – на завтрак, в обед и ужин – перекидываются через небо. «Вообще, у бродячей котловины бездна фокусов и трюков! - говорила тётя, и глаза разгорались, - Как считает Волкодав, это странная малая планета, притянутая, или сама прилипшая на время. Но может быть, представь себе,- зашептала она, - это дитя Земли, родившееся недавно, ещё грудное. Они соприкасаются, поэтому такой след, как от огромного мяча. У нашей маленькой своя орбита. Между сороковой широтой и шестидесятой, с запада на восток, огибает Землю за 580 дней, то есть точно за два года – земной и котловинный. Двигается когда быстрее, а на ночь почти замирает. Над котловиной совсем другое небо – собственное. И звёзды поют, как птицы, за исключением двух Полярных, которые гудят, как корабли в тумане. От неё и щель в небе над вашим, - так именно сказала тётя, - городком. Котловина поспевает сюда, подлаживаясь к месячному ливню, словно помыться да подзаправиться. Тут единственное место, где она заметна и открыта. Можно зайти и выйти, да только мудрено – ни дорог, ни тропинок».
Да, похоже, что обитают они там в сарае, как в рае. Или в раю. Но покидать его не хотят, поскольку сами нашли и обжили. Таково поручение дяде Сашко с небес. Он-то, вероятно, и не понял бы, да тётя Муся растолковала – так она говорит. Теперь это их место, их Сад. Продолжают род человеческий. Или возрождают? Анна Павловна родила тройню – Каина, Авеля и Сифа. Называет Вадика не иначе как Адик, или просто – Адам. Он человек красной земли. Любит без памяти свою котловину. Устроил лиственничный питомник и звероферму. Разводит виноград и сеет горох, ожидая, не уродится ли царь-долгожитель, чтобы сварить в котелке, и самим жить по тысяче лет. Не крючит горох, а жнёт и косит. Хочет по-новому, не так, как прежде.
А дядя Сашко патриарх – трое внуков и пятеро детей, если считать Вадика с Анютой, а остальные от тёти Муси, как положено, - Сим, Хам, Иофет. Несмотря на имена, тоже надеется изменить историю, и пишет уже энциклопедию. Даже вспомнил, что такое вантпутенс. Однако до буквы «В» ещё далеко. За всеми хлопотами, пока дойдёт, снова позабудет. Сарай поставил на фундамент и надстроил, точно палаты царские. Дворец! Хотя и диковатой, как у слова вантпутенс, наружности. «Сразу бы по Мусиным размерам, по безупречным пропорциям! – жалеет дядя Сашко. – Всегда надо Мусю слушать!» Впрочем, это тётя так рассказывает. Наладил он и механизм колеса обозрения. Колесо крутится, чуть поскрипывая, с короткими остановками на полустанках. Трещат крыльями, семенят ножками, стучат зубами да клювами и сверкают многоглазо, будто требуют око за око, животные-люльки, в которых все дети и внуки. Какому они Богу молятся – неизвестно, тётя не говорила. Может, как раз колесу обозрения? С него хорошо видно, что творится в старом мире и в остальной Вселенной – туман, огонь и воды, воды и туман. То ли было и прошло, то ли вовсе не было, а будет.
С Вадиком ни разу мы не встретились. У него, конечно, столько дел, что из котловины не выбраться. А если и появится в нашем городишке, то вряд ли вспомнит обо мне, а и вспомнит, так не зайдёт, а зайдёт – так меня не застанет. Это в их новом мире жизнь долгая, а в нашем старом, зачем сотни лет, когда всё в десятки укладывается.
Вскоре после того, как распростились мы с тётей Мусей, заплыли в наш городок слухи о котловане любви. От меня, что ли отчалили? Скорее всего, от меня. И началось время водоплавающих сараев. Большей частью осиновых. Хотя попадаются из дерева гофер, неизвестно откуда добытого. Брёвна как брёвна, но на каждом клеймо – «гофер». Наверное, имя заводчика.
Теперь все ждут-не дождутся достойного потопа, чтобы разойтись в сараях по миру. Новый городской голова Степан Разин, бывший лодочник, призывает двинуться караваном, сохранив при этом городок, как административную единицу, хотя и кочевую в экваториальных водах. Но каждому подавай свой личный котлован или карьер, кратер или овраг. На худой конец – ложбинку или яму, но непременно, чтобы до краёв дух любви.
Конечно, в нашем городишке и это не так, и то не этак, и всё разом наперекосяк, как у больного мозговым параличом. Можно жить, но очень-очень не просто. Хотя неизвестно, как лучше, - проще или сложнее? Бродячих котловин и лиственниц с духом любви на всех не напасёшься. Да и кому он, впрочем, нужен – этот дух?! Многим от него, если и в моду вошёл, тошно, как от морской болезни, как на скотном дворе, - даже когда предписан.
Ну, а Вселенную из нашего городка легко разглядеть, прищурившись сквозь тёмную материю, надёжнее сквозь шёлк. Что там особенного? Туман и воды, воды и туман, да чуть огня. И всё же вокруг повсюду слияние и созвучие, как, например, «рай» и «сарай»! Если не слишком вслушиваться, - гармония. И было, и прошло, и впереди случится. Уже щель на небесах затягивается, превращаясь в новый Млечный путь, поярче старого, ведущий, как и большинство путей, Бог знает куда, а именно в какой-нибудь сарай, где есть успокоение.

 
  КНИГИ - ЖИВОПИСЬ - ГРАФИКА
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

"ORO-DE-FE" - "ЗОЛОТАЯ ВЕРА". Прекрасно обладать ею в умеренном количестве, не близясь к фанатизму.
  "ЩИ!" - ТАКОВО БЫЛО ПЕРВОЕ СЛОВО...
Мои книги и картины за прошедшие пятьдесят лет...
  ВТОРОЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ
ОТ "ЩЕЙ" ДО
"ГНЕЗДА ВРЕМЕНИ"
И "СЕРЕБРЯНОГО ТРЕУГОЛЬНИКА"...

СЛОВОМ, ВСЕ, ЧТО УЛОЖИЛОСЬ
В СОРОК ВОСЕМЬ ЛЕТ МИНУВШЕГО ВЕКА.
  НАЧАЛО ТРЕТЬЕГО
"ПРЫЖОК НАЗАД",

"МОСКОВСКОЕ НАРЕЧИЕ" ,

"ЧЕЛОВЕК-ВОЛНА",

"ДЮЖИНА ИЗ ДЖУНГЛЕЙ",

"НА ВЗМАХ КРЫЛА",

"СОЛДАТСКИЕ СКАЗКИ"

"ШИШКИН",

"КУСТОДИЕВ",

"БОЖИЙ УЗЕЛ",

"ЭЛЕ-ФАНТИК",

"ДЕД МОРОЗОВ",

"ПЕРЕЛЕТНАЯ СНЕГУРОЧКА",

"ГУСИК",

"У МЕНЯ В ГРУДИ АНЮТА" ,

"ВРУБЕЛЬ",

"ЭЦИ КЕЦИ",

"ВЕРЕТЕНО"

"БОЖИЙ УЗЕЛ",

"ПОСЛАННИКИ" -

И, НАДЕЮСЬ, ДАЛЕЕ...
  КНИЖНЫЕ ИСТОРИИ
ВСЕ КНИГИ, ОБЩИЙ ТИРАЖ КОТОРЫХ ПРИМЕРНО 1 МИЛЛИОН 150 ТЫСЯЧ
ЭКЗЕМПЛЯРОВ.

КАК ПИСАЛИСЬ,
РЕДАКТИРОВАЛИСЬ,
ОФОРМЛЯЛИСЬ,
ИЗДАВАЛИСЬ...

А ТАКЖЕ - ПРОЗА ДЛЯ ЧТЕНИЯ -
ИЗДАННАЯ И ПОКУДА НЕТ...
  НЕБОЛЬШАЯ ВЫСТАВКА
АВТОРСКАЯ ЖИВОПИСЬ,
ГРАФИКА,
КНИЖНЫЕ ИЛЛЮСТРАЦИИ,
ХУДОЖНИКИ
Сегодня .... 15 посетителей
.........А Л Е К С А Н Д Р .........Д О Р О Ф Е Е В Этот сайт был создан бесплатно с помощью homepage-konstruktor.ru. Хотите тоже свой сайт?
Зарегистрироваться бесплатно