У меня в груди Анюта

Только что в издательстве "Астрель" 
вышла эта книга.
Причем в двух вариантах - 
по четыре тысячи 
экземпляров каждый.

В книге две повести - 
"Снежный человек", состоящая 
из рассказов разных лет, 
и "Колесо племени майя", 
о жизни индейцев 
полуострова Юкатан 
во времена испанской конкисты.

Оформил книжку Андрей Мартынов. 
По каким-то техническим, вероятно, причинам 
не все илюстрации напечатаны, что печально.

Я еще не получил авторские 
экземпляры, но купил пару штук 
в книжном на Тверской.

Надо сказать, что книга мне и самому
пока нравится. 
И то, что под одной обложкой
две совершенно разные повести. 
И даже название, по одному из рассказов.
Хотя я предлагал другое. 
Кажется, - "На закате пятого солнца".
Ну, признаюсь, и моя фамилия, 
набранная такими здоровыми буквами, 
тоже радует глаз...  

Ниже можно прочитать два рассказа из книги, а на следующей странице - первую часть повести "Большое пятое колесо".

У меня в груди Анюта 

Вадик Свечкин очень похож на одного из первых наших космонавтов. То ли на Белку, то ли на Стрелку. Не помню точно, кто из них был лайкой. Кажется, Белка.
Особенно похож Вадик зимой – в шубе и шапке с крепко-накрепко подвязанными ушами.
Шапочные шнурки у Вадика всегда пожёванные и заледеневшие. Поэтому шапку снять не просто, как крепко закупоренный сосуд, или герметичный шлем.
На первом уроке он обыкновенно сидел в шапке и плохо слышал, дожидаясь, когда шнурки размякнут. Лицо у него в это время, будто за стеклом, особенно светлое и мечтательное. Ну, точно умненькая Белка, которая пытливо глядит из иллюминатора на Землю, не понимая, чего это такое.
В конце концов, шнурки ему поменяли на пуговицу и петельку. Однако металлическая военная пуговица со звездой – а на другую Вадик никак не соглашался – примерзала к подбородку. Во всяком случае, он так говорил, и первый урок упорно просиживал в шапке. Даже на физкультуре, в жарко натопленном спортзале, не снимал. Здорово выглядел в трусах, майке и ушанке, как хорошо подстриженный пудель.
Разве что на пении, если оно выпадало первым, у нашей классной, у Анны Павловны, выкарабкивался Вадик из шапки, стаскивал, как скальп, обдирая нос, вывихивая уши, потому что не мог не петь. Мы тогда разучивали «Хотя скафандр мне жмёт чуть-чуть, - чу-чу, тоненько заливался Вадик – я всё равно летать хочу». Это была его любимая песня. Намурлыкивал целыми днями.
Мне он признался, что всю ночь до самого утра летает во сне, во вселенной, и ему надобно время для спуска на Землю. Иначе просто не разумеет, куда попал.
-Водолазов потихоньку поднимают из глубины, - объяснил он. – Так и мне нужна постепенность, чтобы обвыкнуться. Шапка помогает.
-А как же ты летаешь?- выпытывал я, поскольку и сам летал время от времени, но не как профессионал, а скорее – как любитель. Не очень-то высоко, задевая иногда за верхушки деревьев, присаживаясь на крыши домов, или в метре примерно над землёй, разглядывая траву и нюхая цветочки. Было легко и приятно. Тогда я хорошо знал, что требуется для полёта, - как именно поджать ноги, как растопырить руки и оттолкнуться. В общем-то, ничего сложного. Однако до облаков ни разу не удавалось подняться.
А Вадик-то носился среди галактик, среди звёзд, туманностей и чёрных дыр! Тут, видно, особая техника и какие-то секреты.
- А то бы я тебе не сказал?! – отвечал Вадик. – Хочу лететь пониже, чтобы заглянуть кое-кому в окошко, а меня сразу, как ракету, утягивает в открытый космос. Так далеко, - потеряться боюсь. Уж очень там одиноко.
И всё же секрет имелся. А может, и более того – тайна. Скрытным и загадочным стал Вадик Свечкин. Отчебучивал такое, чего раньше от него никак не ожидалось. Ни с того, ни с сего подрался со старшеклассником Подкорытиным, у которого уже усы росли. Страшно было поглядеть на этого усатого и лохматого, а Вадик наскакивал с отчаянной храбростью, как, например, космическая Белка могла бы на медведя. Подкорытин только молчаливо сопел, стараясь откинуть Вадика в сугроб подальше, а тот раз за разом вцеплялся в ногу и волочился, поскуливая, следом. Вся наша школа глядела на эту схватку, пока сконфуженный старшеклассник не укрылся, как в берлоге, в своём доме, оставив Вадика Свечкина на крыльце, - красного, победоносного и распаренного, с небольшой, но яркой радугой, выгнутой прямо над головой.
На исходе зимы Вадик полюбил, к радости своего сурового отца, лесоруба дяди Сашко, колоть дрова. Вернувшись из школы, сразу за колун – и до сумерек. Переколол семейные и уже подбирался к соседским. Многие из наших ребят нечаянно заразились, тоже начали колоть. И вскоре Вадик возглавил братство под названием «Колуны», куда принимали по свежим мозолям на ладонях. Встречаясь, они протягивали друг другу руки, повёрнутые навзничь, будто для игры в «оладушки», шушукались и записывали в особую тетрадь, сколько кубометров переколото в целом. У «колунов» пошла интересная жизнь. Они просыпались с улыбкой, зная, что, помимо школы, их ждёт колунное содружество. А те, у кого было центральное отопление, слонялись потерянные, обделённые, не ведая, чем заняться. Впрочем, «колуны» быстро сошли на нет, как и мозоли на ладонях.
Недолго дядя Сашко радовался. Сначала он заметил, что Вадик сменил песню.
Вместо известной и понятной, про скафандр и чу-чу, бессмысленно тянул за хвост, как изверг, одно и то же – «У меня в груди Анюта! У меня в груди Анюта!»
Уже тогда дядя Сашко задумался, не выдрать ли Вадика на всякий случай, профилактически. И пока колебался, обнаружил невзначай в поленице дневник с отметками за последнюю четверть. Сперва он смутился и даже покраснел, приняв за свой старинный, который ещё в пятом классе закопал на метр под землю. А когда сообразил, чей это, схватил свежеколотое полено и устремился на задний двор, откуда слышалось – «У меня в груди Анюта!»
Не имея дурных предчувствий, как мирный рыболов перед внезапным ураганом, Вадик перебирал снасти - разматывал бороду на леске, потихоньку напевая про Анюту. И вдруг неведомая сила содрала с табуретки, взметнула в нежное весеннее небо. Вадик решил, что сейчас же, наяву вылетит в открытый космос, но завис едва ли выше кустов крыжовника. В крепкой руке папы-лесоруба он болтался, будто мешочек со сменной обувью.
-Какая Анюта, щенок?! – тряс его дядя Сашко, как внебрачного сына знаменитой Белки. – Что за Анюта?! Сознавайся, паршивый кутёнок, кто у тебя в груди!
Опутанный с ног до головы леской, вытрясенный, точно половичок, Вадик пропел:
-У меня в груди, Анюта, - и поддельно всхлипнул, - скрыта русская душа…
Такого откровения дядя Сашко никак не ожидал. Он вообще терялся, когда речь заходила о душе. Особенно, когда о русской. Сразу остыл, как борщ на морозе, бережно опустил Вадика на табуретку, и запечалился, поглаживая полено.
-Знаешь ли, сынок, - вздохнул он, припомнив дневник и туманное слово «педагогика», - Песня, конечно, хорошая, но Анюта тут всё равно лишняя. Лишняя, лишняя, сынок. Куда лучше будет – у меня в груди, папаша, скрыта русская душа! Да и почему, - вновь нахмурился дядя Сашко, - она у тебя скрыта? Русская душа должна быть нараспашку. Крепко запомни, сынок! – И легонько постучал поленом по лбу.
Ему понравилось, как педагогично разобрался с душой и Анютой. Впервые потянуло в школу, на родительское собрание – поговорить с учителями, что скажут о способностях Вадика, и проверить, нету ли и впрямь какой-нибудь Анюты, которая дурит парню голову. Тут, кстати, и подвернулось собрание перед летними каникулами.
С утра дядя Сашко отправился с Вадиком в городскую баню. Мылись они, парились, и день за банными стенами тоже расцветал и румянился.
-Эх, благодать! – воскликнул дядя Сашко, когда вышли на улицу. – Вот когда душа на распашку, сынок! Поёт душа, и, чуешь, крылышками машет, хоть лети! Какой чудесный день для родительского собрания!
Вадик тоже чуял благодать. И всё-всё, что в нём было, махало крылышками – вот-вот полетит.
Небо сияло отовсюду – и сверху, и снизу, из луж. И грязь кругом ослепительная, чёрная да жирная – так и хочется червей накопать. Только родительское собрание, как грозовая туча на горизонте. Если полечу, решил вдруг Вадик, это хоть немного отвлечёт папу - не будет слишком уж переживать на собрании и выяснять про Анюту.
Вадик внутренне собрался, и, когда они прошли с километр от бани, сделал почти так, как я объяснял. Ноги поджал, руки растопырил и, сам не поверил, - полетел!
Правда, не очень высоко и недалеко, а ровно до ближайшей небесной лужи. Чуть не захлебнулся, и дядю Сашко заляпал с ног до головы. Хорошо, душа у того пока ещё пела и махала крылышками. Вытянул Вадика без лишних слов, как морковку из грядки, и - обратно в баню.
-Что же ты, спотыкач-нога, - мягко сокрушался, стирая Вадика, - кругом благодать, а ты моськой в слякоть?
Отмылись, просохли. Вышли на улицу. А день ещё краше. Кажется, листики успели проклюнуться и трава кое-где. Птицы кувыркаются и щебечут почти по-людски.
-О-хо-хо! – вздохнул полной грудью дядя Сашко. – Оглянись, сынок, ангелов увидишь!
Обнял он Вадика, и запел он про скафандр. Вадик волей-неволей подтягивал, хотя о другом думал. Так и шли с песней, в ногу да в обнимку, чистые и свежие, полдороги до дому.
У клуба встретили Петра Гамбоева. Дядя Сашко остановился перекурить, поговорить о боксе, о нокаутах и нокдаунах, об апперкотах и клинчах, о зуботычинах и толчках, вообще о жизни.
Тогда Вадик и сообразил, в чём была его ошибка, - в толчке! Совсем позабыл о толчке! Сейчас они увидят, как летает Вадик Свечкин! Отошёл в сторонку, поджал ноги, раскинул руки, оттолкнулся левой, и полетел.
Сделал круг над клубом, задыхаясь от счастья. Хотел крикнуть – глядите, где я! Но лишь защебетал. А дядя Сашко с Гамбоевым, как нарочно, ничего не замечали, голов не поднимали, толкуя о боксе. Вадик кувырнулся в воздухе, чтобы пронестись на бреющем полёте прямо перед ними, да не рассчитал, опыта не хватило, и со всего маху рухнул в огромную лужу, окатив и папу, и Гамбоева.
Они стояли очень смешные. Черномазые в крапинку. Если бы Гамбоев выходил в таком виде на ринг, не знал бы поражений. Долго не могли понять, что же случилось. А Вадик сидел в луже и глупо-глупо улыбался, как готтентот, поймавший бегемота.
-Сщинок! – выговорил, наконец, дядя Сашко, среднее между «сынком» и «щенком», но явно ближе к последнему.
-Нет худа без добра, - примирительно сказал Гамбоев. - Как раз завтра в баню намылился!
То ли душа дяди Сашко не совсем ещё замкнулась, то ли стеснялась Гамбоева, но хмыкнула и подмигнула:
-Выбирайся-ка оттуда, обормот, по добру, по здорову! Давненько не парились! Бог, известно, троицу любит.
И они пошли по такой известной дороге к бане, на сей раз втроём, всяко потешаясь над Вадиком и развесело шутя.
Пока мылись, не парились – пар уже был рыхлый, кислый – день посерел, остудился и как-то досадно завял.
Вадика вели под руки, как арестованного, хотя он и не думал больше летать. Дядя Сашко прибавлял шагу, поскольку родительское собрание на носу. Вадик еле успевал перебирать ногами. И вот у клуба, точно на прежнем месте, запнулся, что было мочи, неловко ткнулся и выскользнул, как птичка из кулака, очутившись в знакомой луже.
-Ах, да ты с умыслом! – осенило дядю Сашко. – Хочешь, чтобы твой папка опоздал на собрание?!
Вытаскивал он Вадика довольно грубо, не взирая на посторонних, как милиционер забулдыгу.
-Ну, пачкун! – приговаривал. – Ну, идиота кусок!
-Грязнюк! И заморандель! – добавил, отряхиваясь, Пётр Гамбоев.
Душа дяди Сашко наглухо, конечно, замкнулась. И в таком ненастном, полумытом состоянии, наскоро переодевшись, поспешил он в школу. А Вадика запер дома на ключ, предупредив о близкой порке.
В школе было тихо, как в казарме. Хмурая нянечка швабрила коридор. То ли уже разошлись все, то ли шептались где-то.
-Никого! – махнула нянечка шваброй. – Один завуч! Всегда на посту!
Дядя Сашко, припомнив ни с того, ни с сего флотскую службу, протопотал к учительской гулким строевым шагом. Постучался коротко и, не услышав ответа, распахнул дверь.
Перед мутноватым настенным зеркалом сидела маленькая, как пуночка, женщина – в бигуди, с бутербродом во рту и только что накрашенными ногтями, не позволявшими вынуть бутерброд. Она напугано кивала, мычала и так красноречиво помахивала кистями рук, что дядя Сашко сразу понял – глухонемая. Чудно, конечно, для завуча, такой явный минус, но, может, у неё уйма других педагогических плюсов…
Дядя Сашко глубоко вздохнул и начал орать, как на параде, по слогам, широко и дико разевая рот, будто приветствовал адмирала.
-Опо-здал! Из-ви-ня-юсь! – надрывался, забывая от усердия о смысле. – Я сын Вадика Свечкина! Как слу-жба?! Нету ли взы-ска-ний?
На этот рёв заглянула нянечка и встала в дверях со шваброй наперевес.
Завуч отчаянно, с ненавистью, краснея и бледнея, дожёвывала бутерброд.
-Вадик Свечкин? – широко раскрыв глаза, наконец, проглотила. – Нет таких!
Теперь уже дядя Сашко онемел и попытался изобразить руками какие-то причудливые слова.
-Неужто выгнали?!
-Лет десять, как никого не выгоняли, - с досадой сказала нянечка. – А уж твоего-то, уверена, стоило бы!
-Погодите, папаша, а в какую школу вы пришли? – проницательно спросила завуч.
Дядя Сашко совсем спутался, смешался
-В первую, - посчитал зачем-то на пальцах. – Имени первых космонавтов.
С минуту завуч гневно молчала, как бедный уличный автомат, получивший копейку, и вдруг зашипела, забулькала, запузырилась, до краёв наполнив стакан газировкой.
-А это, любезный, вторая! Всего три школы в нашем городишке, и вы, уважаемый, не знаете, где сын учится!
-Родитель! – подхватила нянечка. – Чего уж от детей ожидать!?
Такого позорного дня дядя Сашко не помнил в своей жизни с тех пор, пожалуй, как закопал ужасающий дневник за пятый класс.
Нянечка проводила до дверей, чуть ли не шваброй в спину, и долго кричала, с намерением, будто глашатай, на всю улицу, что таких отцов, как щенков, топить надо в пруду, пока ещё детей не наплодили.
Еле-еле, спотыкаясь, брёл дядя Сашко домой. Очень подавленный, уставший от долгой бани и от короткого, но яростного собрания. Не оставалось даже душевных сил выдрать, как обещал, Вадика.
А Вадик, кстати, уже давно, чтобы не терять даром времени в ожидании порки, выбрался из запертого дома через форточку, и копал червей на заднем дворе. Он любил копать червей. Попадались то скользкие, то шершавые, но отборные, тугие толстяки, танцевавшие в пальцах. Как на таких не клюнуть!
Набралась пол-литровая банка, когда лопата упёрлась во что-то эдакое, обёрнутое тряпочкой и целлофаном.
«Неужто чей-то секретик? – подумал Вадик. – Или маленький клад?! А, может, историческое открытие, древние письмена!?»
Осторожно разгрёб землю, очистил пакет, развернул и прочёл на толстой замызганной тетради фамилию «Свечкин», начертанную шаляй-валяй, коряво и небрежно. Дневник! Хотя поверить трудно, невозможно поверить! Ясно помнил, что схоронил в поленице. Он ощутил себя червяком, танцующим меж чьих-то пальцев. Руки тряслись, будто тащил сома на удочку.
За минуту раздумий Вадик, как свидетель подлинного чуда, повзрослел на годы. Какие там черви и сомы, когда такое творится в мире!
Раскрыл дневник, понадеявшись найти ответ, будто в книге жизни, и уже не мог оторваться. Это было на самом деле историческое открытие, вроде стоянки первобытного человека. Многое, очень многое приблизилось, просветлело, стало понятным. Никогда ещё не читал Вадик с таким восторгом, впитывая каждое слово, каждую цифру.
За этим и застал его дядя Сашко. Они посмотрели друг другу прямо в глаза, и дядя Сашко потупился.
-Вот видишь, сынок, - промямлил он, окончательно добитый. - Такие вот дела. Запомни, сынок, - всё тайное становится явным…
-Да, папочка! – ответил Вадик, и с лёгкой распахнутой душой снова запел про Анюту.
А мне в то время хотелось петь про Любу Черномордикову.
Любовь вспыхнула, как новогодняя ёлка, вдруг. И сердце обмерло, захлопав шумно крылышками. На последнем уроке физкультуры в четверти. Когда Люба упала с каната.
Всё лето полыхало безумное солнце, и распускались без устали золотые шары в палисаднике. А Любы не было. Она уехала отдыхать с родителями.
Я оборвал ромашки в округе, и гадал уже на золотых шарах, дёргая бессчётные лепесточки – с утра до позднего вечера. Ночью же, подобно ракете, выходил в открытый космос. Среди звёзд и чёрных дыр, в туманностях и андромедах тщетно искал Любу Черномордикову. Чудная шла жизнь – с туманом и чёрными дырами в голове, с огненными звёздами, с пульсарами и квазарами в сердце.
Лето казалось длинным, безграничным, как вселенная. Однако – раз! – и кончилось, погасло, как от короткого замыкания. Даже странно, что так быстро миновало.
Первого сентября я увидел Любу. Увы, совсем не ту, которую разыскивал ночами в мирозданье, а днями - в лепестках. Долговязую, выше меня на полтуловища, тощую, как удочка, с мышиным хвостиком на голове и проволокой в зубах. Хорошо, что весной не признался в чувствах.
Возможно, проведи мы лето вместе, всё было бы не так жутко. Но образ Любы успел достичь неземных высот, и я не перенёс стремительной посадки. При спуске не обвыкся. Забыл о постепенности и об ушанке.
А дядя Сашко купил Вадику велосипед. И ночи напролёт, до самого рассвета гоняет он по улицам, без рук, с закрытыми глазами, глядя в бездонное небо. Трудно сказать, как это у него получается, и в кого он влюблён, этот Вадик Свечкин, так похожий на первых космонавтов.
Хотя единственная в школе Анюта. Наша классная, по пению, Анна Павловна.


Снежный человек 

Нашему поселению не повезло с нормальными безобидными городскими сумасшедшими, за которыми можно бегать по улице, всячески задирать, дразнить и приставать, слушая невнятную, пузырчатую болтовню.
Зато имелся почти одомашненный снежный человек. Водовоз Колодезников. Конечно, не трёхметровый великан, какие встречаются в особенно глухих местах, в горных и лесных. Ростом наш не вышел, - метр с кепкой, эдакий снежный лилипут. Однако по другим приметам – хоть куда!
Зимой и летом ходил в шапке-малахае и бараньем тулупе, мехом наружу, напоминая старинный резной гардероб. Ни в жизнь не раздевался, даже когда мылся. Намыливался, не снимая кальсон и фуфайки. Но, судя по лицу, густо заросшему рыжей шерстью, весь был ровно мохнатый. Удивляло, что волосы росли даже на губах.
От него слыхали два слова. «Во-оу-да!» - выл утробно, как матёрый волчище, развозя по улицам воду в огромной железной бочке на низкорослой кобылке с бычьей головой. «Шало-пня!» - глухо ревел, будто лось, и щёлкал кнутом, когда мы цеплялись за бочку, чтобы прокатиться. В общем, для снежного человека довольно разговорчив.
Кроме нелюдимой лохматой кобылы по кличке Фугас, напоминавшей задумчивую белохвостую гну, другие домашние животные к нему не приближались. Кошки рыдали и теряли сознание, завидев бочку. Собаки чуяли, и за версту обходили. Птицы же, напротив, повсюду летали за водовозом, садились на малахай, поклёвывая чего-то, как санитары на диком зубре.
Вадик Свечкин подглядел однажды, как водовоз ловил рыбу в ручье, – голыми лапами, точно медведь. Более того, поднимал на телегу свою бочку в пятьсот литров, будто заурядное полено. Может, была не полная.
Никто не видел, где и как он наполняет эту бочку. Вода, редкого родникового вкуса, никогда не кончалась, будто бочка бездонна. Поговаривали, что на дне – алмазы, потому и вода живая. Целебная. И, правда, водохлёбы в нашем городке совсем не болели. Сразу умирали, когда время подходило, легко и без мучений. В аптеку, если кто и заходил, один только водовоз Колодезников.
Плодородная была вода. Польёшь огород, помидоры и огурцы уродятся гигантами. Какие-то бугорцы и помигоры!
К бочке Колодезников не подпускал. Сам черпал из неё тяжёлым кованым ковшом-водохваткой и разливал по вёдрам. Всё же вода понемногу расплёскивалась. Зимой бочка заледеневала. Над ней клубился пар.
Когда становилась неузнаваемой, похожей на айсберг, и кобыла Фугас, как ни тужилась, не могла сдвинуть с места, водовоз брал зубило, бережно обкалывая лёд. И появлялась прежняя, голая, как абрикосовая косточка. Колодезников вытирал её насухо тряпочкой, как дорогой автомобиль.
Частенько он уходил в лес. И, сколько мы не выслеживали, растворялся меж деревьев, исчезал в чаще. А возвращался всегда с полным мешком за плечами. Кого собирал, чего ловил – неведомо. Полагали, что навещал родню, снежную, к примеру, бабушку, а в мешке – гостинцы. В том числе алмазы для бочки.
Никто не знал, когда и откуда он появился. Вроде бы всегда жил, с незапамятных времён, на отшибе, в своей хибарке – с одним оконцем и дверью без крыльца. То ли сарай, то ли банька. Словом, берлога.
Неподалёку от неё как раз раскинулся вытоптанный пустырь, на котором наши ребята играли в лапту.
Какая услада – точно угодить палкой-лаптой по мячу, чтобы он упруго, со звоном и свистом, взвился в небо! Или словить его, если водишь в поле, одной рукой, почти не глядя, угадав полёт, гася силу палочного удара, которая ещё гудит в мяче. «Дропку поймал!» - орал тогда с восторгом, будто не мяч, а птица в кулаке. А что означает «дропка», - разрази гром! – не знаю. Может, и в самом деле есть такая прыткая птичка «дропка». Впрочем, поймал мяч с лёту, вот тебе и «дропка», радуйся и голову не морочь…
Играли помногу часов, до ночи. Иногда мяч выныривал из неровных мигающих сумерек прямо перед носом, не отклонишься, и так шибал, что светлее становилось. Или скрывался в траве, и тогда все ползали на коленках, шарили, как слепцы, находя лягушек и улиток, грибы, вроде дедовского табака, и яблоки, вроде конских. Самое неприятное, когда улетал к берлоге водовоза Колодезникова. Редко кто вызывался отыскивать впотьмах. Оставляли до следующего дня.
Как-то старшеклассник Николай Подкорытин, забил мяч лаптой под самую крышу, над тускло горевшим окном. Побежал вытаскивать, да и глянул с дуру в оконце. Ничего не разобрал, - так, вроде какие-то подушки повсюду, зелёные и голубые, - но вскоре у него начали пробиваться усы, а потом и борода. «Заразился», - шептались наши ребята.
Всегда найдётся человек, которому, как говорится, больше других надо. У нас в городишке известно, кто это таков – Курилов с автобазы. Бесова нога! В каждой бочке затычка. Тётя Муся, определявшая по дыханию человека, каков он и какая судьба ему уготована, говаривала: «Ох, и кисло же от него пахнет. Точно от разбойника с большой дороги!» Курилов был отъявленный трус, то есть он чрезмерно дорожил своим телом, не подозревая, что есть и нечто большее.
Зимой Курилов бывало выходил по воду совершенно голый, в черных очках и с ведром на члене.
Не давали Курилову покою алмазы. По пятам ходил он за водовозом. Даже в аптеку, где тот взял зачем-то три подушки – кислородную и две водородных. Наблюдал Курилов за берлогой, целясь в окошко подзорной трубой, и много дней распутывал в лесу водовозные следы. Ползал и вынюхивал. Наконец, соорудил охотничью засидку, как на медведя.
«Вот, баранки гну! - радовался про себя, поджидая. - Добуду камешки, верно говорю, и - к чёрту вонючую автобазу!»
Упорный Курилов, знает, где притаиться, - всегда с добычей. Услышал, как птицы слетаются – фырр-фырр! – на полянку среди бурелома. Пригляделся – и еле различил водовоза Колодезникова, такой он свой в лесу, точно пень или другая коряга, вроде птичьего гнезда. Бесшумно, будто пуганый зверь, собирал в мешок корешки, вершки, метёлочки и каменья, на которые и смотреть-то лень.
Глазам своим не поверил Курилов – столько сило-часов впустую! Однако не таков Курилов с автобазы, чтобы сразу сдаться, руки опустить.
Тёмной, непроглядной ночью – выдаются такие ночи специально для злоумышленников – подкрался он к бочке, стоявшей под навесом у берлоги водовоза. Кобылка Фугас спала рядом, погрузив бычью голову в мешочек с овсом. Только белый хвост, как маятник, качался из стороны в сторону. Времени у Курилова было в обрез, это он точно знал, - водовоз дремал не более сорока минут в сутки.
Курилов расторопно и тихо, как долгоногий комар-карамора, взлетел на бочку, нащупал крышку с хитрым висячим замком, и принялся совать в отверстие один за другим ключи от разных автомобилей, призвав на помощь неключимую силу. Хитрый замок не ожидал, видно, настолько простого подхода, и сдался на седьмом ключе.
С трудом Курилов отвалил крышку, тяжёлую, как люк канализации, и задохнулся. Такой повеяло небесно-лесной свежестью, что голова закружилась. Впрочем, у Курилова долго не кружилась. Он умел хорошо тормозить. Изловчился, скользнул босыми ступнями в бочку, где оказалось куда светлее, чем снаружи, и притворил за собой крышку.
Воды было по колено. Нежно касалась и ласкала грубые куриловские ноги. Он пошарил пяткой там и сям, нащупав, как и ожидал, камешки. По всем ощущениям – алмазы! Набрал воздуху, и нырнул. Показалось, что очень глубоко. Дно круто уходило вниз, теряясь в голубоватой дымке. Курилов не придал этому большого значения, поскольку голова стояла на тормозе. Привычный ныряла, распутыватель лески и выдиратель крючков из подводных зацепов, он не сомневался в успехе – только воздуху ещё ухватить.
Однако, выплыв на поверхность, всё же удивился. Воды по горло, и местность совсем незнакомая. Курилов поднял руки, чтобы нащупать люк, но, увы, не дотянулся – высокая пустота над головой! А в голове - низкая. Так и побрёл незнамо куда, на цыпочках, с поднятыми руками, будто сдаваясь неведомо кому.
-Похоже, заплутал, баранки гну, - бормотал Курилов, вспоминая родную, милую автобазу. – Потерялся, верно говорю… Все бесы в воду, да и пузырья вверх!
Ранним утром, когда Колодезников выехал на работу, кобылка Фугас как-то странно фукала и фыркала. Скорее мычала – мгну, гну! Водовозу послышались даже отдельные слова – баранки, гну, заплутал! Хотя кобылка вроде уверенно трусила по знакомым городским улицам.
Колодезников тпрукнул и строго подошёл к голове. Но та поглядела такими невинными, прозрачными глазами, что совестно стало за подозрения. Навострив ухо, водовоз, наконец, разобрал, что мычание из бочки. Приоткрыл крышку, и увидел над водой большой белый цветок с заплывшими глазками – то ли лотос, то ли кувшинку.
Конечно, это была сильно размокшая рожа Курилова, вся в корешках и травках. Да разве сразу сообразишь? Некоторые долгие секунды они глядели друг на друга. Курилову захотелось нырнуть, уплыть подальше, но вода, будто во сне, сгустилась, превращаясь в лёд, сковала.
-Шало-пня! – рявкнул водовоз, и выдернул из бочки за ухо, как сорную водоросль, как бесов орех чилим, полигонум гидропипер, если по латыни.
Водопьяный от корешков и вершков, пошатываясь, Курилов побрёл к автобазе. Голова кружилась, и тормоза, похоже, отказали навсегда.
Пару дней он отлёживался, переводил дух, а потом взялся, как говорится, за перо. Сроду не писал, даже в школе увиливал, а тут сел за стол и аккуратно накарябал – «Заявление». Подумал, вымарал, и написал честно – «Донос».
«Вода у гражданина Колодезникова поддельная. Набуробливает из подушек в бочку водород и кислород с лесной дурью. Две подушки водорода, одна кислорода – аж два о! – захлёбывался Курилов. – Дует, шепчет, улыбается и сказки воде рассказывает, баранки гну! Чистой воды бесовство! Требую взять анализы воды, бочки, у которой ни дна, ни покрышки, а в первый черёд – самого водовоза! Тогда узнаете, верно говорю! Да и кобылу Фугаску испытайте, баранки гну, - кобыла ли она или не кобыла! А то хвостом время считает», - закончил и подписался – «Доброжелатель с автобазы».
Участковый Фёдор Чур прежде с водовозом не сталкивался – у него в доме вода текла из крана. Дел вообще-то было не много, и он живо откликнулся на донос, вызвав Колодезникова повесткой.
«Экая образина! – думал Фёдор Чур, разглядывая водовоза при ярком милицейском свете. – На человека мало похож. Не надо и беса, коли ты здеся - обезьянья порода!» Достал блокнот из набедренной сумки, чтобы записывать показания, и начал издалека:
-Почему на выборы не ходите?
Наверное, слишком, очень издалека, поскольку за три часа пути в блокноте не появилось ни строчки. И не то, чтобы водовоз угрюмо запирался. В зеленоватых глазах читалось сочувствие и желание помочь, однако словами не подтверждалось.
-Чего ж ты молчишь, скотина?! – спрашивал Фёдор Чур, еле сдерживаясь от грубых поступков и выражений. – Усугубляет, падла, молчание! Понял, гад? Мол-ча-ние!
Водовоз вдруг оскалился, как домашний пёс, уразумевший шутку хозяина.
-З-з-золото! – весело взвизгнул он.
-Какое золото?! Где?! – подпрыгнул Фёдор. – Подкуп?!
С выборов, понятно, сразу поворотили на золото, но с тем же результатом. День уже заканчивался, а в блокноте появились только два имени – собственно водовоза и его кобылы, которую звали на самом деле Фуга. А Колодезникова и того страннее – Ширварли.
«Таких не бывает, - мыслил Фёдор Чур. – Кличка или еврей! – и сладко обмер. – Да он же иностранец! Языка не знает! Шпион и диверсант! Отвлекает диким видом, а сам травит население».
-Я тебя выведу на чистую воду, - уверенно пообещал Фёдор, запирая Колодезникова в «обезьяннике».
Оставшись один, водовоз чутко огляделся, будто в новой берлоге. Принюхался, раздвинул, как заросли камыша, металлические пруты ограды, и вернул на место. Кажется, ему тут понравилось. Строго и ничего лишнего. Лежанка, пол да стены. И запах вполне дикий, звериный. Одно огорчало – вода в бочке заболела. «В каком омуте зачерпнул беса?» - раздумывал вроде бы водовоз Колодезников. Всю ночь он что-то бормотал, а под утро произнёс отчётливо: «Все беды пропадут, в воду уйдут!» И задремал на сорок минут.
Впрочем, и тридцати не прошло, как разбудили. Участковый Фёдор Чур пригласил тюремного врача Карпа Абрамыча Трескова для экспертизы.
Давно уже Тресков присматривался к водовозу, издали меряя на глазок, вдоль и поперёк, его мощный лохматый череп. И теперь был очень возбуждён, что можно вблизи и законно. Особенно интересовала мандибула, то есть челюсть водовоза. У Трескова имелся специальный прибор мандибулометр, рассчитанный на грызунов и жвачных. Не терпелось проверить мадибулометр в настоящем деле.
Для содействия Волкодав позвал тётю Зою, медсестру, анестезиолога, утоляющего боли и печали до полной бесчувственности. В общем, собрался маленький консилиум.
Они уселись на милицейских табуретках, привинченных к полу, и осматривали, покачивая головами, водовоза. За сероватыми лохмами, как в туманном сумеречном лесу, трудно было что-либо разобрать. Только сонные глазки проступали равнодушно, будто оконца в болоте.
-Уж не родственник ли йети? – спросила тетя Зоя.
-Какие еще «эти»? – нахмурился Федор.
-Гипертрихоз. Проще говоря, синдром оборотня, - размышлял вслух Любомир, - В мире встречаются, но редко. Есть такое семейство в мексиканской Гвадалахаре. На его основе можно создать лекарство от облысения…
-А давайте-ка, коллеги, его побреем! – предложила тётя Зоя, которая не терпела запущенность, и Вадика-то заставляла стричься под полубокс раз в неделю.
-Точно! – воскликнул Фёдор Чур, тронутый словом «коллеги». – Пора прояснить личность!
Разыскал в сейфе среди немногих вещественных доказательств безопасную бритву и закостеневший обмылок с бороздой от верёвки, орудия древних попыток самоубийства.
Подумал о наручниках. Но водовоз охотно, как заждавшаяся прогулки собака под ошейник, протягивал участковому башку.
Бритьё не пошло гладко. Лезвие кое-как справлялось с жёсткими волосами. Зоолог Волкодав то и дело совал пальцы, щупая череп. Да ещё и тётя Зоя лезла с дурацкими советами, – какие височки оставить, прямые или косые. Фёдор Чур измучался, ругая про себя милицейскую службу. Однако постепенно, хоть и с клочками волос, торчавшими там и сям, выявилось вполне лицо, похожее на человеческое.
Фёдор Чур даже развёл руками – сколько напрасных усилий! Ожидал открыть какую-нибудь особенную зверскую харю, и вот – такое разочарование. Морда как морда. Выглядел водовоз, конечно, странно, опустошённо, как дубрава после бури. Но ещё и не таких видали!
Между тем Любомир с тётей Зоей приступили к обмерам. Зоолог диктовал, а Фёдор записывал в блокнот, не слишком понимая чего.
-Кранео! – громко шептал Волкодав, прилаживая мандибулометр к голове водовоза.- Покров мозга очень велик, но соразмерен! На темени выпуклость вроде гребня! Прогения – аномалия прикуса, когда выступает нижняя челюсть, и зубы не смыкаются.
Фёдора сразу сбил с толку кран. Спросить было неловко, и он вдруг подумал: «Может, оттуда вся поддельная вода, из этого самого крана?»
А Волкодав шептал всё громче и громче, бегая туда-сюда пальцами по скелету головы, как пианист, играющий фугу.
-Отсутствует языкоглоточный нерв! Блуждающий затерян! Зато есть три пары лишних, для неизвестных целей!
-К тому же волчья пасть, медвежье ухо и заячья губа, - вымолвила, бледнея, тётя Муся.
Когда они закончили, и бритого водовоза вернули в «обезьянник», Фёдор Чур, бегло проглядев записи в блокноте, прямо спросил:
-Так он человек?
-Ан-тро-по-морф-ный! – пропела тётя Муся одно слово, как целый романс. – Подобный человеку.
-У меня дома поросёнок тоже подобный. Разве что не говорит, - хмыкнул Фёдор. – Я хочу знать, какого он роду-племени, этот черепушник.
-Ну, конечно, не из арийцев, - вздохнула тётя Муся. – Нет семи пядей во лбу! Верно, коллега?
Волкодав рассеянно кивнул:
-Да-да, всего семь сантиметров. Зато в плечах семьдесят – целый аршин.
Фёдор Чур неведомо зачем обмерил себя пядью, и обнаружил полное совпадение своих величин с водовозными. Провёл рукой по голове – и выпуклость, вроде гребня, на темени!
-Не из арийцев, говорите, - шмыгнул и дёрнул носом. – Попахивает расизмом!
-Да что вы! Мы только об анатомии – о теле, о плоти! – оправдывалась тётя Муся. – Кто знает, что у него в душе?!
-Похоже, потёмки, - ухмыльнулся, оскалившись, Фёдор. – Ну, не людоед – и ладно. Нет состава преступления – надо выпускать.
Тётя Муся насупилась, как девочка, лишённая половины эскимо.
- Я бы ещё пообследовала…
Но участковый Фёдор Чур уже вышел из кабинета.
-Все люди – братья! – сказал он Колодезникову. – Старшие и младшие. Ты в кого-нибудь веришь? В каких-нибудь богов?
-Есь! – показал водовоз на потолок, - Бог остяков!
-Ну, есть, так есть, - вздохнул Федор, - Иди отсюда, упрямый водовоз, да найди стоящее дело. От воды навару не густо!
Он не знал такого великого кетского сибирского бога Есь, который ведал хорошими людскими мыслями, однако попал под его влияние.
Водовоз Колодезников пошёл домой, поёживаясь на ветру, – такой был бритый, как свежий спил бревна, только что годовых колец не заметно. Прежде всего глянул в бочку и увидал голое отражение, как кувшинку на воде. Нырнул, и был таков – только его и видели!
Да нет! Это, конечно, для красного словца. На самом-то деле так и возит по сию пору воду в бочке. Снова оброс, как старый пень мхом, и не бреется. Годы отмеряет водами. По-прежнему, мало разговорчив. Зато стал мягче, даже нежнее. Будто не снежный уже человек, а водяной.
Вода в бочке выздоровела и других лечит. В наш городишко приезжают специально на воды Колодезникова. Больные-то лечатся, а здоровые бесятся.
Даже Курилов с автобазы, наглотавшись той ночью, изобрёл ни с того, ни с сего универсальный ключ, который, правда, ничего не открывает и не закрывает. Это такой ключ – сам по себе. Из него чего-то струится, подтекает, а временами и бьёт, как из хорошего фонтана.
Старшеклассник Николай Подкорытин поступил в столичный университет и через год закончил.
-Отчего ты так умён? – спрашивали профессора.
-У нас вода такая! – отвечал усатый и бородатый. – Гидрохено, оксихено и, конечно, водовоз Колодезников.
А откуда этот водовоз, какого племени или породы, снежный он человек или водяной, почему, в конце-то концов, Ширварли – не знаю, разрази меня гром! Да потому же, наверное, почему и «дропка». Пейте из его бочки, радуйтесь, голову не морочьте, и концы в живую воду.